О языке власти
Генералиссимус Франко командует военным парадом после окончания гражданской войны в Испании. Мадрид, 19 мая 1939 г. «Крымская речь» Путина, произнесенная им 18 марта в связи с подписанием договора о присоединении* , показательна. Не то чтобы она являла совершенно новый образец риторики, но в ней риторика последнего времени отлита в формулы, которым еще предстоит многократное тиражирование. *Подробнее об этой речи см. материал «Разъяснение посланного». Оппозиционную интеллигенцию особенно смутил один из финальных пассажей речи, в котором она не без основания увидела намек на себя: «Некоторые западные политики уже стращают нас не только санкциями, но и перспективой обострения внутренних проблем. Хотелось бы знать, что они имеют в виду: действия некоей пятой колонны — разного рода «национал-предателей» — или рассчитывают, что смогут ухудшить социально-экономическое положение России и тем самым спровоцировать недовольство людей. Рассматриваем подобные заявления как безответственные и явно агрессивные и будем соответствующим образом на это реагировать». «Национал-предатели» в отличие от «пятой колонны» — это новинка сезона. Чтобы понять смысл этих терминов, следует сказать несколько слов о контексте их возникновения. История вопроса Выражение «пятая колонна» принадлежит франкистскому генералу Эмилио Мола, который в 1936 году, во время гражданской войны в Испании, сказал журналисту, что четыре колонны его войск движутся к республиканскому Мадриду, а пятая ждет сигнала к выступлению в самом городе. Пятая колонна в расширенном смысле слова — это группа провокаторов, боевиков или распространителей панических настроений, готовых поднять мятеж против законной власти. Это понятие можно было бы без натяжек приложить к «вежливым зеленым людям» в Крыму или к засланным на Восток Украины российским погромщикам. Вместо этого оно обращается на сторонников мира, выступающих против всякого насилия. Призывы к миру таким образом приравниваются к вооруженным провокациям или даже мятежу. **Термин «национал-предатель» появился в Веймарской Германии: так называли Маттиаса Эрцбергера, Филиппа Шейдемана и других членов немецкой делегации, подписавших Компьенское перемирие 1918 г. и Версальский мирный договор 1919-го. То же самое можно сказать и о пресловутых «национал-предателях». Смысл этого выражения прост: так называются коллаборационисты, то есть люди, сотрудничающие с оккупационным режимом. Этот термин применялся к последователям Петена во Франции или к власовцам в России**.Он, вероятно, был бы уместен применительно к премьер-министру Аксёнову в Крыму. Но с какими оккупантами сотрудничают пацифисты в России? Если речь идет об американцах, то следует признать, что Россия уже оккупирована ими. Идеи для толпы Эта неадекватность слов реальной действительности все в большей степени характеризует современный российский официозный и официальный дискурс. Смещение смыслов начинает напоминать феномен, известный историкам и филологам как «тоталитарная речь». Основы для ее изучения заложил немецкий филолог еврейского происхождения Виктор Клемперер, внимательно следивший за эволюцией официального дискурса в Третьем рейхе. Одной из важных фигур тоталитарной речи Клемперер считал переворачивание отношений субъекта и предиката, когда, например, жертва становится палачом, нацисты защищаются от агрессии и борются за мир. Кроме того, для тоталитарной речи характерно усвоение «новых» терминов, смысл которых лишь смутно понятен, и наполнение их совершенно противоположным исходному смыслом. Принципиальным тут является отделение «означающего» от «означаемого», крайнее упрощение понятия и финальная утрата им внятного смысла. Вместо исторического содержания на первый план выступает смутный образ, наполненный какими-то эмоциональными обертонами, как, например, в выражении «национал-предатель». Здесь понятное и сугубо негативное по смыслу слово «предатель» ассоциируется с идеей нации и нацизма одновременно. Но это и является целью такого словоупотребления. „
Для тоталитарной речи характерно усвоение «новых» терминов, смысл которых лишь смутно понятен
” Гюстав Лебон в своей «Психологии народов и масс» (1895), высоко ценимой Геббельсом и изучавшейся Лениным, писал: «Каковы бы ни были идеи, внушенные толпе, они могут сделаться преобладающими не иначе, как при условии быть облеченными в самую категорическую и простую форму. В таком случае эти идеи представляются в виде образов, и только в такой форме они доступны толпе. Такие идеи-образы не соединяются между собой никакой логической связью аналогии или последовательности и могут заменять одна другую совершенно так, как в волшебном фонаре одно стекло заменяется другим рукой фокусника, вынимающего их из ящика, где они были сложены вместе. Вот почему в толпе удерживаются рядом идеи самого противоречивого характера. Сообразно случайностям минуты толпа подпадает под влияние одной из разнообразных идей, имеющихся у нее в запасе, и поэтому может совершать самые противоположные действия; отсутствие же критической способности мешает ей заметить эти противоречия». Эта логическая несвязанность — едва ли не главная черта речи Путина. С одной стороны, речь эта является декларацией аннексии части Украины, с другой — в ней содержатся совершенно несовместимые с поводом ее произнесения заверения: «Мы хотим дружбы с Украиной, хотим, чтобы она была сильным, суверенным, самодостаточным государством. <…> И главное: мы хотим, чтобы на землю Украины пришли мир и согласие, и вместе с другими странами готовы оказывать этому всемерное содействие и поддержку. Но повторю: только сами граждане Украины в состоянии навести порядок в собственном доме». Но если мы так ратуем за суверенность Украины, почему же мы оттяпали у нее Крым? Оказывается, Россия не аннексировала Крым, а спасла его от аннексии кем-то другим: «Мы всегда уважали территориальную целостность украинской державы в отличие, кстати, от тех, кто принес единство Украины в жертву своим политическим амбициям. Они щеголяют лозунгами о великой Украине, но именно они сделали все, чтобы расколоть страну». Но если на целостность нашего соседа посягает кто-то, почему же Крым оказывается у нас? «Эта стратегическая территория должна находиться под сильным, устойчивым суверенитетом, который по факту может быть только российским сегодня. Иначе, дорогие друзья, — обращаюсь и к Украине, и к России, — мы с вами — и русские, и украинцы — можем вообще потерять Крым, причем в недалекой исторической перспективе». Получается, что Россия аннексирует Крым, чтобы его не аннексировал неведомый кто-то, чтобы спасти его для украинцев. А то скоро полуостров вообще может пропасть и потеряться во мгле.
Участников «Марша мира» теперь называют «пятой колонной». Проспект Сахарова, Москва, 15 марта 2014 г. Разрушение смыслов Такого рода дискурс наслаивает одно противоречие на другое и становится непостижимым, если читать его в поисках ясного содержания. Когда-то Гитлер называл себя «самым консервативным революционером в мире». И этот бессмысленный оксюморон в силу повторов начал приобретать подобие смысла. Но именно разрушение смысла и является целью тоталитарного дискурса, который при этом постоянно утверждает свою почти метафизическую приверженность истине и прямоте: «Нас постоянно пытаются загнать в какой-то угол за то, что мы имеем независимую позицию, за то, что ее отстаиваем, за то, что называем вещи своими именами и не лицемерим». По мере многократного использования и задалбливания бессмысленных клише, отсылающих к неопределенному врагу, речь теряет свою значимость. Она отрывается от действительности и начинает созидать «вторую» словесную реальность вроде той, которая была создана газетами и телевидением в советское время. Именно в те времена народ и партия были едины и нашей целью был коммунизм. Такой отрыв речи от реальности позволяет прикладывать «образы» к чему угодно. Слова уже ничего не значат. Кто угодно может быть заклеймен как фашист, бандит, боевик и т. д. Французский исследователь тоталитарной речи Жан-Пьер Фай писал о том, что она массированно вторгается в немецкую действительность в момент тяжелого экономического кризиса и сама являет собой кризис речи. Ее первейшая задача — отделить речь от действительности. И с этим она успешно справляется. Такая изоляция смыслов от реальности прежде всего нужна для осуществления тотальной мобилизации общества, часто возникающей в ответ на кризис. Путин в его новой версии перестал быть апологетом стабильности и неожиданно превратился в агента дестабилизации, без которой, как и без образа врага, невозможна тотальная мобилизация. В рамках этой мобилизации необходимо заглушить разум, перевести речь в модальность эмоциональной взвинченности, всегда предполагающей неясность смысла. Масса не может сложиться, пока смыслы не уничтожены во имя простых эмоциональных символов. Но самой действенной процедурой уничтожения смысла является война — источник всякой тотальной мобилизации. „
Чтобы быть эффективным, тоталитарный дискурс должен полностью господствовать в медиа
” Теоретик тотальной мобилизации Эрнст Юнгер писал о том, что крайней своей формы она может достигнуть только «в том случае, если образ войны уже вписан в порядок мирного времени. <…> Здесь можно упомянуть о таком явлении, как возрастающее урезание индивидуальной свободы, то есть тех притязаний, которые на самом деле уже издавна вызывали сомнение. Это вмешательство, смысл которого состоит в уничтожении всего, что не может быть понято как функция государства, мы встречаем сначала в России и в Италии, а затем и у нас дома, и можно предвидеть, что все страны, в которых живы еще притязания мирового масштаба, должны предпринять его, с тем чтобы соответствовать новым, вырвавшимся на свободу силам». Мистическое единство Мобилизация как форма лидерского управления движением масс выдвигает на первый план идею почти мистического национального единства, прозвучавшую и в речи Путина: «В эти дни мы были близки как никогда, поддерживали друг друга. Это были искренние чувства солидарности. Именно в такие переломные исторические моменты проверяется зрелость и сила духа нации. Индивид исчезает в массе и утрачивает всякое критическое сознание. Одновременно разворачивается и идея особого «переломного исторического момента», проходящая, как замечал Клемперер, через весь слой тоталитарного дискурса, склонного амплифицировать любое событие до исторической или всемирно-исторической значимости (Клемперер называл это явление «интенсификацией»). Чтобы быть эффективным, тоталитарный дискурс должен полностью господствовать в медиа и заглушать собой все иные голоса. Только тогда он сможет оболванить массы до полной неразличимости индивидов. Он идеально выстроен для телевидения, синхронизирующего миллионные толпы перед экраном и одновременно вдалбливающего в умы одно и то же. К счастью, однако, сегодня мы живем не в нацистской Германии и не в СССР. Организовать тотальную зачистку медиаполя под такого рода дискурс уже невозможно. «Пятая колонна», о которой говорят Путин и киселевы, это ведь, как все мы понимаем, — обитатели интернета, подрывающего эффективность пропаганды многообразием точек зрения и информационных каналов. То, что не все российское общество сегодня приветствует аннексию Крыма из любви к украинской территориальной целостности и вопреки оккупации Западом и бандеровцами, — признак изменившейся медийной ситуации. Пройдет лет пять-десять, и тоталитарный дискурс, в котором сегодня упражняется власть, станет совершенно невозможным. Думаю, что большой евразийский проект кончится одновременно с господством телевидения. фотографии: AFP/East News, Елена Пальм/Интерпресс
