Данила Терентьевич Зайцев, автор и герой собственного жития, между курирующей премию Ириной Прохоровой и героем Гоголя — ожившим Носом
В русском литературном процессе произошло два эпохальных события. Первое состоит в том, что жюри литературной премии «НОС», проведя, по своему обыкновению, публичные дебаты, в результате открытого голосования вручило (вероятно, впервые в истории отечественной словесности) премию человеку в буквальном смысле неграмотному. Второе событие — сам этот текст, явление действительно уникальное: «Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева».
Документ и миф
Данила Терентьевич Зайцев — русский старообрядец, родившийся в 1959 году в китайской провинции Синьцзян. Он вырос в Аргентине, куда семья перебралась в 1961 году. Всю жизнь кочевал, живя попеременно в Уругвае, Бразилии, Боливии, Чили, США, России. Текст его книги в семи «тетрадях» редактировала, комментировала и адаптировала для читателя диалектолог Ольга Ровнова, которая выступила продюсером этой книжки: сам Зайцев имеет образование четыре класса аргентинской школы и пишет фонетическим письмом.
Его «Повесть…» представляет собой исключительно интересный лингвистический, этнографический, исторический и человеческий документ, созданный носителем мифологического сознания, для которого никонианские гонения на староверов так же актуальны, как советские репрессии и коррупция современных российских чиновников. В «Повести…» Данила Зайцев передает историю бегства своих предков от советской власти — сначала в Китай, а затем в Южную Америку. Самому Зайцеву с семьей (одиннадцать детей, пятнадцать внуков) пришлось кочевать пятьдесят один раз, и это в числе прочего позволяет ему подробнейшим образом описать жизнь разных старообрядческих общин в изгнании, от деревенских сплетен до эпической истории противостояния «синьцзянцев» и «харбинцев», а также разных старообрядческих «согласий», то есть течений — спасовского, белокриницкого, поморского и часовенного, к которому принадлежит сам Зайцев. Отдельный, почти детективный сюжет — неудавшийся проект переселения староверов в Россию, пионером которого был Данила Терентьевич.
Читатель в массе своей консервативен, «любит те предметы, которые заставляют его проливать слезы нежной скорби», и его интересы совсем не те, что у профессионального сообщества
Текст полон (особенно поначалу) неторопливых библейских перечислений: Иларивон родил Савелия, Савелий родил Евдокею, Корнилий родил Мартивьяна, Мартивьян родил Терентия. Это относится не только к семье повествователя, но и ко всякому человеку, о котором заходит речь, и причины этому не литературные, а вполне практические: живя замкнутой популяцией, староверы тщательно считают родство до седьмого колена, чтобы избежать кровосмешения. Наряду с описанием свадебных обычаев и разнообразных промыслов, именно эти, исторические, страницы, где старинные потерянные обычаи оживают перед глазами, оказываются наиболее увлекательными и читаются одним духом: «Вот оне пошли дальше в лес, а советская власть за ними. В 1931 году оне решили уйти в Китай, а надёжда вся была на Федоса Тимофеевича, так как Федос Тимофеевич был опытной охотник, все леса знал и границу знал. Бежали своими кланами, избегали предательства. Вот зимой 1931 года Федос Тимофеевич собрал своё р?дство — двадцать четыре семьи, двадцать четыре подводы — и ушли в Китай через реку Иман».
Это, повторюсь, замечательный документ. Но решение дать автору литературную премию представляется довольно сомнительным, и вот почему: кажется разумным давать литературные премии за литературный труд, обычно так и получается. Однако Данила Зайцев, очевидно, заинтересовал жюри не тем, что он сделал, а тем, что он собою являет.
Жюри читателей
Премия «НОС», то есть «Новая словесность», была учреждена Фондом Михаила Прохорова в 2009 году и сразу стала одним из самых интересных событий литературного календаря. Ее отличие от других премий в том, что при определении шорт-листа, а затем победителя члены жюри совещаются публично. Формат обкатывали члены жюри первых двух сезонов — социолог Алексей Левинсон, поэт Елена Фанайлова, филолог Марк Липовецкий, литератор Кирилл Кобрин и журналист Владислав Толстов. Миновав этап становления, организаторы начали менять состав жюри ежегодно, от сезона к сезону стремительно демократизируясь. Соответственно, менялись и представления о заявленной в названии премии литературной новизне.
Как подчеркнул в начале дебатов председатель жюри, театральный режиссер Константин Богомолов: «Мы — жюри читателей, поэтому решили придерживаться не критериев идеологии, а критериев вкуса. Мы попытались быть по-хорошему просты. Надеюсь, мы не опростились окончательно». Осмелюсь заметить, что так уж стараться необходимости не было. Жюри на сей раз составляли, по гоголевскому выражению, «господа, несколько беззаботные насчет литературы» — и это не оценочное суждение, а констатация факта: помимо Богомолова в жюри вошли редактор российского Forbes (а ранее — «Сноба» и GQ) Николай Усков, директор Волго-Вятского филиала Государственного центра современного искусства Анна Гор, руководитель фонда «Устная история» Дмитрий Споров и редактор РБК Тимофей Дзядко.
Члены жюри во главе с театральным режиссером Константином Богомоловым (первый слева)
Уравновесить эту пеструю компанию были призваны эксперты — литературный критик Анна Наринская, филологи Константин Богданов и Татьяна Венедиктова. Однако неблагодарную роль профессионала взяла на себя только Наринская, справедливо указавшая на то, что любая литературная премия — вещь идеологическая: «Смысл литературной премии состоит в том, чтобы наградить книгу, которая является лучшей метафорой современности». Коллега же ее Богданов в унисон с жюри высказался за то, чтобы «перестать быть знатоками и интерпретаторами, а просто превратиться в читателей».
Я никак не хочу отказать читателям в праве на собственное суждение — более того, именно для того и был предусмотрен специальный приз читательских симпатий, чтобы голосовать сердцем: читатель в массе своей, как правило, консервативен, «любит те предметы, которые заставляют его проливать слезы нежной скорби», и его интересы совсем не те, что у профессионального сообщества. В этих двух противонаправленных процессах — консервации и обновлении — заключается культура. Когда мы упраздняем экспертное мнение в принципе, нам остается, как заметил в конце обсуждения член прежнего жюри Кирилл Кобрин, «вместо модернизма — беллетристика, вместо модерности — понятно что».
Самодержавие ума
Специфика «Повести…» Зайцева такова, что о ней трудно говорить, не переходя на личности. И как бы ни хотелось этого избежать, нельзя не отметить, что при всей ценности свидетельства, никакого «самодержавия ума», о котором говорил Николай Усков, поминая (всуе, на наш взгляд) традиции старообрядческой литературы и протопопа Аввакума, в прозе Зайцева не наблюдается: как только он отвлекается от подробного изложения жизненных перипетий и анекдотов, умозаключения его сводятся ко вполне диким конспирологическим теориям: в общем, «правда ушла на небо, а лжа покрыла землю» и «чем ни быстрея глобализация, тем быстрея конец свету». Грешно было бы смеяться над Данилой Терентьевичем, и это не входит в мои намерения, но и промолчать невозможно, поскольку члены жюри оказали ему дурную услугу, назначив его каким-то рупором русской духовности.
Писатель Петр Алешковский пишет в предисловии к «Повести…»: «Я глубоко убежден: любой, кто увидит латиноамериканского старовера, влюбится в него в мгновение ока. Они — наша утопическая мечта о потерянном рае». В том же духе рассуждали члены жюри, вручившие в этом году премию «Новая словесность» за скрепы — другого слова не подобрать. Скрепы в «Повести…» налицо, со всеми их положительными и отрицательными сторонами: действительно огромное впечатление производят чадолюбие и работоспособность Зайцева и членов его семьи. Скажем, его 15-летний сын Софоний, гостя в России у Германа Стерлигова, пока отец смотрел земли для потенциального переселения, «нанял трактор, землю приготовил и посеял сорок пять вёдер картошки». Но на рай ветхозаветная жизнь русских старообрядцев похожа меньше всего. Еще в 1980-е годы «харбинцы» «синьзяньцев» «прямо в моленне мокрыми верёвками пороли, аж кровь сс?ла», и до сего дня все поголовно избивают детей и жен («Однажды тятя напился, избил маму, мама стала замерзать, мы её отогревали в русской печи»). Хотя сам Зайцев и сетует, что родители забрали его из школы после четвертого класса, из его собственных одиннадцати детей училась одна дочь. Члены замкнутой общины, которым некуда деться друг от друга («Еще свататься придешь»), при ссорах хватаются за винтовки не хуже своих южноамериканских соседей. Былинный герой Федос Тимофеевич, проживший долгую и славную жизнь столпа общества, закончил свои дни на цепи: повредился умом, родственники приковали, чтобы не убегал.
Складывается впечатление, что и Алешковский, и члены жюри просто слушали музыку сохраненной в изгнании русской речи, не вникая в ее содержание.
Исторический человек
О «Живых картинах» Полины Барсковой и «Пенсии» Александра Ильянена, произведениях сложных и действительно новаторских, которые, нужно отдать должное жюри, также вошли в шорт-лист, в ходе обсуждения было сказано исключительно мало, как будто члены жюри просто не знали, как подступиться к ним со своим школьным инструментарием. Усков в ходе обсуждения призывал коллег «не выпендриваться» и бранил Ильянена «тривиальным постмодернистом». Нетривиальное журналист нашел в другом: «Я привык, — сказал Усков, — что главный лирический герой русской литературы последних лет — это такой интеллектуал-неудачник <…> с не очень уверенной потенцией». Этому несимпатичному типу журналист противопоставил «маленького человека» (очевидно, с большой потенцией), который, с его точки зрения и к его удовольствию, возвращается в русскую литературу.
Складывается впечатление, что члены жюри просто слушали музыку сохраненной в изгнании русской речи, не вникая в ее содержание
Заигрывания с мужичками в литературе, конечно, не новость. Однако одно дело, когда это, как выразился Георгий Иванов о Николае Клюеве, «мужичок-травести», который при воротничке и галстуке читает Гейне в подлиннике. И совсем другое дело, когда субъектом литературного процесса назначается подлинный «Простодушный», носитель традиции, объект исследования. В общем, как сказал в книжке Зайцева украинский старпом морского флота: «О, Данила, вижу, хто ты есть, ты чистая русская душа. Вижу в тебе сказку. Твой обряд — борода, точки зрение на жизнь, твое поведение — чисто русский исторический человек».
Назначая исторического человека выразителем новой словесности, члены жюри, «голосующие сердцем», как мольеровский Журден, не знавший, что говорит прозой, помещают его под лупу интерпретаций — в литературный контекст, которому он не принадлежит и в котором не сможет за себя постоять, разве что в духе шукшинского героя из рассказа «Срезал» (выразительные образцы этой почтенной народной полемической традиции мы наблюдаем в «Повести…» повсеместно).
Текст Зайцева действительно важен, он невероятно обогатит наши познания о жизни русских старообрядцев и нашу разговорную речь. Но если говорить о литературном процессе последнего времени — тут остается только позаимствовать любимую присказку Данилы Терентьевича: «Сначала все благостно, а потом ни здорово, ни на…рать».
Фото: Андрей Ярцев
