На Международном кинофестивале в Торонто, крупнейшем в Северной Америке, состоялся показ фильма Андрея Звягинцева «Левиафан» — остросюжетной драмы о неравном поединке индивидуума с преступным государством. Режиссер рассказал The New Times, почему личность идет на противостояние с системой и как возникает такая потребность
Андрей Звягинцев перед показом фильма «Левиафан» на 67-м Каннском кинофестивале /фото: Visual/ZVMAPRESS.com «Лефиафан», ранее показанный в Канне и получивший там премию за лучший сценарий, демонстрируется в Торонто в престижной программе «Мастера». У фильма, по словам продюсеров, были проблемы с выходом в прокат в России из-за содержащейся в нем жесткой социальной критики, а также ненормативной лексики, которую порой используют герои. Сейчас препоны устранены: картина выйдет в широкий прокат 13 ноября 2014 года. Универсальная история Картина уже изрядно поездила по миру после каннской премьеры. Какие смыслы, по вашим ощущениям, вычитывает из нее иностранный зритель? Только что разговаривал с мексиканцем. «Замените водку на текилу и северную стужу на нашу жару — и это все будет точь-в-точь про нас», — сказал он. История универсальная, понятная везде, независимо от страны и государственного, социального уклада. Беззаконие, бесправие человека, его обездоленность, жажда справедливости… Но есть нюансы… Нюансы есть, и поэтому фильм родился именно в России, где ситуация особенная. Создается впечатление, что вы удаляетесь от метафизичности «Возвращения» и «Изгнания» — сначала в «Елене», а в особенности в «Левиафане», предлагая узнаваемую и достоверную картину жизни. Можно сказать, что вы «делаете ручкой» Тарковскому… Я не концентрируюсь на подобных мыслях, понимая, что какой-то новый, следующий проект может затребовать и новых средств выражения. Но это не стратегия, не желание кому-то «помахать ручкой» и двигаться в четко очерченном направлении. Оно, разумеется, есть, но — шире. От метафизики — к социальной критике и только — это слишком линейный вектор мысли. «Елена», например, родилась из жажды сказать о том, что происходит с обществом, какой радикальный пересмотр ценностей, граничащий с изменением человеческого вида, затронул нас и наших близких. Пылала, горела земля под ногами — так хотелось об этом говорить. *Марвин Химейер (28 октября 1951 — 4 июня 2004) — американский сварщик, владелец мастерской по ремонту глушителей в Грэнби (штат Колорадо). Эта мастерская располагалась рядом с цементным заводом компании Mountain Park. Когда компания решила расширяться, Химейера начали вынуждать продать свой земельный участок (разумеется, вместе с мастерской). После длительного конфликта с Mountain Park сварщик купил и оборудовал броней бульдозер Komatsu D355A-3, а затем разрушил 13 жилых и административных зданий города (в том числе здания, принадлежавшие цементному заводу). Затем Химейер покончил жизнь самоубийством. Так же примерно и с «Левиафаном». Проект родился из трагического случая, произошедшего в Америке, в штате Колорадо, в 2004 году. История Марвина Джона Химейера*, вступившего в битву с компанией, позарившейся на территорию его мастерской, а если шире — с власть имущими, с государственной машиной, перекочевала на нашу почву, где разрослась корнями, ветвями и дала новые плоды. Написанный первый драфт сценария «Левиафана» уже лежал готовым во время завершения работы над «Еленой», то есть еще зимой 2011 года. Библейские ассоциации и отсылы были в нем с самого начала? Да. C того момента, как мы всерьез стали думать об этой истории попрания человеческого достоинства, о жажде справедливости. «Правом, дарованным мне природой…» Это уже отсыл к Генриху фон Клейсту, к его новелле «Михаэль Кольхаас». Герой ее взбунтовался против произвола власти феодала. На своих штандартах он так и писал: «правом, дарованным мне природой» — когда сжег дотла Лейпциг. Взбунтовавшись, он поднял за собой народ, вернее, народ прилепился к его жажде возмездия сам, превратив силу его убеждения в собственной правоте в огромное войско. Истории эти вбирают не только сегодняшнюю актуальность, они простираются в глубь веков, к Иову, который вопит, кричит в небо, к Богу: «За что?» Библейская метафизика — как матрица, как протосюжет, появилась в сценарии сразу. У кого фаберже крепче Все чудовищные безобразия мэр городка творит, с одной стороны, под портретом Путина, висящим в его кабинете, а с другой — под благословения церковников. Откровенная, прямая публицистичность, ранее вам не свойственная… В каком, скажите, кабинете большого начальника не висит портрет вождя? Как атрибут власти, как признак полной лояльности действующему лидеру. Эта деталь — неотъемлемая часть целого, если уж ты берешься с камерой входить в их кабинеты. При этом наша картина все же обеими ногами стоит на территории искусства, а не публицистики. Мне бы очень хотелось так думать. Теперь о церковниках. В философском трактате «Левиафан» Томас Гоббс рассказывает об альянсе власти церковной и власти гражданской. О балансе двух этих ветвей власти — как о необходимом условии идеального управления людьми. Но во всякой идеальной ситуации непременно возникает человеческий фактор или перекос. Помните слова Достоевского: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»? Это не простая фигура речи, тут есть тайный смысл, если по-настоящему вдуматься в эти слова. А помните коллизию «Легенды о Великом инквизиторе»? Каким рисует Достоевский иерарха церкви? Я не думаю, что Федор Михайлович избрал главной целью своей беспощадной критики именно католического священника. Важнее то, что он поместил свою поэму в самую темную страницу истории церкви как таковой — во времена инквизиции. Но говорит он главным образом о том, как люди приспособили к своим плотским, властным нуждам, к своим скудным и рабским представлениям существо Христова учения. Даже в деталях вы подчеркиваете, так сказать, специфику русской религиозности. Скажем, в салоне автомобиля одного из героев мы видим три православные иконки, а рядом — картинки трех обнаженных девиц. Этот образ двойственности выхвачен из реальной жизни, из наблюдений. Я давно мечтал его где-нибудь использовать. В этом фильме — это как нельзя к месту. Мы, кстати, выкупали права на эти три картинки. Вообще-то это не три девицы, а одна — певица и модель Саманта Фокс в трех ракурсах. В России, надо понимать, с матом фильм на большом экране не выйдет. Вы согласились на купюры? Ненормативную лексику придется убрать, ни один прокатчик не пожелает вступать в конфликт с законом. Авторскую версию фильма можно будет найти только на DVD. В монтаже купюр не будет, изъятым окажется только звук. Артикуляция актера останется, а нецензурных слов вы не услышите. „
Все знают эти слова, активно ими пользуются. Но теперь вдруг в кино — нельзя. Глупее не придумаешь
” Используете «запикивание»? Нет. Во время фильма звук «пи-и-и-п» может раздражать. Зачем он нужен? У нас будут звуковые провалы. «Что ж, ты, …, делаешь!» Народ, который ненормативную лексику знает гораздо лучше создателей фильма, все прекрасно поймет. Вообще-то ситуация предельно комичная. Все знают эти слова, активно ими пользуются. Но теперь вдруг в кино — нельзя. Глупее не придумаешь. Нормальную копию сохраните? Это забота продюсеров. Продюсеры Роднянский и Мелькумов на вашей стороне? Я думаю, они смеются над этой мерой. Да все смеются. Все здоровые люди, как минимум, улыбаются такому решению. Я не знаю, кто это придумал, но глупее придумать было нельзя. Мое рассуждение предельно простое: кинотеатральный зал — это место, куда приходят взрослые люди смотреть на то, что сделали другие взрослые люди. То, что теперь ввели как законную практику, — чистой воды цензура. Причем на ровном месте. У меня с вами общественный договор. Вам уже больше 18 лет. Вы купили билет на мой фильм. Вы хотите увидеть фильм в авторской версии. Где тут проблема? Я ее в упор не вижу. А вот что касается тех же самых мер на телевидении — полностью с ними согласен. Можно утешаться тем, что в саундтреке фильма сохранится замечательный эвфемизм — фаберже. Герои говорят: потянуть за фаберже, у кого фаберже крепче и так далее. Где вы таким роскошным словцом разжились? На одной нетрезвой вечеринке. Человек, вхожий в самые верхи, стал рассказывать, как там у них все заведено. И несколько раз повторил слово «фаберже». Он еще одну вещь сказал, которая мне запомнилась: «Ну что, мне идти к нему сосать прощение, что ли?»
Герой Алексея Серебрякова вступает в битву с крупной корпорацией, символизирующей государство (на фото — А. Серебряков и Е. Лядова) Умею только снимать кино Рыбзавод в северном поселке, его работницы показаны так, как будто вы там сами отпахали лет десять. Хотя в вашей биографии хождения в народ не замечено. Главное — наблюдение. Я родом из Сибири, из Новосибирска, и очень много лет наблюдал обычную жизнь обычных людей. Мы снимали «Левиафан» в Кировске и в поселке Териберка. От Мурманска в 200 км — Кировск, а в 120 км в другую сторону — Териберка, которая стоит на берегу Баренцева моря, или, если угодно, Северного Ледовитого океана. Недалеко Норвегия. На территории завода, когда входишь, видишь современное оборудование. Норвежское. Кстати, и рыба эта поставляется только в Норвегию, нам достается нестандарт. Выходишь наружу — ужас и разруха. Если бы не было рыбзавода, люди бы давно ноги протянули. Естественно, пьянство страшное. И браконьерство. Краба камчатского русским ловить не разрешают. Зато ловят норвежцы. В поселке нет ни гостиницы, ни общепита. Мы там больше двух месяцев жили на квартирах. Дали местным немножко подзаработать. Сделали в квартирах ремонт, обновили мебель. В «Левиафане» вы нарушили собственную «догму» — не снимать суперпопулярных актеров. Здесь же у вас целый букет — Серебряков, Вдовиченков, Мадянов. Последний переиграл в кино столько разных властных ублюдков — можно сказать, всероссийский держиморда. Вас это не смущало? Нисколько. Мы так же, как и прежде, широко искали актеров. В результате пришли именно к этим лицам. Ну кто лучше Мадянова сыграл бы мэра? Никто, это же очевидно. Абсолютно гоголевский персонаж, современный городничий — питались и оттуда, из классики. Серебряков, кстати, уже играл таких правдоискателей, как в «Левиафане». Например, у Балабанова, в «Груз-200»: человек, в котором обида на весь мир, неверие ко всему и ко всем, в том числе к лучшему другу, стали частью личности. Вы с Серебряковым обговаривали рисунок роли? А что там обговаривать? Абсолютно понятная коллизия, совершенно внятный персонаж. Какой русский, прочтя такой сценарий, не почувствует за версту сам дух этого нашего русского горя? Пожалуй, мы с ним обговаривали только степень яркости, эмоциональной окраски тех или иных моментов. Все остальное — в актерском и человеческом таланте Серебрякова. Впрочем, так же и с другими актерскими работами. В фильме вы твердо и при этом аккуратно прошли по тропке критики властей… Если я, как вы говорите, твердо прошел по этой тропке, давайте мы с вами на ней и останемся, никуда сворачивать не станем. Тем более, что кино говорит собственным голосом, зачем добавлять к сказанному что-то еще. Но в доказательство универсальности и ясности тем, затронутых в фильме, скажу следующее. Я только что был на фестивале в Теллурайде, в Колорадо. Там фильм посмотрел Вернер Херцог. Он высоко его оценил, назвал великим фильмом. Сказал, что фильм входит в душу, в самую глубину, и остается там навсегда. Я буквально его цитирую. Это дорогого стоит. Да. Херцог — сама совесть. Когда он делает кино, у него все правда. Если возносит корабль на гору, то это настоящий корабль. Из уст такого человека… Для меня это высшая оценка. У вас теперь солидная репутация за рубежом. Нет желания поработать на Западе? Все зависит от проекта. Четыре сценария лежат на рабочем столе продюсера и ждут, когда что-нибудь сдвинет их с мертвой точки. Главное препятствие — высокий бюджет, и потому, возможно, именно иностранное участие сделает их реализуемыми. Из четырех три должны быть сняты на русском языке. Один может быть сделан и на английском. Так что я не вижу препятствий для работы с иностранными партнерами. Особенно если на Родине будут возникать какие-то препоны, мне ничего другого и не останется. Ведь я ничего другого делать не умею.
