Артисты в заключении: песни протеста запевают уже в автозаке
Пьесе Григория Горина не повезло: начало ее сценической судьбы пришлось на конец брежневской эпохи и вереницу кремлевских похорон. Суслов, Брежнев, Андропов, Черненко умирали, как по расписанию, «как обычно — в пять часов» (именно с этой реплики об очередной смерти Свифта начинается пьеса). Горин обожал эту пьесу, мчался на каждую постановку, где бы она ни случалась, по первому приглашению. «Дом» — очень личная вещь, исповедальная, в которой автор предстает перед читателем тем, кем он и был на самом деле: не популярным успешным советским комедиографом и сатириком, а глубоко страдающим художником, философом, провидцем. «Дом» — это комедия разочарования, усталости, отчаяния. Поставить эту пьесу сегодня в современной России — значит услышать ее молчаливый крик.
Времена не исчезают
Для худрука Театра имени Пушкина Евгения Писарева эта премьера — своеобразный дебют, первое соприкосновение с отечественной драматургией. И встреча явно случилась «по любви». Режиссер и драматург соединились во времени, совпали, как отражения, — в интонации, в юморе, в образах и метафорах. Горину было чуть за сорок, когда он написал «Дом», Писареву — столько же. Спустя поколение они стали одним поколением. Так схлопывается время или человек замыкает его на себе. Горин казался писателем злободневным, сиюминутным, а оказался классиком.
«Дом» — это комедия разочарования, усталости, отчаяния. Поставить эту пьесу сегодня в современной России — значит услышать ее молчаливый крик
Время, в которое он поместил своего героя — Свифта, — позже назовут безвременьем, глухим застоем. Время, в котором понятие «внутренней эмиграции» стало нравственной категорией, когда молчание и неучастие приравнивались к мыслепреступлению. «Идущие отдельно», не совпадающие с общим маршем, исчезали из информационного потока, людей словно стирали ластиком — и живых, и мертвых. Из коллективной памяти выдирали события прошлого и настоящего, замещая их несуществующими, как в пьесе Горина члены городской администрации признают надвигающуюся на город комету «несуществующим предметом». Поливальные машины смывали с асфальта цветы на Таганской площади в день смерти Высоцкого. С афиш Таганки стирали имя основателя и режиссера театра Юрия Любимова, лишенного советского гражданства. Из проката изымали фильмы «невозвращенца» Андрея Тарковского. Первый неподцензурный альманах «Метрополь» на годы вычеркнул из литературы имена его участников. Протестовавшего против ввода войск в Афганистан академика Сахарова выслали в Горький. А из Афганистана на родину возвращались «цинковые мальчики».
По сюжету первые слова Свифт (Андрей Заводюк) произносит в заключительной сцене, отправляясь на свою последнюю смерть
Телевизор же неустанно громыхал героическими победами, спортивными достижениями и клеймил американскую агрессию. Это все — восьмидесятые прошлого века. Спустя тридцать с лишним лет сменились лишь декорации. Мы по-прежнему, как Рыжий Констебль (персонаж «Дома, который построил Свифт»), стоим на той же площади в той же позе и только удивляемся: надо же, я опять здесь!
Под куполом
Мир «Дома, который построил Свифт» сужен до размеров перевернутой чашки (художник Зиновий Марголин). Сюда, под серый стеклянный купол, загнаны люди, лилипуты и великаны, сиделки и лакеи, пациенты и доктора. За мутными стеклами, сквозь которые не проникает ни солнечный свет, ни сияние звезд, с трудом угадывается черное небо. Воздуха хлебнуть можно только через разбитые окна. К финалу спектакля таких пробоин в куполе становится все больше и больше.
Женщины Свифта сражаются за него, не жалея сил (Анастасия Панина)
В стеклянном доме сильно не разгуляешься, поэтому великанам (Великан Глюм — Григорий Сиятвинда) тут не разогнуться: они привыкли жить скрючившись и постепенно опустились до уровня лилипутов. Лилипуты (Игорь Теплов и Алексей Рахманов), напротив, меряются ростом, тянутся на цыпочках и подкладывают в ботинки тайные стельки. Лилипуты уверены, что являются главными героями пьесы, а мир, который они видят с высоты чайной ложки, — это и есть вселенная. Полицейские арестовывают на площади митингующих артистов, и те поют хором в автозаке. Рыжий Констебль (Александр Матросов) с помощью Бессмертного Некто (Александр Дмитриев) проникает в глубину собственного сознания и с ужасом понимает, что все свои прошлые жизни он был постовым на рыночной площади. Бунт постового — один из ключевых эпизодов спектакля, невероятно тонко и пронзительно сыгранный Матросовым. Маленький неприметный человек на глазах становится героем, совершающим поступок, меняющий траекторию его судьбы. Безумцем, изменившим будущее.
Настоящую кровь от клюквенной отличают не сразу (Александр Матросов и Александр Дмитриев)
Рыжий Констебль (Александр Матросов) с помощью Бессмертного Некто (Александр Дмитриев) с ужасом понимает, что все свои прошлые жизни он был постовым
Подобная метаморфоза произойдет и с одним из главных героев — доктором Симпсоном (Антон Феоктистов), присланным властями для контроля над «выжившим из ума» Свифтом. Укротить, укоротить сознание мыслящего человека невозможно. Его можно заставить замолчать, и тогда молчание станет красноречивее и опаснее любых слов. Роль Свифта в знаменитом фильме Марка Захарова блистательно сыграл Олег Янковский. К тому времени артист был уже состоявшейся звездой, любимцем миллионов. Янковский — мастер крупного плана: его молчащее лицо даже с черной повязкой на глазах притягивало, как огонь, смотреть на него можно было бесконечно. Евгений Писарев заглавную роль отдал Андрею Заводюку, актеру с романтической внешностью и мягким светлым обаянием большого ребенка. По сюжету первые слова Свифт произносит в заключительной сцене, отправляясь на свою «последнюю смерть». Практически весь спектакль актер молчит. Тут на помощь режиссеру могла прийти спасительная видеокамера, главное орудие современного театра, но как выяснилось, крупный план можно создать и без оператора, движением мысли и вдохновения. И у Заводюка это прекрасно получается: его Свифт действительно проповедует молча. Глядя в его сумасшедшие немигающие глаза, веришь, что прихожане после таких «проповедей» отправятся штурмовать резиденцию губернатора.
Под серый стеклянный купол загнаны люди, лилипуты и великаны, сиделки и лакеи, пациенты и доктора. За мутными стеклами, сквозь которые не проникает свет, с трудом угадывается черное небо
Свобода тишины
Метафора молчания как крика — явление, хорошо знакомое советскому человеку. Именно таких образов больше всего остерегались цензоры — что может быть страшнее «неконтролируемого подтекста»? В годы застоя не один горинский Свифт замолчал, чтобы быть услышанным. В культовом романе Владимира Орлова «Альтист Данилов» один из героев изобрел целое музыкальное направление — «тишизм», суть которого в отказе от нот и звуков, в музыке, возникающей внутри человека. В фильме Эльдара Рязанова «Гараж» самым активным и непримиримым борцом за справедливость становился потерявший голос герой Андрея Мягкова Хвостов. В прологе гениального фильма Тарковского «Зеркало» гипнотизер излечивает пациентов от заикания, снимает немоту с их губ. «Я. Могу. Говорить.» — с трудом произносят свои первые слова пациенты, долгие годы скованные молчанием. «Когда?» — этим вопросом прерывает свой обет молчания Свифт. «Когда я умру, доктор?»
Григорий Горин умер шестнадцать лет назад. Сегодня к нам возвращаются его пьесы, в которых он, как настоящий врач, ставил обществу безрадостные диагнозы и никогда не ошибался.
Фото: Юрий Богомаз, Галина Фесенко
