20 августа исполняется 75 лет Василию Аксенову — легендарному шестидесятнику, автору «Коллег», «Звездного билета», «Ожога», «Острова Крым», сыну репрессированных родителей, высланному из страны антисоветчику и космополиту, живому классику отечественной литературы и одному из главных писателей ХХ века. Василий Аксенов на время празднования своего юбилея решил не приезжать в Москву и остаться в Биаррице, куда ему и позвонил обозреватель The New Times.
Василий Аксёнов —
Нине Ивановой
Вас ждали к юбилею в Москву…
У меня были сложности со здоровьем, и я решил побыть в Биаррице некоторое время, позаниматься собой, вырвать себя из собственности любимой Родины. Я решил никаких пышных праздников не устраивать. Мы с друзьями — писателями и музыкантами — должны поехать на день-два в Казань — мой родной город. Там, в частности, будут Андрей Макаревич, Олег Сакмаров, а через день после меня туда приезжает Белла Ахмадулина.
Если вы задерживаетесь в Биаррице, как правило, это означает, что вы что-то пишете и не хотите, чтобы вас беспокоили.
Да, немножко пишу. Вы знаете, что я всегда отказывался от мемуарного жанра, но тут немного отступил. Это не совсем мемуары, я бы скорее назвал это похожим на «Амаркорд» Феллини — такие детские воспоминания. И они вполне точно соответствуют тому, что было или могло быть. Такая ностальгическая литература.
Почему вас вдруг потянуло на детские воспоминания?
Даже не знаю почему. Я вдруг начал вспоминать идущие один за другим сухогрузы, корабли, которые тонут: половина из них уже потоплена, другие покалечены... Матросы идут на смерть и тащат ленд-лиз — вооружение, пищу голодной стране...
И еще, когда я в Москве смотрел телевизор, показывали фильм по мотивам романа Пикуля «Конвой PQ-17» — там очень сильные эмоциональные сцены: конвой обреченных людей. И там в конце какая-то невероятная сцена, когда они все — кто покалеченный, кто с отмороженными ногами, кто-то выздоровевший — сидят в каком-то клубе моряков и смотрят фильм «Леди Гамильтон» и плачут. (Смеется.)
Это как-то подействовало на меня, и я снова стал вспоминать... Помню, как стали появляться подарки заморские, собранные для Советского Союза.
Я помню, как моя тетка, которая входила в комитет по распределению этих подарков, принесла мне первые в моей жизни джинсы. Мне было лет десять. Тогда даже слова такого не было.
А какие были?
Их называли «рабочие брюки из чертовой кожи». Но выглядели они как джинсы — с медными заклепками на заднице. И я в них ходил. Сначала я стеснялся их носить, но потом оказалось, что они не протираются, не рвутся и сами по себе принимают форму ног.
Куда они потом делись — не знаю. Видимо, я из них вырос и тетка их разодрала на тряпки или заплатки. В повести есть еще странные воспоминания, соединяющие нашу тоталитарную страну за железным занавесом с миром западных стран. С тем, что тогда называлось свободолюбивым человечеством.
Эти воспоминания как-то пересекаются с книгой вашей матери Евгении Гинзбург «Крутой маршрут»?
Нет, в то время, про которое я говорю — военное, — у мамы была совсем другая жизнь. Она ничего этого не видела — она была в лагерях на Колыме. Она после лагеря поселилась в Магадане, и я 16-летним мальчиком к ней тогда приехал. В полном изумлении я увидел, что магазины Магадана полны тех предметов ленд-лиза, о которых я пишу. Там они держались дольше, чем на материке. Так что она тоже с этим соприкоснулась, но гораздо позже.
А не странно ностальгировать по голодному военному детству?
В повести есть один момент: мальчик Акси-Вакси ночью просыпается и начинает думать о том, что 1942-й уже позади. Это страшный был год, просто убийственный. И вдруг он ощущает тоску по этому голодному году. Он его преодолел, все мы преодолели.
О войне очень мало говорят всерьез, о помощи, которая была получена Советским Союзом от Запада. Никто не говорит о том, что без этой помощи мы бы все деградировали, проиграли бы эту войну — у нас просто не на чем было бы доехать до Берлина. А самое главное, духовное состояние — осознание того, что мы с кем-то вместе. Это было грандиозное событие.
Ваш роман «Ожог» тоже принято называть ностальгическим.
«Ожог» — это 60 —70-е годы, времена исковерканной романтики. А в повести еще детство. Ведь очень много было детей репрессированных, которых скрывали наши несчастные женщины. Даже иногда прятали под другими фамилиями. У меня был сосед по парте — Нарик, Нарцисс Антонов. Он чудный был мальчик, мы с ним вместе рисовали фрегаты. Потом я уехал в Магадан и потерял его след. Уже в 60-е годы мне позвонили вечером в дверь. Я пошел открывать, спросил: «Кто?» Голос мужской и даже немного грубоватый ответил: «Толстой!» Я открыл — за дверью стоял красивый высокий майор Кантемировской танковой дивизии. Этот был тот самый мальчик — Антонов. Просто его мама скрывала его под своей фамилией, а на самом деле он был Толстой. А папа его был расстрелян. И масса была таких историй, когда женщины пытались спасать детей.
Кого из шестидесятников вы бы назвали наиболее близким себе по духу?
С Булатом мы были очень близки. Я даже считал его кем-то вроде своего старшего брата, хотя ему никогда этого не говорил. Его родители прошли тот же самый путь, что и мои. И мы какое-то время были очень дружны. Потом начался период близости с Евтушенко — год или полтора мы вместе всюду шлялись. Потом поссорились, что ли. Потом появился Андрей (Вознесенский. — The New Times). С Андреем была дружба. Но ближе всего и всегда была Белла...
Если бы вы не оказались в Магадане ребенком репрессированных родителей, вы могли бы вырасти лояльным к партии гражданином?
Нет, такого быть не могло. Мама мне ничего не говорила в Магадане — я сам до всего доходил своим умом, когда видел колючую проволоку, вышки... К этому привыкнуть было невозможно.
