В спектакле нет героев — сюрреалистические образы рождаются в воображении Поэта
Драматическая пенталогия «Звезда» задумана Кириллом Серебренниковым как просветительский проект: познакомить зрителей (а в «Гоголь-центре» это в большинстве своем люди молодые) с поэтами Серебряного века, с пятью его самыми яркими представителями. Почувствовать дыхание времени, в котором родились и заговорили русские романтики-символисты, услышать их мистические и жуткие предзнаменования, погрузиться в их трагические судьбы, от которых остался лишь прочерк между датами рождения и смерти, приблизить к себе кровавый двадцатый век.
«Пастернак. Сестра моя — жизнь» — первый спектакль цикла. За ним последуют «Мандельштам. Век волкодава» в постановке Антона Адасинского с Чулпан Хаматовой в главной роли, «Ахматова. Поэма без героя» самого Серебренникова с участием Аллы Демидовой, «Маяковский. Люблю» (опять же Серебренникова) и «Кузмин. Форель разбивает лед» в постановке Владислава Наставшева.
Символ цикла — пятиконечная звезда, образ сколь небесный и сияющий, столь и зловещий, когда окрашивается мерцающим кровавым цветом и превращается в рубиновое недремлющее око кремлевского бога.
Поэт и царь
Художник и власть — главная тема сочинения Диденко. Похоже, она станет сквозной для всех пяти спектаклей. Это очевидно по той выпуклости, графичности центрального сюжета, в котором хрупкий хрустальный мир поэта противопоставлен хитроумному и безжалостному миру царедворцев.
Эпиграф к циклу «Когда разгуляется» (именно он составляет поэтическую основу спектакля) Пастернак взял у Пруста: «Книга — это большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена». Диденко перемешивает мифы с реальностью, извлекает из небытия давно прошедшее время и исчезнувших людей, создает свою «историческую реконструкцию» — живую, пульсирующую, наполненную нахлынувшими воспоминаниями и образами, что громоздятся вокруг, как диковинные рыбы в огромном аквариуме подсознания.
Режиссер, художник (Галя Солодовникова), композитор (Иван Кушнир) и вся постановочная группа виртуозно сумели перевести на сценический язык сюрреалистическое движение кошмарного бреда, в котором явь и сон переплетаются друг с другом и затягиваются во временную петлю. Диденко — один из немногих российских художников, кто с помощью выразительных средств театра пытается осмыслить, отрефлексировать советскую историю, освободить ее от опостылевших шаблонов: это читается и в «Конармии» (Мастерская Брусникина), и в «Хармс. Мыр» ("Гоголь-центр"), и в «Земле» (Александринский театр).
Лица страха
В «Пастернаке», как и в предыдущих спектаклях режиссера, одним из главных предметов творческого исследования становится страх. Да, Страх с большой буквы — это отдельный герой, отдельно действующее лицо, которое не появляется на сцене, но его существом пропитана вся атмосфера, весь воздух спектакля. Липкий страх, выступающий холодным потом на бледных лбах; панический страх, превращающий человека в сплошной визг; физический страх, что гонит тебя, как зайца на охоте; цепенеющий страх перед замкнутым пространством, перед кирпичной стеной под дулом револьвера; наконец, ужас на краю черной бездны, после которой уже не будет ничего, кроме оглушающей тишины и непроглядной бесконечной тьмы.
Семья Поэта — его крест, его гибель и его спасение (Михаил Тройник, Никита Щетинин, Мария Селезнева)
Этот генетический страх передается из поколения в поколение, как неизлечимая болезнь, сидит в нас с рождения — и Пастернак-мальчик рожден с седыми волосами. Да, три возраста Поэта — ребенок (Никита Щетинин), мужчина (Михаил Тройник) и старик (Вячеслав Гилинов и Вениамин Смехов) — объединены стихами, женщинами, обликом и сединой. Рядом с мальчиком Мать (Светлана Брагарник), читающая ему «Не плачь, не морщь опухших губ», и в ее интонациях любовная лирика звучит, как колыбельная песня младенцу, как оберег от грядущих ударов судьбы. Рядом с мужчиной — женщина (Александра Ревенко), которая поцелуем удерживает его на самом краю пропасти и сама валится в нее, увлекая за собой всех, кого Поэт любил и полюбит. Рядом со Стариком — голос из репродуктора, голос самого Поэта, размышляющего о том, что такое Слово, свободно рвущееся из сердца.
Пастух и пастушки
Если у Мандельштама «власть отвратительна, как руки брадобрея», то власть, представленная в «Пастернаке», — сплошное обаяние зла, сплошное благодушное умиление. В белоснежном кителе и белых штанах, вальсирующий гибкий атлет с неизменной трубкой в руке и невинной рыжей белочкой на плече (Никита Кукушкин и Риналь Мухаметов), он читает строки из «Гамлета» Шекспира и из «Гамлета» Живаго, целует мальчика Пастернака в седую макушку, собирает грибы в лукошко, гарцует вокруг металлического шеста с рубиновой звездой на верхушке и лукаво улыбается в пышные усы. Его не называют Сталиным, но характерный кавказский акцент, с которым он произносит «гул затих, я вишел на падмостки», не оставляет никаких сомнений. Он всемогущ и вдохновенно свободен, он не стареет, не дряхлеет, он вечно молод, гибок и красив, как эльф, как лесной король — в окружении сатиров и нимф, подносящих ему жертвенных животных, кубки вина и головы врагов.
Фарс и трагедия советской интеллигенции отображены в образе Председателя (Филипп Авдеев)
В его свите есть угодливый толстопузый горбун в костюме советского служащего (Председатель — Филипп Авдеев, лучшая роль спектакля), не выпускающий из кривого рта папиросу — так в постоянных клубах вонючего дыма он будет кружить вокруг хозяина до той поры, пока ему не надоест. Собирательный образ холуйской советской интеллигенции, у которой от старания угодить дым из задницы идет, неузнаваемый Авдеев создает очень точно — чувство брезгливости по отношению к этому персонажу не покидает даже в трагической сцене самоубийства, совершенного им из малодушия и страха. Фадеев? Может, и он, оплывший от пьянства и бессонницы, осатаневший от страха и стыда… «Трудно жить с окровавленными руками», — признавался он незадолго до смерти.
Пастернак не застрелился, как Фадеев. Его не арестовывали и не пытали, не надевали на голову черный мешок, не били кнутами и железными прутьями, не вздергивали на дыбу. Два дрессировщика-энкавэдэшника в кожаных галифе с криками «хоп-хоп» загоняли поэта под самый купол своего кровавого цирка лишь в кошмарных снах, от которых он просыпался в холодном поту.
Но все-таки загнали — в угол, где позволили жить. Вот оно, пространство жизни: угол, скошенный пол, стены и потолок, сжимающие со всех сторон. Там за стенами — райские кущи, прекрасные женщины, сочные плоды, щебетанье птиц и журчанье ручьев, там колосится желтая рожь, звенит чистотой голубое небо и прекрасные пастушки выводят хрустальными голосами «А птичка верит, как в зарок, в свои рулады и не пускает за порог кого не надо». А здесь в этом тесном пенале все превращается в тлен, в труху — и ты сам, и твои строчки, и твои рукописи, и твоя любовь, и твое предназначение. «Что же сделал я за пакость, я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать над красой земли моей».
Спектакль никому не выносит приговора, не обвиняет, не судит, не призывает судить. Он лишь предлагает варианты судьбы, раскрывая перед человеком развилки, за которыми всегда есть возможность выбора, напоминая ему об ответственности. Перед собой, перед своим даром, перед детьми, перед тем, что будет после тебя. Ведь «умереть в своей постели» — это не значит не быть убитым задолго до конца.
