Его картины подчеркнуто обыденны: на них чаще всего запечатлен быт городских коммуналок, безучастные толпы людеи? в магазинах или общественном транспорте, запущенные и безликие дворы, тусклые многоэтажные дома. Один из французских покупателеи? работ Михаила Рогинского сказал художнику: «Я никогда не был в России, но то, что ты делаешь, вызывает у меня страшную ностальгию по жизни, которую я совсем не знаю». «Странно, — заметил Рогинскии?, — это ведь ностальгия ни по чему. Как можно испытывать ностальгию по поводу этих пятиэтажных домов, почти бараков, по поводу одетых в уродливую одежду людеи?, в них живущих, по поводу куч земли под снегом? Но это показывает, что чему-то я научился...»
Розовыи? забор
Выставка Михаила Рогинского (1931– 2004), одного из наиболее ярких представителеи? московскои? неофициальнои? живописи 1960-х годов, называется «Прощание с «Розовым забором». Название экспозиции, развернутои? в Москве в фонде In Artibus, нуждается в пояснении. «Розовыи? забор. Рельсы» (1963) — картина, которая подарена фондом In Artibus парижскому Центру Помпиду в рамках проекта по передаче произведении? картин современных россии?ских художников этому крупнеи?шему французскому собранию актуального искусства. Выставка подаренных работ 14 сентября открылась в Париже. Отечественные коллекционеры решили, что в собрании Центра Помпиду не хватает картин русских авторов, и попробовали этот недостаток восполнить. Хотя директор Центра Бернар Блистен корректно отметил, что «со второи? половины 1980-х музеи? приобретал современных русских художников: у нас есть триптих Владимира Янкилевского, работы Эрика Булатова, которыи? с 1992 года живет во Франции, Ильи Кабакова...», русских пропагандистов прекрасного это не устроило, и они едва ли не насильно одарили современников. Среди этих работ оказался и шедевр Рогинского.
Парадокс в том, что в свое время Центр Помпиду отказался от Рогинского. Его вдова рассказывала, как тогдашнии? директор Центра Жан-Юбер Мартен в ответ на вопрос о Рогинском ответил: «Да, это очень хорошии? художник, мы его знаем, но мы выбрали Кабакова». «Ну хорошо, — добавила Лиана Рогинская, — они выбрали Кабакова, даи? бог им счастья, и даи? бог счастья Кабакову, но Рогинского не выбрали. Значит, настоящая художественная жизнь здесь у Миши не сложилась...» Однако теперь «Розовыи? забор» будет украшать собрание популярного французского музея. А на выставке «In Artibus» в Москве о шедевре напоминает пустая рама — в окружении около сорока других работ художника.
Он рисовал примусы, которые были размеромс человека, чаи?ники, которые как живые устраивалисьна кухонных столах, колченогие табуретки, похожие на инвалидов...
Московская сага
Рогинскии? — одна из самых ярких и необычных фигур русскои? послевоеннои? живописи. Он не занимался политикои?, не участвовал в знаменитои? «манежнои?» выставке, не был членом лианозовскои? группы — был всегда сам по себе. Судьба художника складывалась почти трагическим образом. Родился в Москве в семье библиотекареи?. Отец был одним из организаторов библиотечного дела в Краснои? Армии, мать тоже служила в библиотеке. Близость к книгам оказалась опаснои?: в 1939 году отца арестовали, и он провел 17 лет в лагерях. Семье повезло, что мать Михаила не была арестована и восьмилетнии? мальчик не оказался в детском доме. Но началась бесконечная череда переездов, которая преследовала художника всю жизнь. Во время вои?ны он с мамои? и четырехлетним братом попал в эвакуацию в Казахстан. Потом, уже после вои?ны, они с братом уехали к тетке в деревню. После окончания Московского художественного училища памяти 1905 года по специальности «художник театра» — три года службы в армии за Полярным кругом, шесть лет странствии? по провинциальным театрам, пока наконец Рогинскии? с женои? и ребенком не возвратился в Москву, где пришлось обивать пороги госучереждении? за разрешением на прописку. Когда уже в зрелом возрасте, в 1977 году, он решил эмигрировать, то его вышвырнули из мастерскои?, и он начал кочевую жизнь по квартирам друзеи?. И так вплоть до Парижа.
Театральныи? опыт воспитал в нем любовь к предметам быта, которые в его исполнении приобретали гипертрофированные черты, становились своего рода метафорами. Он рисовал
примусы, которые были размером с человека, чаи?ники, которые как живые устраивались на кухонных столах, колченогие табуретки, похожие на инвалидов... Его знаменитая «Красная дверь» перекликалась с «Красным квадратом» Малевича, коробок спичек был похож на шкаф, готовыи? взорваться красным пламенем.
Рогинскии? преподавал живопись, но самому ему не удавалось выставляться. «Это была тяжелая депрессия, длившаяся почти десять лет, — рассказывал он. — Вы представляете те годы, когда живешь в вакууме, работаешь неизвестно для кого? А искусство надо показывать, иначе задохнешься. В Институте Курчатова была выставка Олега Целкова, потом эти физики пришли ко мне. Они посмотрели на мои? «кафель», на «примусы», их уже штук двадцать было. Я спросил: «Выставка будет?» — «Да нет, знаешь, у нас есть другие художнички». Очень я «люблю» это слово — «художнички»... И вообще — «какая у тебя концепция?» Я им ответил: у меня такая же концепция, как когда я с женщинои?. Хочу сделать и делаю. И никакои? концепции. Это был первыи? удар. Потом пришли «лианозовцы». Увидели мою картину: стол, покрытыи? рыжеи? клеенкои?, на нем лежат электрические лампочки. Опять — полное непонимание. Это допотопные люди. Они думают, что лампочки надо писать как кто-то — как Штеренберг, Рембрандт или Кандинскии?...»
Друзья вспоминают Михаила с женой? в аэропорту, уезжающего в эмиграциюс маленьким чемоданом, но двумя большими собаками и авоськой? с пустыми консервными банками
Остановка в Париже
Все это вместе привело Рогинского к идее эмиграции. Он не мог и не хотел рисовать сладкие и красивые вещи. Чуть ли не ради протеста начал рисовать консервные банки, которые стали его страстью. Друзья вспоминают Михаила с женои? в аэропорту, уезжающего из СССР в эмиграцию с маленьким чемоданом, но двумя большими собаками и авоськои? с пустыми консервными банками. Это был отъезд в никуда: «Я просто уже не смог дальше терпеть эти советские лозунги, эти выборные участки, куда люди ходили с гармошкои? опускать в ящик бюллетень с одним-единственным именем».
Жестко и очень требовательно относясь к живописи, он всячески избегал и даже ненавидел любую попытку салонности. Слова «искусство», «картина», «художник» раздражали его сами по себе: «Для меня живопись это не искусство»; «там, где начинается искусство, живопись почти кончается»; «Картина — это неприличная вещь». Он хочет «просто» рисовать жизнь «простых» людеи?. В своем стремлении к простоте он бескомпромиссен и не понимает, как можно заниматься художественными экспериментами «в голоднои?, нищеи?, умирающеи? стране» (о Малевиче) и писать одалисок во время вои?ны (о Матиссе)...
Рогинскии? оказался во Франции случаи?но: выяснилось, что для того, чтобы ехать в Америку, надо было три месяца держать собак на карантине, а с этим он согласиться не мог. «А куда можно еще, чтобы без карантина?» — спросил он. Оказалось, что только в Париж. там он сделал несколько попыток наи?ти себе галерею. Это оказалось бесперспективным и унизительным занятием. Хозяин галереи, как правило, не хотел смотреть работы: «У меня все есть, что мне нужно», — и указывал на дверь. Они жили на то, что его жена стала вязать кофточки и свитера и сдавала их в бутик. Этого дохода хватало на краски.
Уже много позднее художник стал ездить в Россию. Чтобы было удобнее, он рисовал свои картины не на подрамнике, а просто на холсте, прикрепленном к стенке. Потом сворачивал картины в рулоны и вез в Москву. Именно Москва всю жизнь была единственным городом, которыи? его вдохновлял. Рогинскии? знал, что нигде, ни в каком Париже его работы не нужны, и стремился все их передать, перевезти туда, где его могли понять и почувствовать. На многих его картинах того периода изображена плотная серая толпа. так может показаться на первыи? взгляд. Однако для самого Рогинского эти люди никогда не были «толпои?»: «...Москвичи, «приходящие» ко мне, совершенно реальны. Я знаю, каким голосом говорит каждыи? из них».
Благодаря Рогинскому мрачная, но светящаяся каким-то сиреневым таи?ным светом советская Москва стала таким же фактом мировои? живописи, как чуждыи? ему Париж на полотнах любимых им импрессионистов. «Я живу в чужои? стране, у меня нет друзеи?, но это и позволяет мне искать простеи?шую логику чистои? пластики, ломать табу, сложившиеся в современном искусстве».
Фото: In ArtIbus foundAtIon, mIkhAIl rogInsky foundAtIon, А. Юликов
