Сегодня уровень российской ксенофобии примерно вдвое выше, чем в Европе. Агрессия, которая ищет возможности для разрядки, — это тоже синдром непонятой своей истории. История мстит за себя появлением незрелого, фрустрированного, авторитарного человека.
Директор Аналитического центра Юрия Левады
Лев Гудков — Олегу Дусаеву
В сфере политики всегда речь будет идти о конкуренции за историю. Чтобы не ходить за далекими примерами — мы видим сейчас, как власть пытается взять под контроль учебники истории.
Как вам кажется, общественное самосознание меняется? И как на него влияет история?
Мы ведем исследования почти 20 лет. Конструкции представления истории своей страны в массовом сознании довольно жесткие. Если коллективное сознание и меняется, то незначительно. Представление об истории не выходит за пределы легенды советского государства, мифологии его творения из хаоса старого режима, построения нового общества из ничего. Центральное событие этой истории — победа в войне. А заканчивается «история» на 1991 годе. Все, что выходит за рамки этого периода, оказывается в некотором туманном безвремении и крайне фантастично. Люди не очень представляют себе, какие периоды времени отделяют Ивана Грозного от Петра. Более того, эти исторические фигуры, как и другие царские персонажи, включаются в историю лишь в качестве предыстории советской власти. Все эти трактовки очень мифологизированы и ограничены историей государства — не общества, не человека, даже не историей идей или вещей.
Сменился ли тип советского человека на тип человека российского?
Когда в девяностых годах мы начинали свои исследования, в частности «проект советского человека», мы думали, конечно, что это уходящий тип. Наши надежды были связаны с молодым поколением, потому что на тот момент молодежь демонстрировала либерализм, прозападные ориентации, толерантность, короче, немного другие установки, чем взрослые. Но прошло 15 лет, и молодежь, которую мы описывали, стала взрослой. Процесс вписывания ее во взрослую жизнь означал принятие прежних установок, поэтому изменения, которые, казалось, будут очень значительными, на поверку оказались гораздо более скромными или даже разочаровывающими.
Как вы думаете, в чем заключается особенность постсоветского человека и постсоветского общества?
Меня как исследователя поражает нарастающий цинизм этого человека. Я не имею в виду его бытовые проявления. Меня занимает реакция устойчивого внутреннего разочарования, которая порождает очень специфический нигилизм.
Цинизм — это же реакция на несостоявшиеся, нереализованные идеалы, с одной стороны, советского времени, его уверенности в том, что люди строят новое общество, формируют нового человека, а с другой — утраченных надежд и иллюзий, появившихся в перестройку и в начале реформ, которые так и не удалось осуществить. Эта двойная волна разочарования вызвала сильный травматический эффект в коллективном сознании, что и привело к странному феномену — не просто утрате идеалов, но осознанному утверждению, что их нет, настаиванию на их отсутствии.
Наиболее распространенная форма этого — молодежный или эстрадный стеб. Идеальная точка зрения воспринимается как высокопарная, пустая. Фигура дурака, шута чрезвычайно популярна и на телеэкране, и в обществе. По сути это и есть способ реагирования на свое прошлое. Вытеснение своего прошлого, не проработка его, не анализ, не самопонимание, а именно вытеснение. Всякий психоаналитик вам скажет, что самоанализ — вещь чрезвычайно трудная и болезненная. И если он не удается, не получается взвешенного, взрослого отношения к себе, сопряженного со знанием себя, самоконтролем, то появляется невротическая личность. У нас — невротическая коллективная личность.
Отсюда склонность к поверхностному эгоцентризму, ксенофобии, к внутренней и внешней агрессии. Все это неслучайно. Наше общество отличается очень сильной внутренней агрессией, здесь уже статистика говорит — огромное количество самоубийств, убийств, насилия. И огромное число болезней, вызванных стрессами, неканализируемыми напряжениями, таких как сердечно-сосудистые заболевания, алкоголизм и т.п. Та же самая агрессия, превращенная в физическое заболевание. Я уже не говорю о росте ксенофобии. В девяностых годах она была на очень низком уровне. Сегодня уровень российской ксенофобии примерно вдвое выше, чем в Европе. Агрессия, которая ищет возможности для разрядки, — это тоже синдром непрожитой, непонятой своей истории. История мстит за себя появлением незрелого, фрустрированного, авторитарного человека.
А национальная идентичность при этом сохраняется?
Она является продуктом исторического развития? Ну конечно. Структура идентичности как раз сильно меняется в сравнении с советским временем. Если на исходе советского времени доминирующим элементом было отождествление с государством, с громадностью территории, с героической историей становления великой державы, победой в войне, успехами в космосе и так далее, то после распада СССР структура национальной идентичности стала меняться. Стали появляться элементы, которые связаны как бы с естественными вещами — локальной территорией, где люди живут, природой, местом рождения, языком, традициями, то есть со всем тем, что не является искусственным, сделанным предметом коллективного достижения, общей гордости. И вот этот сдвиг указывает на сильнейшее напряжение в структуре идентичности. Людям нечем гордиться как членам единого сообщества, оснований для национальной гордости нет. Ощущение, что мы были великой державой, у нас была развита наука, промышленность, что нас все уважали и боялись, — оно постепенно уходит, вытесняясь нынешним комплексом ущемленности, несостоятельности, исторического поражения.
Послевоенные немцы положили в основу своей конституции недопустимость воспроизводства тоталитарного прошлого. Они сделали это основой государственного сознания, приняв на себя обязанность по моральной работе с собственным прошлым. У нас не просто нет такого сознания, но идет борьба с признанием ответственности. Нынешняя власть старается затушевать эту часть истории прошлого и восстановить или эклектически собрать прежние легенды великой державы. Происходит снятие ответственности за прошлое, его дробление.
Анна Соловьева, преподаватель истории и обществознания школы №72 города Москвы:
«В ходе экспериментов, которые проводились над нашим предметом почти век, мы все-таки возвращаемся опять к принципу хронологии изложения событий и места России в мировой истории с ее особенностями, с ее общими чертами. Нужно убрать преувеличенную роль Октябрьской революции, роль коммунистической партии, объективно излагать плюсы и минусы 70 лет советской власти. Самое главное, что большинство историков приветствует, — это личный анализ каждого события учащимся. В истории нет и быть не может единственного правильного взгляда на событие. Есть, например, такой учебник Игоря Долуцкого «История России» в двух томах. Очень сложный учебник, но он хорош тем, что там дается информация, но не дается конечных оценок. Ставится для учащихся задание: «Оценку этого события попытайтесь дать сами». В нем не навязывается, что Октябрь 1917-го — это прекрасно, но там и не говорится, что большевики неправы во всем, — делай вывод сам, думай, анализируй.
В истории лет через сто, минимум через пятьдесят можно сказать, хорошо или плохо то, что сделано сегодня. Никаких оценок, ни один политолог не может сказать, правильно ли президент той или иной страны принял решение — например, ввел войска США в Ирак. Все покажет время. И опять же — для кого хорошо, а для кого плохо.
Самое главное — не может быть единственной правильной точки зрения».
