Энциклопедия шестидесятничества. Последний роман Василия Аксенова «Таинственная страсть», законченный незадолго до трагического инсульта, подвел итог жизни и творчества писателя
Шестидесятники — поколение одновременно сакрализованное и демонизированное. Для одних это люди, которые подготавливали перестройку и возвращение свободы, для других — генерация не способных к практической деятельности интеллигентов, сильно выпивающих и регулярно поющих песню «Возьмемся за руки, друзья…» Но как бы кто ни относился к этому поколению, оно, если угодно, оказалось государствообразующим для новой России. Снобизм по отношению к ним, и особенно к их художественной субкультуре, имеет право на существование. Но из песни слов не выкинешь: они — были. Что и зафиксировал последний роман одного из самых ярких шестидесятников — Василия Аксенова.
Стилистические разногласия
Это именно художественная проза, а не мемуары. Во всяком случае мемуарист не стал бы думать за своих героев и домысливать интимные диалоги. Здесь даже есть отчасти выдуманные персонажи, хотя и они являются в соответствии с логикой русской литературы типическими героями в типических обстоятельствах. Большинство персонажей скрыто за выдуманными именами — Аксенов прямо ссылается на опыт Валентина Катаева в «Алмазном моем венце». И главные из них столь же легко узнаются. Но знаменитая книга Катаева при всем ее великолепии — злая. «Таинственная страсть» — легкая, смешная и очень добрая книга, в которой те, которые «взялись за руки», представлены со всеми своими слабостями и недостатками, но максимум, что позволяет себе автор по отношению к ним, да и к самому себе, — это снисходительная ирония. Прямо в соответствии с заветом Нэллы Аххо, она же Белла Ахмадулина: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны».
Стилистически «Таинственная страсть» — это Аксенов среднего периода, пожалуй, самого искрометного, времен «Ожога» и «Острова Крыма». Благодатный материал возродил легкость, остроумие и свободу, присущие книгам той эпохи, когда Василий Аксенов уже перестал быть талантливым молодым советским писателем, но еще не стал мэтром-эмигрантом, несущим бремя публичного интеллектуала, каждое слово которого значимо, а потому иной раз занудно. И в этом смысле последний роман вступает в стилистические разногласия с предпоследним — «Редкими землями». Вольно или невольно, подводя итог собственной жизни и своей эпохи, писатель выложился и вернулся к самой продуктивной стилистике.
Меж официозом и подпольем
Советские шестидесятники, как и вообще советская интеллигенция, — в некотором смысле уникальное явление. Как, впрочем, и семидесятники, поколение «дворников и сторожей». Первые были публичными, вторые — андерграундными. Первым подавай стадионы, вторые обретались в котельных. У одних — иллюзии, у других — скептицизм.
Одновременно официозные и полуподпольные, романтичные и циничные, питающие иллюзии и избавляющиеся от них; кочующие между Свердловским залом Кремля и рестораном ЦДЛ, секретариатом Союза писателей на Воровского и неофициальными выставками и читками, высокими гонорарами и нищетой, вынуждающей хвататься за любую халтуру, между барским гневом и барской же любовью, дачами на Красной Пахре (у Аксенова — Красная Вохра) и Коктебелем... Шестидесятники могли появиться только под гнетом советского режима. Некоторые аналоги можно было бы найти в странах советского сектора — характерны в этом смысле, например, чешские или польские интеллектуалы, тоже балансировавшие между официальной жизнью и подпольем. Но нигде официально признанные таланты и даже кумиры массовой публики не были одновременно и в таких количествах фигурантами подпольного искусства и литературы, в любой момент готовыми или сорваться в эмиграцию, или подвергнуться преследованиям.
Феномен шестидесятнического конформизма/нонконформизма подпитывался историческими обстоятельствами совка и личными биографиями — у многих родители сидели или сгинули в сталинских лагерях.
От всего этого вместе — веселый цинизм 60-х с коктебельскими частушками вроде: «Сегодня парень виски пьет, / А завтра планы выдает / Завода, бля, родного, бля, / Завода. / Сегодня парень в бороде, / А завтра где? — В энкавэдэ! / Свобода, бля, свобода, бля, / Свобода!»
Вехи истории
При всей нелюбви к советской власти одной из ключевых дилемм поколения было «ехать не ехать»: «Ну вот скажи теперь, разве уедешь от этого всенародного бреда? Ведь мы же без этого маразма жить там не сможем… Мы там все от тоски засохнем, сочинять не сможем на тех подстриженных ландшафтах».
В особом положении персонаж книги Роберт Эр, поэт Роберт Рождественский, занимающий высокие посты в писательской иерархии и стремящийся изменить систему к лучшему изнутри, при этом ухитряясь оставаться порядочным человеком: «Роберт Эр давно уже стал замечать за собой некоторую раздвоенность жизни, от которой страдал… Решив вступить в партию, он собрался там как бы представлять послесталинских идеалистов, а получалось так, что… партаппаратная задница… как бы оседает в глубь авангарда».
Повествование разбито на хронологические главы-вехи, где каждое событие что-то меняло в представлениях поколения. Хрущевский разнос писателей в марте 1963-го. «Два главных антигероя восьмого марта, Ваксон (Василий Аксенов) и Андреотис (Андрей Вознесенский), вышли из дворца вместе. На пороге стоял Турковский (Андрей Тарковский). Они прошли мимо. Не сговариваясь, они выполняли то, что было уже в крови у советских писателей. Если тебя подвергают такому разносу, ты становишься прокаженным. Ты не можешь в публичном месте первым обратиться к приятелю, чтобы не скомпрометировать человека… Турковский догнал Антошу и Ваксу, приобнял их за плечи и пошел рядом».
Февраль 1966-го, суд над Синявским и Даниэлем. «Они вместе вышли из суда и под мокрым гадостным снегом побрели к ЦДЛ. Ваксона охватило чувство, похожее на то, что испытывал он в дни подавления Венгерского восстания: на баррикады, на баррикады! Он грозил кулаком московскому небу».
Похороны Высоцкого (в романе — Влад Вертикалов) в июле 1980-го. «Июль завершился грандиозной демонстрацией народной любви. Партия затуманилась: любовь была не к ней… Демонстрация была выражением любви к объекту ее нелюбви. Любви и печали, если не необъятного народного горя».
И конечно, важнее всего — август 1968-го, вторжение в Чехословакию. «Этих кремлевских старперов пора судить, в
Стилистические разногласия
Это именно художественная проза, а не мемуары. Во всяком случае мемуарист не стал бы думать за своих героев и домысливать интимные диалоги. Здесь даже есть отчасти выдуманные персонажи, хотя и они являются в соответствии с логикой русской литературы типическими героями в типических обстоятельствах. Большинство персонажей скрыто за выдуманными именами — Аксенов прямо ссылается на опыт Валентина Катаева в «Алмазном моем венце». И главные из них столь же легко узнаются. Но знаменитая книга Катаева при всем ее великолепии — злая. «Таинственная страсть» — легкая, смешная и очень добрая книга, в которой те, которые «взялись за руки», представлены со всеми своими слабостями и недостатками, но максимум, что позволяет себе автор по отношению к ним, да и к самому себе, — это снисходительная ирония. Прямо в соответствии с заветом Нэллы Аххо, она же Белла Ахмадулина: «Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны».
Стилистически «Таинственная страсть» — это Аксенов среднего периода, пожалуй, самого искрометного, времен «Ожога» и «Острова Крыма». Благодатный материал возродил легкость, остроумие и свободу, присущие книгам той эпохи, когда Василий Аксенов уже перестал быть талантливым молодым советским писателем, но еще не стал мэтром-эмигрантом, несущим бремя публичного интеллектуала, каждое слово которого значимо, а потому иной раз занудно. И в этом смысле последний роман вступает в стилистические разногласия с предпоследним — «Редкими землями». Вольно или невольно, подводя итог собственной жизни и своей эпохи, писатель выложился и вернулся к самой продуктивной стилистике.
Меж официозом и подпольем
Советские шестидесятники, как и вообще советская интеллигенция, — в некотором смысле уникальное явление. Как, впрочем, и семидесятники, поколение «дворников и сторожей». Первые были публичными, вторые — андерграундными. Первым подавай стадионы, вторые обретались в котельных. У одних — иллюзии, у других — скептицизм.
Одновременно официозные и полуподпольные, романтичные и циничные, питающие иллюзии и избавляющиеся от них; кочующие между Свердловским залом Кремля и рестораном ЦДЛ, секретариатом Союза писателей на Воровского и неофициальными выставками и читками, высокими гонорарами и нищетой, вынуждающей хвататься за любую халтуру, между барским гневом и барской же любовью, дачами на Красной Пахре (у Аксенова — Красная Вохра) и Коктебелем... Шестидесятники могли появиться только под гнетом советского режима. Некоторые аналоги можно было бы найти в странах советского сектора — характерны в этом смысле, например, чешские или польские интеллектуалы, тоже балансировавшие между официальной жизнью и подпольем. Но нигде официально признанные таланты и даже кумиры массовой публики не были одновременно и в таких количествах фигурантами подпольного искусства и литературы, в любой момент готовыми или сорваться в эмиграцию, или подвергнуться преследованиям.
Феномен шестидесятнического конформизма/нонконформизма подпитывался историческими обстоятельствами совка и личными биографиями — у многих родители сидели или сгинули в сталинских лагерях.
От всего этого вместе — веселый цинизм 60-х с коктебельскими частушками вроде: «Сегодня парень виски пьет, / А завтра планы выдает / Завода, бля, родного, бля, / Завода. / Сегодня парень в бороде, / А завтра где? — В энкавэдэ! / Свобода, бля, свобода, бля, / Свобода!»
Вехи истории
При всей нелюбви к советской власти одной из ключевых дилемм поколения было «ехать не ехать»: «Ну вот скажи теперь, разве уедешь от этого всенародного бреда? Ведь мы же без этого маразма жить там не сможем… Мы там все от тоски засохнем, сочинять не сможем на тех подстриженных ландшафтах».
В особом положении персонаж книги Роберт Эр, поэт Роберт Рождественский, занимающий высокие посты в писательской иерархии и стремящийся изменить систему к лучшему изнутри, при этом ухитряясь оставаться порядочным человеком: «Роберт Эр давно уже стал замечать за собой некоторую раздвоенность жизни, от которой страдал… Решив вступить в партию, он собрался там как бы представлять послесталинских идеалистов, а получалось так, что… партаппаратная задница… как бы оседает в глубь авангарда».
Повествование разбито на хронологические главы-вехи, где каждое событие что-то меняло в представлениях поколения. Хрущевский разнос писателей в марте 1963-го. «Два главных антигероя восьмого марта, Ваксон (Василий Аксенов) и Андреотис (Андрей Вознесенский), вышли из дворца вместе. На пороге стоял Турковский (Андрей Тарковский). Они прошли мимо. Не сговариваясь, они выполняли то, что было уже в крови у советских писателей. Если тебя подвергают такому разносу, ты становишься прокаженным. Ты не можешь в публичном месте первым обратиться к приятелю, чтобы не скомпрометировать человека… Турковский догнал Антошу и Ваксу, приобнял их за плечи и пошел рядом».
Февраль 1966-го, суд над Синявским и Даниэлем. «Они вместе вышли из суда и под мокрым гадостным снегом побрели к ЦДЛ. Ваксона охватило чувство, похожее на то, что испытывал он в дни подавления Венгерского восстания: на баррикады, на баррикады! Он грозил кулаком московскому небу».
Похороны Высоцкого (в романе — Влад Вертикалов) в июле 1980-го. «Июль завершился грандиозной демонстрацией народной любви. Партия затуманилась: любовь была не к ней… Демонстрация была выражением любви к объекту ее нелюбви. Любви и печали, если не необъятного народного горя».
И конечно, важнее всего — август 1968-го, вторжение в Чехословакию. «Этих кремлевских старперов пора судить, в
друг заявил Ваксон. Чехословацкий кошмар вызовет катастрофу во всем блоке. Произойдет революция, вот увидите».
…Никаких обобщающих выводов о судьбе поколения Василий Аксенов не сделал. Роман заканчивается 1994 годом, похоронами Роберта Эра. Конец эпохи. Шестидесятники сделали свое дело и начали уходить. Аксенов, по счастью, успел написать энциклопедию шестидесятнической жизни. Поколение — такое же, как все. С тем же моральным выбором, что и сегодня. Может быть, только талантов в нем было побольше. И влияние на историю страны — протяженнее во времени.
…Никаких обобщающих выводов о судьбе поколения Василий Аксенов не сделал. Роман заканчивается 1994 годом, похоронами Роберта Эра. Конец эпохи. Шестидесятники сделали свое дело и начали уходить. Аксенов, по счастью, успел написать энциклопедию шестидесятнической жизни. Поколение — такое же, как все. С тем же моральным выбором, что и сегодня. Может быть, только талантов в нем было побольше. И влияние на историю страны — протяженнее во времени.
Василий Аксенов. Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках.
М., «Семь дней», 2009. 648 стр.
