Константин Симонов (настоящее имя — Кирилл) с сыном Алексеем (слева), Гульрипши (Абхазия), 1953 год
Не слишком ли сложная война у Константина Симонова для сегодняшних представлений о ней в официозной пропаганде?
Если бы тексты Симонова не стали каноническими, их бы сегодня отредактировали. Когда я говорю, что он был жертвой цензуры, со мной никто не спорит. Пример явной цензуры — второй фильм «Живых и мертвых», который должен был называться «Солдатами не рождаются». Он вышел с тем же режиссером Александром Столпером, что и первая часть, но под названием «Возмездие». Отец не одобрил названия, запретил упоминать себя в титрах. Из фильма выбросили все, что связано с биографией Серпилина, его посадкой и последующим вызовом на фронт. И с тем, что он чувствовал свою вину перед людьми, которые остались в лагере. Главное, что написано отцом, — его дневники, «Разные дни войны»*. Но и «Разные дни войны» — в известном смысле паллиатив, потому что дневники 1941 года, которые должны были выйти под названием «Сто суток войны», в конце 1960-х были запрещены к изданию.
Человек, который менялся
Что сегодня вам не нравится в Симонове?
Мне в нем все нравится! Я в него влюбился в 1957 году. Он прилетел ко мне в гляциологическую экспедицию в Якутию, изучавшую ледник, где я к тому времени провел уже целый год. Для меня, семнадцатилетнего, этот год был временем серьезных физических и нравственных испытаний, и он прилетел, потому что стал за меня волноваться. Прилетел прямо с Пленума ЦК, где закончилась история «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Кагановича и «примкнувшего к ним» Шепилова. Ему ж не с кем было поделиться, и он делился этим со мной. Ночью, на горе, где были одни камни и рядом ледник, в 240 километрах от Оймякона. От этого разговора возникало ощущение доверия, ты мгновенно становился старше. Я потом вспомнил эту ночь, когда во время нашего последнего с ним разговора, в день моего 40-летия, он мне сказал: «Я горжусь, что у меня есть такой сорокалетний друг, как ты».
Можно ли говорить о разных Симоновых: о человеке, который обрел неслыханную раннюю славу и стал любимцем вождя, а затем литературным чиновником, и о человеке, который был больше писателем, чем сановником, о Симонове зрелом и позднем?
Внутренне он сильно менялся. Начиная с конца войны и до 1953–1954 годов, когда отец был все время «на коне», он по большому счету ничего хорошего не написал. Продолжал писать стихи — в 1948 году вышли «Друзья и враги», в 1954-м — книжка стихов, которая так и называлась «Стихи 1954 года». Но все стихи этого времени так или иначе помечены идеологическими штампами. Вот хорошее, тонкое стихотворение 1948 года «Военно-морская база в Майдзуре», а заканчивается оно так: «Ну, а в общем-то — дело скверно, / Успокаивать вас не буду: / Коммунизм победит повсюду! / Тут предчувствие ваше верно!» Или поэтически изысканное и витиеватое стихотворение «Речь моего друга Самеда Вургуна на обеде в Лондоне» заканчивается: «Стоит мой друг над стаей волчьей, / Союзом братских рук храним, / Не слыша, как сам Сталин молча / Во время речи встал за ним. / Встал, и стоит, и улыбается — / Речь, очевидно, ему нравится».
«Если бы тексты Симонова не стали каноническими, их бы сегодня отредактировали»
Этот дурной тон эпохи уже проникал в него самого. В конце 1940-х он написал повесть «Дым Отечества». Это была повесть о совершенно нищей Смоленщине, обобранной войной. В родную деревню возвращается человек из Америки — там он как советский специалист принимал военную технику. Он сравнивает Америку и то, что он видит на родине. Очень искренняя, наивная и довольно средняя повесть. Ее полностью разгромили. Но одновременно ему дали Сталинскую премию второй степени за пьесу «Чужая тень», концовку которой правил сам Сталин. Однажды вождь сказал, что пора перестать преклоняться перед чужим. Симонов в ответ предположил, что об этом должна быть написана пьеса, а Сталин понял эту реплику как обещание ее написать. Через год у отца спросили, а где же пьеса, он понял, что опростоволосился. Пришлось срочно писать пьесу, которая заканчивалась тем, что ученый-«низкопоклонник», не понимавший, что изобретенное им лекарство может быть использовано как отравляющее вещество, едва не отдал свое изобретение в иностранные руки. Как и положено, папаша изобразил крах героя и исключение его отовсюду. Сталин позвонил отцу и сказал: «Не надо так. Надо, чтобы ученый обратился в Центральный комитет и Центральный комитет его бы простил». Когда пьесу обсуждали в Союзе писателей, все набросились на отца: не может же быть, чтобы за такие прегрешения человека простили. Симонов рассказал о разговоре со Сталиным Фадееву, который сначала хохотал, а потом побледнел: «Как ты мог не сказать мне об этом?!» Такая вот история шестой Сталинской премии Константина Симонова…
Кинооператор Роман Кармен (слева) и военный журналист Константин Симонов, Вязьма, 1943 год
По сути, Сталин держал его в заложниках.
В известной степени да. Хотя даже не Сталин, а скорее время держало его в заложниках, сама атмосфера сталинской эпохи. Сталин любил людей с червоточиной. А у папаши была червоточина такого масштаба…
Вы имеете в виду дворянское происхождение Симонова?
Исчезновение его отца. Он не пропал без вести на Первой мировой, а объявился в Польше и в 1922 году звал к себе свою семью. Но моя бабка (княжна Александра Оболенская. — NT) к этому времени уже выходила замуж за Александра Григорьевича Иванишева, который стал реальным отцом маленького Кирилла (настоящее имя Константина Симонова. — NT) Симонова…
Перевернутый бинокль
Как он стал «другим Симоновым»?
Все, что связано с довоенным и военным периодом, было для Симонова очень органичным. Он все время писал про войну. В Союз писателей его приняли за стихотворение «Генерал», написанное в 1937-м — памяти Мате Залки**: «Над ним арагонские лавры / Тяжелой листвой шелестят». Родилась даже первая легенда отцовской биографии — считалось, что он был в Испании и только после этого поехал на Халхин-Гол.
Он к войне был готов, но не ожидал, что она начнется с ужаса отступления. Война была ему впору. В том числе идеологически — у него не было расхождений с властью. Однако что-то в нем тревожно билось. Вот стихотворение 1941 года «Словно смотришь в бинокль перевернутый»: «Мы, пройдя через кровь и страдания, / Снова к прошлому взглядом приблизимся. / Но на этом далеком свидании / До былой слепоты не унизимся». Это о чем?
Шок первых месяцев 1941 года. Сомнения в Сталине и в готовности страны к войне, которые будут терзать его персонажей в «Живых и мертвых» и в «Солдатами не рождаются».
И он испугался своего собственного стихотворения. И тогда добавил розовослюнные строки, которые переводили стихотворение в разряд любовной лирики: «Там не видно тебя, моя славная, / Твоих плачущих глаз, моя нежная». В 1954 году отец вернул первую версию и печатал это стихотворение так, как оно изначально было написано.
Он был счастливчик. Прошел войну без ранений, хотя лез в самое пекло. Он считал: пока не пощупаешь войну за ее причинное место на передовой, не имеешь права о ней писать. И когда он выскочил из войны, оказался удачником, молодым полковником, героем, самым знаменитым поэтом этой войны. И его стали обласкивать. В 1946 году ему, 31-летнему, предложили редактировать «Новый мир» — есть письмо, где он на 14 страницах излагает программу изменений в журнале. Но с первого же номера «Нового мира» под его редакцией получает по зубам — за то, что напечатал Андрея Платонова.
Он не видел в этой послевоенной литературной борьбе некоего временного помешательства. И начал играть в литературные игры. Где-то в конце 1950-х — начале 1960-х он признался литературоведу Лазарю Ильичу Лазареву: «Из-за склонности к общественной деятельности я едва не перестал быть писателем». Если бы не смерть Сталина, еще каких-то три-четыре года — и с ним могла произойти катастрофа. В 1954-м он опять становится редактором «Нового мира», печатает, например, Дудинцева. Это не диссидентская проза, но… Отец был первым, кто публично подверг сомнению постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» на совещании преподавателей русского языка и литературы в МГУ в 1955 году.
1945–1955-е — самое тяжелое для него десятилетие. У него в те годы все руки были в нервной экземе.
Внутренний разлад?
Внутренний разлад. Кроме того, в жизни он уже достаточно наследил. Он содержал мою мать и меня. В 1949-м маму ровно под космополитизм выгнали из Радиокомитета, и она до 1956-го никуда не могла устроиться на работу. Она была вынуждена писать какие-то очерки для ведомственных изданий.
А он тем временем в силу служебного положения должен был бороться с космополитами…
Это страшное дело. Жизнь того поколения с позиций сегодняшнего дня не подлежит логическому объяснению.
Сокращать правду
Приходилось ли ему врать в прозе?
Нет. А сокращать то, что он считал правдой, — приходилось. «Дни и ночи», 1943 год. Вылетело оттуда два куска. А, например, «Живые и мертвые» опубликованы так, как он их написал. И он всегда говорил, что не может поправить там ни одного слова, потому что тогда опять придется отдавать рукопись в цензуру и от нее уже ничего не останется. А так она защищена старой печатью цензуры.
С дочкой Машей, 1953 год
Он мог в какой-то момент из-за цензурных разногласий стать гонимым писателем, антисоветским?
Он был для этого слишком советским человеком. Например, по поводу возможности побеседовать с Брежневым говорил так: «Я солдат. Солдат с маршалом не заговаривает сам». 60-летний писатель, уже получивший от жизни все, обратился в ЦК с предложением: «Давайте создадим архив истории войны, где будем собирать мемуары военачальников, полковников, лейтенантов, солдат». И ему отвечают — к счастью, он не успел этого прочитать: мы с таким трудом собрали в одном месте историю Великой Отечественной, а вы хотите величественное здание этой истории разбить на бесчисленное количество индивидуальных палаток и лавочек.
На поле боя
Своим завещанием он все-таки выступил против официоза — не дал себя похоронить на Новодевичьем…
Это хоть и посмертный, но абсолютно его поступок. 31 августа его сожгли, а 4 сентября мы выехали в Могилев. О том, что мы развеяли прах под Могилевом, узнало местное начальство. Тамошнее поле показал нам местный военком. Естественно, как военный человек он доложил наверх. Когда мы вернулись в гостиницу «Могилев», там уже сидели человек восемь горкомовцев и обкомовцев. С одной стороны, они очень гордились тем, что такой писатель завещал развеять свой прах под их городом, а с другой стороны, они не понимали, о чем с нами говорить. Год мы не могли напечатать ни одного сообщения о том, что произошло.
О чем бы вы хотели сегодня с ним поговорить?
У меня есть одно личное горе. Мне очень бы хотелось, чтобы отец посмотрел мой фильм 1984 года «Отряд». И услышать, что он по этому поводу думает. Это 1941 год, Литва, первые дни войны, несколько солдат, у которых нет ни одного офицера или хотя бы сержанта с лычками, бегут на запад к своему военному городку. И еще не знают, что война началась… Если бы ему фильм понравился, для меня это был бы лучший подарок.
* Симонов К.М. Разные дни войны. Дневник писателя. Двухтомник. М., 1977.
** Венгерский писатель и революционер, активный участник гражданских войн в России 1918–1921 и Испании 1936–1939 годов.
Фото: из архива Алексея Симонова, фотохроника ТАСС
