Двадцатый век немало потрудился над его биографией.
Сын австрийского дворянина и польской еврейки, выпускник львовской евангелической школы и автор левого литературного кабаре; заключенный фашистского концлагеря и диссидент в «советской» Варшаве… А еще была репатриация в Израиль — и возвращение на «неисторическую» Родину, за свободу которой он, партизан, боец Армии Людовой и майор Войска Польского, воевал с фашистами...
В сущности, войне за свободу и была посвящена вся его жизнь.
За свободу родной Польши — и человека.
«Непричесанные мысли», вышедшие в 1957 году, сделали Станислава Ежи Леца классиком мировой афористики и предтечей освобождения — не только в Польше.
Появившиеся в СССР в начале семидесятых, даже в сильно «причесанном» виде, эти краткие мысли стали глотком свежего воздуха и немедленно разошлись на цитаты — иногда безымянно, в виде фольклора. «Мысли» Леца ходили в «самиздате», их перепечатывали и переписывали от руки: высшее признание для автора!
Метафора мощно детонирует в его афоризмах, их поэтичность соперничает с глубиной; в невинной облатке банальности спрятан целебный яд иронии; мысль переворачивается на лету лентой Мебиуса и входит в голову читателя оборотной, парадоксальной стороной…
«Следует ли записывать утрату иллюзий в графу «приход»?» — и стоишь, открыв рот, улыбаясь счастливой растерянной улыбкой. Как он делает это?
И все-таки, секрет не в писательской технике, а прежде всего, — в таланте свободы. Той самой, которую «симулировать нельзя». Лец вызывающе, потрясающе свободен — свободой мысли, отчаянной личной готовностью пожертвовать всем ради истины! Истины чаще всего — горькой: «Cатирик, к сожалению, ошибается редко»…
Мы можем только гадать о цене, которую он заплатил за этот человеческий взлет. «Роды — болезненный процесс, в особенности если человек рождает сам себя, да еще в зрелые годы», — можно не сомневаться в автобиографичности этой фразы.
Вопросы жизни и смерти не были для Ежи Леца теорией. Убивший эсэсовца, который вел его на расстрел (убивший лопатой, которой должен был копать себе могилу), — он не понаслышке знал цену этим понятиям.
Достоинство человека было для него мерилом всех идеологий. И как масло с водой, Ежи Лец не дал себя смешать ни с одной из них (а уж он прошел чуть ли не сквозь все, какие были на его веку).
Уточним: он не дал себя смешать ни c одной из них — кроме идеологии гуманизма. Оболганной, осмеянной и затоптанной в двадцатом столетии (как, впрочем, и в любом другом).
Для Леца любая толпа была заведомым поводом для презрения; отдельный человек — шансом на торжество разума.
Начинавший с изучения евангелистов, зрелый Лец пессимистично смотрел на человечество, но желчь его иронии восходит прямиком к Свифту, а твердость нравственных ориентиров — разве не повод для оптимизма?
В его афоризмах действуют тираны и карлики, трусы и людоеды, но разве не он, Станислав Ежи Лец, написал: «Будем сами дуть в свои паруса»?
И разве не он прожил свою собственную жизнь так, как он ее прожил?
