Присуждение Бобу Дилану Нобелевской премии по литературе вызвало шквал обсуждений, но сам лауреат до сих пор хранит великолепное молчание. Представителю Шведской академии так и не удалось связаться с бардом, чтобы узнать, появится ли он на церемонии награждения 10 декабря. Это еще усиливает шум, поднятый остроумным решением Нобелевского комитета: в журнале американского Пен-клуба поэты выражают надежду, что певец протеста совершит политический жест и откажется от премии, как когда-то Жан-Поль Сартр.
При этом лауреата никак нельзя назвать совсем уж неожиданным. В «коротких списках» Нобелевской премии по литературе (неофициальных, конечно, шорт-листах всезнающих букмекеров — официальные мы увидим только 50 лет спустя) имя великого американского барда Боба Дилана фигурирует довольно давно, в 2011–2013 годах он считался вторым претендентом на премию, в 2015-м и 2016-м — пятым. И волна изумления, поднявшаяся, несмотря на это, в прямом эфире, любопытна сама по себе.
«ВЕТЕР ИДИОТОВ ДУЕТ В МОИ ПУГОВИЦЫ»
Пустопорожние разговоры и не имеющие никакой магической силы выкликания имен более достойных претендентов (Филип Рот! Харуки Мураками! Адонис!) перемежаются в этом случае с интересными рассуждениями о том, как устроена бардовская песня вообще и Боба Дилана в частности. Удивительно, с какой легкостью разговор о Дилане сводится к вопросу о том, может ли музыкант считаться поэтом. Спор о том, что в Дилане первично, можно вести бесконечно: да, он постоянно менял стили и совершал революцию в собственном звучании; нет, его музыка, лиши ее слов, никогда не попала бы в зал славы мирового рок-н-ролла; да, поклонники Дилана любят его прежде всего за стихи, но самые знаменитые его песни, опубликованные в столбик, выглядят сиротливо («Ветер идиотов дует в мои пуговицы»); да, его влияние на современную культуру огромно, но список современных поэтов, обязанных ему стилем и поэтическим языком, окажется гораздо короче списка рок-звезд, перепевших одну только Knockin’ on heaven’s door. Но споры эти бессмысленны, и даже не потому, что Нобелевской премии по музыке не существует: в логике Нобелевской премии по литературе это награждение становится лучшим из возможных решений.
На этом пиру не просто много званых и мало избранных, а вечно царит неразбериха и политика — начиная с самого первого вручения в 1901 году, когда вместо очевидного Льва Толстого Нобелевку получил французский поэт Сюлли Прюдом
ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ
Мы как-то инстинктивно считаем, что единственная всемирная литературная премия должна награждать за литературность текста, ежегодно выбирая лучшего из лучших писателей. Но вообще-то она никогда этого не делала. На этом пиру не просто много званых и мало избранных, а вечно царит неразбериха и политика — начиная с самого первого вручения в 1901 году, когда вместо очевидного Льва Толстого Нобелевку получил французский поэт Сюлли Прюдом. В списке лауреатов премии есть и Уинстон Черчилль, получивший ее практически за речи, и Михаил Шолохов, получивший ее по протекции, и Теодор Моммзен, автор исторических трудов. Обывательское представление о литературе конкурирует здесь с завещанием Нобеля награждать литературные произведения «идеалистической направленности» и необходимостью комитета каждым таким награждением отвечать перед всем миром. В каком-то смысле Нобелевка, точнее, все пять Нобелевских премий в совокупности, — это проект «Мир», выражение идеалистической мечты о преобразовании. То время чем-то было похоже на наше: мир катится в пропасть, но мы какими-то единичными усилиями пытаемся подтолкнуть его обратно. Литература тут представала не как искусство, а как идеология, не как творчество, а как вполне практическая задача, и вплоть до Второй мировой войны комитет ворочался с этой задачей и так и сяк, принимая подчас довольно неуклюжие решения, — ну а после войны великих писателей и текстов идеалистической направленности стало столько, что не попасть в цель стало решительно невозможно.
Сегодня Нобелевский комитет нашел себе идеальную форму бытования, ровненько распределившись между социалкой и поэзией. То есть «идеалистическое» в понимании Нобелевского комитета — это либо борьба и обнажение социальной несправедливости, либо выход от этой несправедливости в трансцедентное: Дорис Лессинг или Тумас Транстремер, Мо Янь или Шеймас Хини. Ну и Боб Дилан, конечно, — это и то и другое. Это не расширение границ литературы, а расширение границы борьбы — в литературу. Конечно, ему стоило бы дать премию пару десятков лет назад — но что делать, если надо было быть Киплингом, чтобы получить ее в сорок.
ХАМЕЛЕОН
За свою долгую музыкальную карьеру Боб Дилан так часто менял музыкальные обличья, что его хамелеонство стало неотделимо от него самого. От него ждали фолка — он уходил в блюз, от него ждали рок-н-ролла — он приходил с лирическими любовными балладами, а потом вдруг обращался в христианство и выпускал целый альбом музыкальных проповедей. В числе его последних альбомов — альбом рождественских песнопений и альбом перепевок Фрэнка Синатры. Фильм Тодда Хайнса «Меня там нет», вышедший в 2007 году, поэтически пересказывает жизнь Дилана в шести с половиной явлениях, причем разные эпизоды как бы дилановской биографии изображают разные актеры: то он чернокожий мальчик, поклонник Вуди Гатри, путешествующий на товарняке, то Кристиан Бейл, а в самой знаменитой рок-н-ролльной своей ипостаси он Кейт Бланшетт. Фильм Хайнса рассказывает не столько о Дилане, сколько о том, как много разных жизней может уместиться в одну. В отличие от того же Дэвида Боуи, для которого смены образов и музыкального стиля были частью непрерывного музыкального эксперимента, для Дилана дело было скорее в возможности говорить за всех голосами всех. Его «ты» всегда обращено ко всем сразу и к каждому по отдельности: «Ты можешь носить хлопок, ты можешь носить шелк, / Можешь пить виски, а можешь молоко, / Можешь есть икру, а можешь — хлеб, / Спать на полу или в королевской постели».
В день присуждения Дилану Нобелевки по сети разошелся перевод Blowin’ in the wind, сделанный Григорием Кружковым: «Сколько должны еще пушки палить, / Прежде чем мир заключить? / Вслушайся, друг, в то, что ветер поет, / Ветер ответ принесет». Кажется, именно эти строчки, ранние, еще помнящие американские народные корни поэзии Роберта Аллена Циммермана (родом из Одессы по отцовской линии и из турецкого Карса по материнской — сколько стран, отличившихся в ХХ веке только историей геноцида, с удовольствием считают сегодня Боба Дилана «своим»), станут единственным адекватным отражением этой поэзии на русском. Если поэзия с трудом переводима на другие языки, то рок-н-ролльная лирика и вовсе остается глыбой внутри своей собственной культуры, требуя не только адекватности смысла, но и адекватности контекста. Чтобы услышать Дилана, как слышали его в Америке полвека назад, надо перенестись туда, где еще слышны отголоски эпохи битников, где на каждом углу — столкновения с полицией, а за кудрявые космы могут навалять даже в «прогрессивной» столице кантри Нэшвилле, где протест стоит на первой строчке повестки дня и маленький человек выходит против правительства, чтобы сообщить ему, как сильно он с ним не согласен. И в руках этого человека — нет, не гитара, а в самом буквальном смысле — слова.
СЛОВА НА ВЕТЕР
Понадобится немало переводческого задора и еще больше поэтического таланта, чтобы перевести на русский по-настоящему главные тексты Дилана. Например — Subterranean homesick blues 1965 года. Энергичный текст выдает дух и момент времени в высочайшей концентрации, каждая фраза — удар, такое «что вижу, то пою», где поток слов, как поток мыслей, вплетает картинки и разговоры с улицы («Стою на тротуаре и думаю о правительстве») в общую картинку окружающего мира: «Не носи сандалии, не ввязывайся в скандалы, тебе не нужен синоптик, чтобы понять, куда дует ветер». Но главным в Subterranean homesick blues стал, конечно, клип — самый знаменитый видеоролик с молодым Диланом и один из знаковых музыкальных клипов всех времен и народов, где автор выходит на улицу, держа в руках увесистую папку бумажек со словами из текста песни, и по ходу дела по очереди отпускает эти слова на ветер. У каждой карточки свое оформление, какие-то слова написаны нарочито неправильно («suckcess»), какие-то — нарочито не совпадают с текстом («Look out, kid, you gonna get hit» поет Дилан, а карточки показывают «Watch out!», «Here they come»). Но оружием барда (Бардом с большой буквы, как Шекспира, принято называть Дилана в англоязычной традиции) становятся именно слова.
Сила дилановских слов была такова, что папа Иоанн Павел II однажды построил целую проповедь на парафразах из Blowin’ in the wind
Если Нобелевскую премию и дали Бобу Дилану за что-то — не за поэтическое искусство, которое бесспорно, но есть мастера и помастеровитее, — так это за то, как полвека назад он со словами выходил против пушек. В антивоенной Masters of war 1963 года он поет: «Вы, кто построили все эти бомбы, / Спрятавшиеся за стенами, / Спрятавшиеся в своих кабинетах, / Я просто хочу, чтобы вы знали, / Что я могу видеть сквозь ваши маски». Он оставался голосом поколения, вышедшего на улицы, сбежавшего из уютных домов от добрых мамочек и папочек в поисках свободы, но главное, что, о чем бы он ни пел, будь это история его экспериментов с наркотиками или долгая извилистая дорога его любовных похождений, его голос становился сильнее и звонче, когда звучал против — государства, общества, сложившегося порядка вещей. Сила дилановских слов была такова, что папа Иоанн Павел II однажды построил целую проповедь на парафразах из Blowin’ in the wind.
ЗА ЯРОСТЬ
Понятно, что, когда дилановский протест звучал в полную мощь, награждать за него было бы невозможно, он просто не мог быть мейнстримом. И что сегодня, вручая Нобелевскую премию Дилану, мы пытаемся воскресить дух не столько поколения битников и вольных американских шестидесятых, не только голос народного гнева, выросший из афроамериканских госпелов и южных фольклорных традиций, но вот эту способность неуклонно и прямо стоять против всякой несправедливости. В мире опять идут разрушительные войны, целые народы гибнут практически в прямом эфире, под невидящим взглядом мировой общественности. Мы ждем не мессию, но того, кто сможет прочувствовать и выразить коллективную ярость и беспомощность. И тут даже сам живой Боб Дилан не может дать нам утешения — наверное, именно поэтому он не отвечает на звонки секретарей Нобелевского комитета и его Нобелевской речи в декабре мы, вернее всего, не услышим. Все, что должно было быть сказано, уже сказано — добавить больше нечего.
На этом пиру не просто много званых и мало избранных, а вечно царит неразбериха и политика — начиная с самого первого вручения в 1901 году, когда вместо очевидного Льва Толстого Нобелевку получил французский поэт Сюлли Прюдом
