Шершавая песня

Олег Лекманов — специалист по русской поэзии ХХ века, автор только что вышедшей книги «Осип Мандельштам: ворованный воздух» (М.: АСТ: редакция Елены Шубиной, 2016), профессор факультета филологии НИУ-ВШЭ.

Первый арест, 17 мая 1934 года, архив НКВД

Сегодняшнее празднование юбилея Осипа Мандельштама отмечается «на высоком государственном уровне», простите за чиновничий новояз. Ведутся разговоры о переименовании в его честь улиц и скверов, министр Мединский присылает официальное приветствие устроителям замечательной мандельштамовской выставки в Государственном литературном музее, в Воронеже в честь поэта устраивается пышный фестиваль.

В том самом Воронеже, где Мандельштам томился в ссылке и в котором (о котором!) написал, может быть, одни из самых страшных в мировой поэзии строк:

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке…

ПОЭТ ПРАВИЛЬНЫЙ И НЕПРАВИЛЬНЫЙ

Наверное, ничего особенно страшного нет в канонизации большого художника. Процесс это неизбежный, никто эксклюзивными правами на Мандельштама не обладает и обладать не может. И вообще под этот юбилей делается много всего хорошего: издаются и переиздаются книги поэта и о поэте, устраиваются выставки, вот и Роман Либеров фильм, очень неплохой, о Мандельштаме снял. Только чем дальше, тем больше кажется, что мы все чествуем другого поэта, не того, который про «водокачку» и «бородавчатую темь» написал, а какого-то «правильного» Мандельштама, высокоидейного, аккуратного, чистенького.

«А мог бы жизнь просвистать скворцом, //  
Заесть ореховым пирогом…»

А ведь автор «Четвертой прозы» и «Стихов о неизвестном солдате» был совершенно неизвестен широкому кругу читателей при своей жизни и оказался напрочь забыт почти всеми читателями после своей трагической гибели в 1938 году. Даже попытки всенародно обожаемой в 1980-е годы Аллы Пугачевой положить на музыку бестрепетно искореженные мандельштамовские стихотворения («Ленинград», «Жил Александр Герцевич…») ситуацию никак не изменили — кабацкие шлягеры существовали сами по себе, а поэт сам по себе. В течение довольно долгого времени стихи и проза Мандельштама действительно были ворованным у мерзкой эпохи воздухом для относительно небольшой группы людей, говоривших на русском языке. Строками Мандельштама дышали: их знание или незнание служило безошибочным паролем для отделения своих от чужих, они органично вкраплялись в бесконечные кухонные разговоры, в спорах их использовали в качестве непререкаемых, последних аргументов…

Осип Мандельштам в 1895 году

Все начало потихоньку меняться в 1991 году, когда отмечался столетний юбилей поэта. Хорошо помню, как еще студентом с боем прорвался на вечер памяти Мандельштама в московском Колонном зале Дома союзов. Публика была в основном своя, а вот на сцене сидело в основном начальство. Украшал эту сцену и огромный портрет виновника торжества, явно выполненный теми мастерами изобразительного искусства, которые набили руку на живописном воплощении образов высокостоящих партийных товарищей. Да и откуда другим-то мастерам было взяться в Доме союзов? Мандельштам на портрете тянул если не на молодого кандидата в члены политбюро, то уж точно на руководителя какой-нибудь небольшой, но вполне себе автономной республики. Тогда этот портрет насмешил и запомнился. Не его ли юбилей отмечают сейчас?

ВНЕ КАНОНА

Мало кто из великих русских поэтов настолько сопротивляется вписыванию в «правильный» канон, как Осип Эмильевич Мандельштам. Ну разве что Пушкин Александр Сергеевич, о позднесоветском варианте канонизации которого очень точно написал в свое время Тимур Кибиров:

Там под духовностью пудовой 

затих навек вертлявый Пушкин, 

поник он головой садовой — 

ни моря, ни степей, ни кружки.

Он ужимается в эпиграф, 

забит, замызган, зафарцован, 

не помесь обезьяны с тигром, 

а смесь Самойлова с Рубцовым.

Мандельштам страстно ненавидел всевозможные юбилеи и в «Шуме времени» (1923) посвятил им ядовитый, издевательский пассаж: «Литературный Фонд по природе своей был поминальным учреждением: он чтил. У него был точно разработанный годичный календарь, нечто вроде святцев, праздновались дни смерти и дни рождения, если не ошибаюсь: Некрасова, Надсона, Плещеева, Гаршина, Тургенева, Гоголя, Пушкина, Апухтина, Никитина и прочих. Все эти литературные панихиды были похожи, причем в выборе читаемых произведений мало считались с авторством покойника».

Еще важнее то, что автор «Шума времени», словно предчувствуя «юбилейные» опасности, которые посмертно будут грозить ему самому, много раз писал не только о своем неумении, но и о своем нежелании соответствовать представлениям современников и потомков о Великой Безупречной Личности. «То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью, чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта». Это ведь Мандельштам не только о своем любимом Данте говорит, но и о себе самом!

И эта же тема — собственной неуклюжести и строптивости — многократно возникает в мандельштамовских стихах. От «Смотрите, как на мне топорщится пиджак» в стихотворении 1931 года до «Мало в нем было линейного, // Нрава он был не лилейного» в стихотворении 1935 года. Да и «бушлатник», который «шершавую песню поет» в стихотворении поэта «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…» (1931) — это, конечно, автопортрет (кто захочет, скажет — провидческий).

ВРОЖДЕННЫЙ РИТМ

Мандельштам и в жизни далеко не всегда вел себя как паинька. Его слова и поступки не только восхищали, но и смешили, обижали, раздражали. Осип Эмильевич мог, например, жестко и несправедливо срезать знакомую, которая в слезах рассказала ему о том, что ее друга арестовали за чтение и хранение поздних стихотворений Максимилиана Волошина: «Так Вашему другу и надо! Макс — плохой поэт!» Или кричать из окна своей квартиры проходящему мимо и ничего лично ему плохого не сделавшему писателю: «Вот идет подлец NN!» «Глядя на Осипа Эмильевича со спины, — комментирует мандельштамовское поведение Эмма Герштейн*, — я замечала, какие у него торчащие уши и как он весь похож в такие минуты на «гадкого мальчишку».

Эпизод, весьма выразительно иллюстрирующий наблюдение Герштейн о Мандельштаме — «гадком мальчишке», отыскивается в книге воспоминаний Эмилия Миндлина «Необыкновенные собеседники». «На одном собрании «Литературного особняка», когда все сидели за громадным, покрытым синим сукном столом, — рассказывает Миндлин, — Мандельштам скучал, слушая стихи какого-то очень неинтересного поэта. В руках у него была папироса. Он не столько курил, сколько вертел папиросу. Я сидел напротив него. Наши взгляды встретились. Мандельштам показал мне глазами на своего соседа. Это был Георгий Шенгели**. Он держал на веревочке розовый воздушный шар — эти детские шары только появились тогда в Москве после многолетнего перерыва. Я не сразу понял, что хотел сказать мне Мандельштам своим взглядом. Его лицо в этот момент было полно торжественного покоя, словно он собирался священнодействовать. Он не спеша поднес зажженную папиросу к детскому воздушному шару в руках Шенгели. Раздался взрыв, мгновенный переполох. Шенгели в ужасе подскочил. Поэт, читавший стихи, так и не кончил их, обиделся, академически серьезный Шенгели очень рассердился на Мандельштама. Слово было предоставлено другому поэту. Мандельштам стал слушать его с бóльшим вниманием». Отсмеявшись, спросим себя: хотели бы мы сами оказаться на месте Шенгели? А на месте «неинтересного» поэта?

Мандельштам страстно ненавидел всевозможные
юбилеи и посвятил им ядовитый, издевательский
пассаж: «Литературный Фонд по природе своей
был поминальным учреждением: он чтил»

Думаю, совершенно излишне будет напоминать здесь о том, что Мандельштам за свою не такую уж долгую жизнь совершил очень и очень много других поступков: смелых, благородных, трогательно-возвышенных… Да и речь, если уж на то пошло, идет здесь и сейчас не о Мандельштаме, или, во всяком случае, не только о Мандельштаме. Он свои гениальные стихи давно написал и свою жизнь прожил так ярко, как почти никому из нас и не снилось («А мог бы жизнь просвистать скворцом, // Заесть ореховым пирогом…»).

Речь идет о нас и, в частности, о том, что хорошо бы ни в ком не умирало живое чувство к поэту, так изобразившему себя еще в годы юности в стихотворении «Автопортрет» (1914):

В поднятьи головы крылатый

Намек — но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук —

Тайник движенья непочатый.

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость, –

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!