5 декабря в своих апартаментах на 52-м этаже башни «Федерация» в комплексе «Москва-Сити» был найден мертвым — повесился на галстуках – юрист и бизнесмен Дмитрий Шумков
Вечер в пятницу был бестолковым, я все время на что-то раздражался, ночью был дождь, и я все никак не мог уснуть, но о нем так и не вспомнил. Он звонил в конце лета, как всегда, спрашивал, отчего я не к нему не заезжаю, что-то такое рассказывал о стройке, которую наконец начал где-то на Балчуге, нашел какого-то то ли шведского, то ли немецкого соинвестора. Несколько раз проезжая на трамвае между Большим Устьинским мостом и Комиссариатским, я радовался и даже говорил кому-то в сентябре — вот, больше десяти лет тут был какой-то выморочный пустырь, голубая мечта археолога, чахлые березки уже какие-то там росли, а будет большое здание. Дружок мой Дима наконец взялся за ум и наконец занялся делом, строит большой офисный комплекс — если я ничего не перепутал, вот этот, и это, наверное, будет то, что всех переживет, большая красивая стройка. Не знаю, что теперь будет. В субботу утром я узнал, что накануне Дмитрий Шумков повесился — в собственном офисе в Москва-Сити, в башне «Федерация», на каком-то очень высоком этаже.
Да, скажете вы, ничего себе у тебя, дорогой, друзья. Да мне и самому-то не по себе.
Вот, сказал мне как-то коллега из Ъ лет 10 назад, есть один бизнесмен, его мало кто знает, а он довольно важный и информированный человек, то ли с Медведевым где-то учился, то ли родственник кому-то оттуда, познакомься с ним, может, полезно будет. Да почему бы и нет. Информированный человек имел тогда офис в удивительном месте. На офисе висела табличка, информирующая, что в 1999 году именно тут находился предвыборный штаб кандидата в президенты Владимира Путина, а самый роскошный кабинет в этом здании, с видом на Кремль, Дом на Набережной, кинотеатр «Ударник», Большой Каменный мост и Болотную, как раз и занимал Дима – в ноябре 2011 года я даже звонил ему с Болотной, рассказать, что там ему из окна видно. Но, увы, не дозвонился, хотя после что-то рассказывал и ему, и другим знакомым в этом в высшей степени примечательном и много кому в московской околополитической тусовке известном доме. В кабинете в хорошем синем гражданском костюме (а этот цвет отчего-то очень любят носить прокурорские, мода, что ли, у них такая на этот светло-синий цвет?) за столом сидел удивительно улыбчивый человек, примерно мой ровесник. Шумков, сказал он, тезка, а давай на ты? Я тебя читаю всегда, мне интересно, что ты пишешь. Я ведь не московский, я из регионов, а учился в Питере, юрист.
Так он и записан у меня в телефоне — Дима Юрист. В юриспруденции, как стало очевидно уже минут через десять, он, может, что-то и смыслил, но совсем в другом смысле, нежели я себе представлял себе юриспруденцию. У него был удивительный для Москвы, чисто крестьянский, сугубо практический и очень неширокий ум, сочетающийся с не менее удивительной для Москвы открытой, где-то даже восторженной доброжелательностью. Надо же, со мной такие люди разговаривают, такие темы обсуждают, вот куда я попал, а ты знай наших! Занимался он, как он объяснил с какими-то ужимками и недомолвками, да всем понемногу. Делами. Вот в МГЮА проректором (тут я про себя хмыкнул), еще есть вот какой-то такой жилищный девелопмент (все это с малоуловимым, но знакомым по многим друзьям финно-угорским, удмуртским выговором), да много проектов, а планов еще больше, а возможностей и того больше. Ну да, связи очень хорошие, иначе б здесь не сидел. Нормально, да?
Сложнее всего давать ответ за чисто человеческие симпатии. С кем держать дружбу — это всегда выбор, а вот за то, нравится ли тебе сам по себе человек, о котором ты еще ничего не знаешь, то, как он себя держит, как он разговаривает, как задает вопросы, как непонимающе глядит ярко-голубыми глазами, отвечать невозможно. Мы подружились с ним буквально в следующие пять минут, как мало с кем удается подружиться, и с тех пор он все время по телефону называл меня «брат», и это было страшно неудобно, поскольку я всегда знал, кто он такой и чем он занимается. Догадывался и сразу, а узнал точно в течение ближайших недель, и всякий раз мне было странно и страшно, он ведь ничего не скрывал, сразу определив в меня в свои. Единственное, что я сразу сказал ему — его деловые связи и проекты меня интересовать не должны; то, о чем мы с ним разговариваем (а в основном это не самые публичные аспекты работы внутреннего механизма российской власти) — это одно, и это мне важно и интересно, а бизнес, которым он занимается – это совсем другое, и я об этом писать не намерен. Это частные отношения частных людей, а не бизнес, мы друг на друге ничего не зарабатываем. Да? Он, кажется, не понял и даже немного обиделся, хотя и не воспринял всерьез, но виду не подал: ему очень хотелось поделиться и рассказать, как ему все это видится, что происходит и узнать, что я об этом думаю.
А мне было и интересно, и страшно. Особенно когда через несколько месяцев он рассказывал мне, как своему, о том, что вот так он сейчас заработает на пустом месте, на одной вот такой бумажке из прокуратуры, один миллион пятьдесят тысяч долларов, отжав их вот у этого, смотри, крайне неприятного человека. Человек был известен мне и действительно был крайне неприятным бандитом, и я чувствовал себя совершенно непонятно: и что я должен делать? Позвонить неприятному человеку? Написать заявление в Генпрокуратуру о подготовке к уголовному преступлению? Сказать юристу Диме, что он не должен так делать, не должен звонить из своего странного кабинета отлично известным мне людям из той же прокуратуры и вообще не должен заниматься тем, что совершенно точно называется коррупцией? Что ему сказать — прекрати, брат, не делай так? Но брат — это ж только слово, у меня есть свой родной брат, и почему я здесь и все это слушаю — только потому, что мне понравится этот посторонний мне человек? Поэтому я сидел и думал, ошарашенный, что ему вообще-то про все это сказать.
А, кстати, избавил он меня от неловкого молчания, смотри какая пробка встала на Большом Каменном. Ты, кстати, не торопишься, тебе куда потом, на Тверскую? (а я торопился на следующую встречу). Давай я тебя на цветной машине на твою Тверскую отправлю. Я в недоумении посмотрел на мост, на пробку, на него. На цветной машине, повторил он с разоружающей простотой, с мигалкой, чтобы в пробках не стоять, ты простоишь тут минут сорок, а так отлично доедешь. Я представил себя на этой цветной машине, въезжающем на Боровицкий холм, и вдруг понял, что мне очень бы этого хотелось, и понял, что Шумков это тоже отлично понял и ухмыльнулся — мол, знай наших! И тут же он перевел разговор на другое, и я выдохнул с благодарностью, и через пятнадцать минут шел пешком на мост к метро «Александровский сад», зная, что всего этого быть не должно, что все это чудовищно и неправильно, и тем более – что все это происходит со мной, с ним и со всеми остальными.
Ездить на Малую Якиманку я, тем не менее, не перестал, хотя всегда первым звонил Шумков. Было прекрасно, что ему совершенно ничего от меня не надо, разве что иногда посоветоваться – к счастью для меня, по каким-то абсолютно законным и честным сторонам его деятельности, в других его делах я, слава Богу, помочь ему ничем был не в состоянии. Это было бы хорошо, если бы все эти странные и страшные люди во власти были какими-нибудь чудовищами с искаженными от ненависти лицами, какими-нибудь уродами, чтобы рук у них было шесть, а во лбу поставленная самой природой несмываемая Каинова печать. И заниматься они должны, конечно, исключительно дурными и общественно осуждаемыми делами. Но нет. В кабинете Шумкова я не один раз видел людей более чем уважаемых, сенаторов, заместителей генерального прокурора Чайки, вице-губернаторов, людей из госкорпораций. И разговоры-то там шли все больше о вещах нужных и важных - во всяком случае, при мне. О центрах правовой помощи, о законопроектах, о стройках, об инвестиционных проектах. О пропаганде правовых знаний на телеканале НТВ, об увековечивании памяти одного из создателей российского современного права Олега Кутафина, умершего начальника и вроде бы патрона Димы, об Ассоциации юристов России и ее пристойных и важных делах.
Впрочем, порой в эту странную музыку хаотической и бессистемной общественной деятельности вмешивались какие-то странные нотки. То Шумков притаскивал буквально за руку какого-то сидящего в приемной бледного академика (никогда не думал, что академики могут так бояться, и кого — умкова?), и мы обсуждали в этой противоестественной компании ситуацию в профильном комитете Госдумы, какие-то скрытые течения в юрсообществе, какие-то расклады, в которых я ни черта не смыслил, и академик — тоже не смыслил. То он звонил из Парижа и давал трубку незнакомому французскому мультимиллионеру, у которого он только что зачем-то купил завод по производству горных лыж, и тот что-то веселое хрипел в трубку на смеси английского и французского. Я старался по уговору как можно меньше знать, что Дима еще задумал. В роли бизнесмена он смотрелся еще более нелепо, нежели в роли прокурорского или в роли человека власти. Да он и сам понимал, что он не про это, а про коррупцию, про решать вопросы и про купить и продать ситуацию. И бизнес его вроде бы рос, и рос баснословно, и мне совсем не хотелось знать в деталях, как он его делает. И из разговоров с Шумковым, и из всех других разговоров за эти годы я более или менее представлял себе, как делается в стране практически все, что делается – и в этих кругах, и этажами ниже.
Именно поэтому я и не люблю расследования как жанр. Да, возможно, Шумкова убили. Да, возможно, это связано с обвалом на строительном рынке, с его долгами, с ситуацией вокруг прокуратуры, с борьбой башен и прочими реалиями. Но никому не объяснишь, как это устроено не с точки зрения выписок из ЕГРЮЛ, не с точки зрения башен, а с точки зрения людей, которые в этом участвуют. Тогда как осмысленный ответ на вопрос «почему все так?» возможен только с этой точки зрения – или же с точки зрения беспристрастного суда, перед которым мы все еще, очевидно, предстанем. Некоторые, как выясняется, прямо сейчас, буквально сегодня.
Когда он напрямую спрашивал, что я обо всем происходящем думаю, я аккуратно давал понять, что все о нем понимаю. Так было и в 2005, и в 2009, и в 2012 году, все одно и то же. И он всегда вздыхал и переводил разговор на другую тему. Он вообще был удивительно легкий в общении человек и поэтому звонил все реже и реже — раз в полгода, раз в год, звал показать свой дом на Рублевке, да как-то у меня все не складывалось. Он по-прежнему был крайне симпатичным человеком, хотя, разумеется, он не должен был быть мне симпатичен, раз уж я понимаю о нем все, что нужно о нем понимать. В последний раз после целого года, когда я о Шумкове уже почти забыл, он позвонил — в конце лета. Что-то рассказывал про то, как он сейчас поднимет с немцем девелоперский проект, как хорошо, что ему этот участок достался и он этого немца нашел, а сами посудите, стоит без дела отличный участок в километре от Кремля, можно пригласить крутого английского или итальянского архитектора, да и в Москве, брат, есть совершенно отличные ребята, такое умеют, что и в Лондоне удивляются, ты же был в Сочи? А приезжай как-нибудь ко мне, говорил он в трубку, поговорим, что вообще в мире происходит, давно же не говорили, сто лет тебя не видел.
Я не приехал: не хотелось, было много дел. Да и, врать не буду, меня малодушно устраивало, что он звонил так редко. Ведь мне не нужно было думать о том, что ему говорить о том, кто он такой — потому что тогда мне не нужно было бы думать о себе, кто я такой. Друг мой повесился, и теперь уже поздно ему сказать — прекрати, брат, не делай так.
