Почему история Дениса Карагодина, выяснившего, кто расстреливал его прадеда в 1938-м, — это так важно
Сообщение X взорвало социальные сети, новость Y вызвала ожесточенные споры в Сети, мнения пользователей социальных сетей по вопросу Z разделились. Примерно с такой фразы начинается любой материал о том, что происходит в российских соцсетях и, говоря шире, в пространстве общественной дискуссии — благо, чтобы ожесточиться и разделиться, пользователям соцсетей не требуется особого повода. Несколько дней назад на месте переменной в этих формулах оказалась история, которая, казалось бы, разделения не предполагает: выпускник Томского университета Денис Карагодин потратил пять лет на то, чтобы выяснить обстоятельства гибели своего прадеда, расстрелянного в 1938-м — и впервые в российской истории получил официальную справку с местом, временем и именами причастных к расстрелу. Это история, у которой наверняка будет долгий след и которая уже приобрела общественную значимость, — но прежде всего это частная история, история семейной памяти — если человек потратил на ее восстановление пять лет собственной жизни, что тут можно сказать — респект. Тем удивительнее, как много нашлось людей, готовых отказать Карагодину в праве на эту память, объяснить, к каким ужасным последствиям эта память приведет, найти детали, которые доказали бы, что и в этой семейной трагедии все не так однозначно. Вряд ли в этой точке дискуссии можно кого-либо переубедить, но хотелось бы разобраться, почему эта история вызывает раздражение — и почему она все-таки заслуживает уважения.
Так повелось, что историческая память в России — это дело государственное. Что и как нужно помнить, под каким углом смотреть на события, кто в истории герой, а кто жертва — это вопросы, требующие, так сказать, нормативного регулирования. У этого регулирования есть много инструментов — школьные учебники, памятники, фильмы, сделанные по заказу Минкульта, разнообразные госпрограммы с «утвержденными планами мероприятий». В последние годы эти инструменты все больше работают на производство однозначной и общеобязательной версии событий, любые отклонения от нее могут быть объявлены «фальсификацией истории». То, что эта версия истории — единая и неделимая, еще не делает ее заведомо неправильной, скажем, жертвам сталинских репрессий в ней тоже нашлось место. Можно даже поставить им памятник — всем вообще — или ввести в школьную программу «Архипелаг ГУЛАГ» (в сокращенном варианте). Важно отметить при этом, что причины и последствия репрессий давно преодолены, государственные органы провели работу по самоочищению, отдельные недостатки и перегибы на местах устранены. Помнить об этом нужно, но не надо ворошить прошлое.
И тут появляется отдельный человек, не причастный ни к какой госпрограмме, ни к историческому сообществу, ни даже к оппозиционной политике, и начинает это прошлое по собственной инициативе ворошить.
Карагодин так важен потому, что он отбирает у государства монополию на историческую память
Карагодин так важен потому, что он отбирает у государства монополию на историческую память. Он как бы говорит: спасибо, это все очень интересно, но давайте я сам разберусь, где в моей истории триумф, а где трагедия. Память о прошлом — это не директива, которую прислали из центра, это результат моей собственной работы. И примирение с этим прошлым, и его юридическая оценка, и его интерпретация — это все мой сознательный выбор.
Карагодин так важен потому, что он разрушает представление об истории как о некоей абстракции, движении масс. Не было «преступлений сталинизма» вообще или «жертв советского народа» вообще. Российский народ — это я, а у каждого преступления есть имена, пароли, явки. Выкладывайте их на стол.
Карагодин так важен потому, что он разрушает популярное представление об обществе, состоящем из «потомков палачей», которые до сих пор молятся на Сталина, и «потомков жертв», которые продолжают его разоблачать. Отношение к истории не определяется происхождением, оно не закладывается в гены, как цвет волос, — те, кто сидел, и те, кто охранял. О них важно знать не для того, чтобы доказать свою передающуюся по наследству правоту, а чтобы понимать, из каких трагических противоречий складывается это наследство.
Карагодин так важен потому, что в эпоху пресловутой постправды он находит нечто безусловное, не подлежащее сомнению. Вот жизнь, вот смерть, вот те, кто стрелял, вот те, кто отдавал приказ. Можно по нынешнему обычаю сказать, что, мол, «а на самом деле его дед был кулаком и белогвардейцем», — но это все ярлыки, взятые из затрепанного «Краткого курса», они ничего не объясняют и никого не оправдывают. Правда остается правдой — прадед жил и был убит, тогда-то, такими-то людьми.
Карагодин так важен еще и потому, что из его истории совершенно не следует, что «теперь так все будут» или «так должны поступать все». Сила его поступка — как раз в том, что он не является частью какой-либо кампании или общественного движения, он сам по себе. Можно воспринимать его как пример, можно попробовать сделать так же, а можно и дальше ожесточаться и разделяться. Это не решит за человека ни Минкульт, ни Минюст, и никакая федеральная госпрограмма. Это выбор, который надо делать самому.
Фото: stepanivanovichkaragodin.org
