Удивительно, что, несмотря на трагическую судьбу, Даниил Хармс вошел в литературу как человек веселый, остроумный, всегда готовый на выдумки и выходки. «Хармс! Чармс! Шардам!» — название спектакля в московском театре «Эрмитаж», «Хармс. Мыр» — название другого, идущего в «Гоголь-центре». И конечно, непременно вспоминается его экстравагантный облик.
Наверное, одна из причин в том игровом псевдониме, который он в конце концов для себя выбрал и который стал его фамилией. Даня Ювачев всегда хотел изменить свою настоящую фамилию, и тому было несколько причин. Одна из них связана с идеей, что если хочешь избавиться от проклятия врага, то твое настоящее имя не должно быть ему известно (в подростковом возрасте он серьезно увлекался оккультизмом). В результате у него было более двух десятков псевдонимов — Хаармсъ, Хаармс, Ххармс, Хормс, Хоермс Колпаков, Торопышкин, Карл Шустерлинг, Гармониус, Даниил Протопласт, Даниил Заточник, Дукон-Хармс и даже «Вера, Надежда, Любовь, Софья»… На титуле Евангелия на немецком языке, которое подарил Хармсу отец в 1919 году, впервые встречается псевдоним Charms. А много позднее — запись в дневнике: «Вчера папа сказал мне, что пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды. Даниил Чармс. 23 декабря 1936 года», — и уже на следующий день он ставит автограф с измененным именем на одной из книг.
К сожалению, беды Хармса с этим не прекратились.
Я родился дважды
Еще одной причиной отказа от фамилии в пользу псевдонима была известность его отца, человека действительно незаурядного. Иван Ювачев родился в семье дворцового полотера, служившего в Аничковом дворце. Близость к дворцу отложила отпечаток на судьбу семьи. Став моряком и прослужив на Черноморском флоте, он вернулся в Петербург и поступил в Военную академию, где сблизился с народовольцами, и одним из его заданий было совершить покушение на царя — то, что он жил в Аничковом дворце, было решающим аргументом, из окон его квартиры можно было сбросить взрывное устройство на выезжавшую из ворот карету царя. Сделаться цареубийцей ему не удалось, Ювачева арестовали и приговорили к смертной казни, которая была заменена на 15 лет каторги. Два года в одиночных камерах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей, сделавшие его глубоко религиозным человеком, и еще 8 лет на Сахалине. Подружился с Чеховым, который вывел его в одном из рассказов, был в переписке со Львом Толстым. В 43 года он женился на молодой дворянке, заведовавшей «Убежищем для женщин, вышедших из тюрем Санкт-Петербурга».
Хармс в свойственной ему манере так интерпретировал свое рождение в одном из текстов. «Я родился дважды… Папа пожелал, чтобы ребенок родился обязательно на Новый год. Папа рассчитывал, что зачатие должно произойти 1-го апреля… Первый раз папа подъехал к моей маме 1-го апреля 1903-го года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме: «С первым апреля!» Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года… Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа ни бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня…»
Шутник
«Меня, — писал Хармс в дневнике 31 октября 1937 года,— интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».
К этому времени Хармс уже знаменитый детский писатель и удивительный питерский персонаж, чудак, которого знает в лицо полгорода. Он ходит в клетчатом пиджаке с галстуком, носит короткие брюки и клетчатые гольфы. Все время курит трубку. На голове английская кепка. Одно слово — иностранец, что звучит довольно опасно! В 1925-м он входит с друзьями в группу «заумников», позже образует другу — «чинарей», а в 1927-м возникает Объединение реального искусства (ОБЭРИУ), куда входят помимо него Введенский, Заболоцкий, Вагинов, Бехтерев, Олейников… Самуил Маршак привлекает их к работе над детскими книгами, журналами «Чиж» и «Еж». Но повседневная эксцентричность, розыгрыши и мистификации становятся обязательной чертой поведения этих поэтов, каждый из них пытается придумать наиболее интересную шутку и наиболее смешным образом разыграть товарищей. То есть литературный, часто абсурдистский, текст является продолжением абсурда в жизненных и бытовых ситуациях.
«Казалось, он весь состоял из шуток. Сейчас я понимаю, что иначе он и не представлял себе своего существования. Чудачество было ему свойственно и необходимо», — вспоминала художница Алиса Порет. Писатель гордился своими чудачествами: гулял по перилам балкона на последнем этаже Ленинградского Дома книги, изображал муху, когда она размышляет, куда бы полететь, залезал на шкаф, чтобы «правильнее» описать настоящую жизнь. В кармане он носил монокль-шар в виде выпученного глаза — отпугивать собеседника, если разговор ему не нравился.
При жизни Хармса было опубликовано около 20 детских книг и только два «взрослых» стихотворения «Случай на железной дороге» (1926) и «Стих Петра Яшкина-коммуниста" (1927). Невозможность публиковать то, что пишешь, несомненно, мучила его. «Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства?» — декларировали обэриуты. В 1928-м его дебютом как драматурга становится постановка абсурдистской пьесы «Елизавета Бам», которая была представлена на первом и единственном вечере группы ОБЭРИУ. В 1934–1938-м он занимается преимущественно прозой, последнее его стихотворение датировано мартом 1939-го. Зато в это время он создает все свои главные прозаические произведения — цикл рассказов из 30 историй «Случаи» (1939), посвященный Марине Малич, повесть «Старуха» (1939), а также огромное количество рассказов и сценок в прозе. Последним из дошедших до нас произведений Хармса стал рассказ в стиле черного юмора «Реабилитация», написанный 10 июня 1941 года.
Из дома вышел человек
Первый раз Хармса арестовали в конце 1931 года по обвинению в участии в «антисоветской группе писателей» — речь шла о детской литературе. Его приговорили к трем годам концлагерей. Его отец активизировал все свои «шлиссельбургские» связи и поехал в Москву. Концлагерь заменили ссылкой в Курск. «Город, в котором я жил в это время, — писал Хармс, — мне совершенно не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Они мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда… Были дни, когда я ничего не ел. Тогда я старался создать себе радостное настроение. Ложился на кровать и начинал улыбаться. Я улыбался до 20 минут зараз, но потом улыбка переходила в зевоту». В 1937-м после публикации в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», Хармса перестали печатать. Это поставило его с женой на грань голодной смерти, о чем говорят его дневниковые записи: «Я больше не хочу жить. Мне больше ничего не надо»; «Сегодня обедали в последний раз»; «Наши дела стали еще хуже. Не знаю, что мы будем сегодня есть. А уже дальше что будем есть — совсем не знаю. Мы — голодаем». Задолго до блокады Ленинграда Даниил Хармс физически ощущал наступающую беду. Когда началась война, он утверждал, что первая же бомба обязательно попадет в его дом. Бомба действительно попала, но не в его квартиру.
23 августа 1941 года Хармс был арестован за «пораженческие настроения». В частности, ему вменялись в вину слова: «Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену». Удивительным образом сохранился протокол обыска, подписанный его женой Мариной Малич (правописание сохранено).
«Изъято при обыске следующее:
1)Писем в разорванных конвертах 22 шт.
2)Записных книжек с разными записями 5 штук
3) Религиозных разных книг 4 штук.
4) одна книга на иностранном языке
5) разная переписка на 3х листах.
6) одна фотокарточка»
Как и при аресте 1931 года, он притворялся сумасшедшим, чтобы избежать сурового приговора. В результате военный трибунал определил «по тяжести совершенного преступления» содержать Хармса в психиатрической больнице тюремного типа. Неработавшая Малич пыталась навещать его с какими-то передачами. В феврале еле держащаяся на ногах она пошла в Кресты через замерзшую Неву, держа в конвертике крошечный кусочек хлеба, который сумела достать для Дани. Уже в глубокой старости, живя в Венесуэле, она вспоминала: «Я шла. Солнце светило. Сверкал снег. Красота сказочная. А навстречу мне шли два мальчика. В шинельках, в каких ходили гимназисты при царе. И один поддерживал другого. Этот уже волочил ноги, и второй почти тащил его. И тот, который тащил, умолял: «Помогите! Помогите! Помогите! Помогите!» Я сжимала этот крошечный пакетик и, конечно, не могла отдать его. Один из мальчиков начинал уже падать. Я с ужасом увидела, как он умирает. И второй тоже начинал клониться…» Подойдя к окошку и подав в него пакетик с хлебом, она получила его обратно — Ювачев-Хармс скончался 2 февраля. Он умер от голода в тюремном госпитале.
«Вся жизнь моя пройдет в страшной бедности, — писал он в дневнике в 1926 году, — и хорошо жить я буду только пока я дома…»
Вместе с Яковом Друскиным другом Хармса, перед эвакуацией из Ленинграда Марина Малич собрала в маленький чемодан все рукописи, которые были в доме. С этим чемоданчиком Друскин не расставался 12 лет, не веря в смерть друга. И только годы спустя стал разбирать архив, перепечатывая стихи на машинке и пуская их в самиздат…
Так началась новая жизнь Хармса.
