Эти две книги были написаны под нацистской оккупацией и представляют собой размышления писателя о Второй мировой войне. «Легенды современности» Чеслав Милош создал в 1942–1943 годах в Варшаве (в книгу вошла и его переписка с писателем Ежи Анджеевским); «Войны, которые я видела» Гертруда Стайн писала во французской глубинке, где она провела вместе со своей подругой жизни Элис Токлас все годы войны. Этим сходство исчерпывается: трудно представить себе два более разных текста и менее схожих авторов. Но как раз поэтому их интересно читать параллельно: сегодня трудно найти разноголосицу по таким существенным вопросам, как отношение к войне и нации.
Лихая полька
Польский поэт, переводчик, эссеист Чеслав Милош, нобелевский лауреат и праведник мира, входит в число авторов, которые сформировали современное европейское мировоззрение. В частности, он одним из первых откликнулся на восстание в Варшавском гетто в 1943 году стихотворением Campo di Fiori, которое у нас известно в переводе Натальи Горбаневской:
«…Я вспомнил Кампо ди Фьори
В Варшаве, у карусели,
В погожий весенний вечер,
Под звуки польки лихой.
Залпы за стенами гетто
Глушила лихая полька,
И подлетали пары
В весеннюю теплую синь…»
Американская писательница Гертруда Стайн, прозванная «матерью модернизма», автор термина «потерянное поколение», воспитывавшая Хемингуэйя и Фицджеральда, подруга, пропагандистка и собирательница Пикассо (написавшего ее знаменитый портрет), Шагала, Модильяни и Матисса, держалась правых, отчасти националистических взглядов, а по отношению к трагедии Второй мировой выдерживает олимпийскую дистанцию.
Чеслав Милош получает Нобелевскую премию из рук короля Швеции Карла XVI Густава, Стокгольм, 1980 год
Эссе Милоша посвящены литературе: Даниелю Дефо, Оноре де Бальзаку, Льву Толстому, Андре Жиду. Но прямая его задача — исследование и развенчание культурных мифов, которые не только не уберегли человечество от опыта Холокоста и Второй мировой, но и отчасти создали для него предпосылки: от естествоиспытательского и потенциально экспериментаторского взгляда на общество, введенного Бальзаком, к бунтующему герою Стендаля, который ставит себя над обществом и отрицает его мораль, затем к Ницше, называвшему Стендаля своим учителем, к идее сверхчеловека, имеющей уже непосредственное отношение к формированию тоталитаризма в Европе. Это разговор о правах и обязанностях искусства: в теории мы убеждены, что оно никому ничего не должно, но на практике не всегда чувствуем именно так, и умолчать об этом было бы лицемерием.
«Искусство пребывает между двумя крайностями, — пишет Милош. — С одной стороны, ему угрожает свобода, купленная ценой отказа от влияния на человеческие отношения, как у сторонников «чистой поэзии», «чистой формы» и «искусства для искусства». С другой — рабство на службе общественных идей. Мы так пропитаны мышлением в коллективных категориях, что нам трудно представить себе, чтобы, например, нельзя было осудить последователей Ницше или пропагандистов расизма <…> Контроля трезвости и этики уже не удастся избежать».
Это разговор о правах и обязанностях искусства: в теории мы убеждены, что оно никому ничего не должно, но на практике не всегда чувствуем именно так, и умолчать об этом было бы лицемерием
Как раз поэтому эти две книги замечательно дополняют друг друга: пока Милош размышляет о границах искусства, Стайн практически проверяет их на прочность.
Невозможность Стайн
Несмотря на то, что Гертруда Стайн была еврейкой, гомосексуалкой и американкой, то есть подвергалась в годы нацистской оккупации тройной угрозе, она не воспользовалась возможностью покинуть Францию, и жизнь ее и ее партнерши Элис Токлас действительно сложилась благополучно, разве что в тяжелый момент пришлось продать одного из Сезаннов. На протяжении всей книги две старые дамы как будто окружены защитным пузырем неприкосновенности и достатка. Стайн объясняет это добродушием и сплоченностью французов перед лицом врага, рассказывая, например, анекдот о парижской еврейке, которой сотрудник префектуры отказался поставить предписанную новым законом отметку в документах, поскольку у нее не было «доказательств, что она еврейка», и велел его не беспокоить: «Большинство французских чиновников были таковы, правда».
Ее картина войны выглядит сегодня наивной до неискренности. В реальности Стайн могла позволить себе такую беспечность, видимо, благодаря покровительству своего старого друга Бернарда Фэя, занимавшего высокий пост в правительстве Виши, сотрудничавшего с гестапо и осужденного впоследствии на пожизненное заключение как военный преступник; чего-то она не знала, а о чем-то решила умолчать, об этом судить не нам. Важнее, что беспечность драгоценна сама по себе, а в тяжелые времена она исчезает раньше, чем еда; беспечность — это цена искусства. Хемингуэй в «Празднике, который всегда с тобой» писал, что Стайн расспрашивала его обо всех смешных происшествиях, случившихся с ним во время поездок на Ближний Восток или в Германию, — ей нравились курьезы и «рассказы, которые, по выражению немцев, отдают юмором висельника. Она хотела знать только веселую сторону происходящих в мире событий, а не всю правду, не все дурное».
И в ее собственном пересказе оккупация выглядит как идиллический фарс-гиньоль: «В Бельгарде горные парни (т.е. маки, участники Сопротивления. — NT) захватили немцев в плен и заставили работать, очищать картофельные кусты от колорадских жуков, это единственная сельскохозяйственная работа, которую одинаково ненавидят все французские мужчины, женщины и дети, и горные парни надеются совершенно очистить посевы от вредителей руками пленных немцев». Конечно, бывают и взаимные доносы, людей сажают, угоняют в Германию, а когда сила на стороне маки, они оказываются закономерно не такими уж милягами, но Стайн и тут сохраняет, если воспользоваться ядовитым выражением Милоша, легкую грусть идеалиста и спокойствие мудреца по отношению к кровавым событиям.
Гертруда Стайн с ее партнершей Элис Токлас перед их домом во Франции, конец 1930-х годов
Эта эгоцентрическая поза — не человеческой, а художественной природы. Главная тема «Войн» (во множественном числе), которые видела Стайн, — закат XIX века и запоздавшее наступление века XX, то есть смена мировоззрения. Вторая мировая война ознаменовала для нее отказ от веры в прогресс, возврат в темные века — этому посвящено у нее немало любопытных рассуждений (и справедливых, как показал XXI век с его новым великим переселением народов и терроризмом, который окончательно стер границы между войной и миром). «Наверное, одиноко было людям в Средние века, и вполне понятно, они, конечно, были заняты, добывая пропитание, но абсолютно отрезаны от внешнего мира, и в нынешнюю войну с ее заблокированными дорогами отчасти одиноко».
И она кубистским, по ее собственному сравнению, методом пишет новую реальность в изоляции от мировой цивилизации, жизнь, которую составляют теперь сплетни, предсказания святой Одилии, сельскохозяйственный цикл. Входит сама — и вводит нас — в медитативное состояние, наблюдая за дождем, инеем, курами и первыми всходами: «Когда французам настает пора вскапывать землю и сажать овощи, они всегда взбадриваются, и сегодня как раз подходящий день, так что даже если бы в Кюлозе решили, что немцы из России не отступают, все равно был бы повод повеселеть, это для них естественно, поскольку пора огородничать, это их обязанность». Война с этой точки зрения — что-то вроде стихийного бедствия: пушечная пальба меняет поведение облаков, поэтому весна никак не наступает — «бомбардировки многое меняют», не поспоришь.
Экспериментальный стиль Стайн похож на поток сознания, но это сознание не индивидуальное. Если в книге, озаглавленной «Автобиография Элис Б. Токлас», она от имени подруги рассказывает о себе самой, то в «Войнах, которые я видела» говорит от первого лица голосом французской глубинки. Историософское рассуждение писательницы без стыков переходит в древнегреческий хор деревенской рассудительности с ее бесконечными повторами, и так же нечувствительно и естественно меняются взгляды Стайн — если поначалу она называет Петена спасителем Франции, то позднее настроена уже явно критически.
Возделывать свой сад
Спустя два десятилетия немецкий философ и социолог Теодор Адорно сформулировал свою знаменитую проблему существования поэзии после Освенцима: «После Освенцима любая культура с любой ее уничижительной критикой — всего лишь мусор». Он пишет, что интеллектуалы и художники часто ощущают себя не равноправными участниками бытия, а только зрителями — позиция, которую уже Милош признал невозможной. После Освенцима европейцы внезапно утратили право на невовлеченность и испытывают «чувство вины выжившего», знакомое сейчас многим российским гражданам, которые переживают приговор Надежде Савченко как собственный позор, а «Болотные дела» — как собственную вину. XX век, окончательно наступивший, по мнению Стайн, только с началом Второй мировой, провел черту между «Эмма Бовари — это я» и «Я Шарли».
После Освенцима европейцы испытывают «чувство вины выжившего», знакомое сейчас многим российским гражданам, которые переживают приговор Надежде Савченко как собственный позор
Милош родился в 1911 году, Стайн — в 1874: ему в описываемое время чуть за тридцать, Стайн — под семьдесят. Пикассо называл ее «настоящей фашисткой» и упрекал в слабости к Франко, но это не мешало их дружбе. В то время отстраненный и неангажированный взгляд был в порядке вещей, но затем, как пишет Милош, в сознании европейцев произошла перестройка: «Интеллектуал стал носить мундир и знаки отличия: еще недавно он плыл по широким водам различных симпатий и вкушал разные блюда на выбор. Сегодня он является (ибо обязан быть) антифашистом».
Сегодня литература избегает двусмысленности, заботится прописать этическую оценку и держаться поближе к документу, не желая оказаться в роли парочки, кружащейся на карусели под стенами горящего гетто. Цена беспечности сильно возросла, и «войны, которые видела Гертруда Стайн», — ее лебединая песня.
В одном из писем, исследуя пути, которыми интеллектуализм загнал себя в ловушку, Милош пишет о близком Стайн автоматическом письме: «Чтобы достичь глубоких слоев иррационального, надо освободиться от его полицейского контроля и позволить заговорить подпольным голосам». Сейчас, сколько бы мы ни утешались теорией малых дел, известная сентенция Розанова: «Как что делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай» — неизбежно откликается человеком из подполья Достоевского: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Стайн возделывает свой сад и в переносном смысле, и в буквальном, ностальгируя по счастливым дням, когда овощи росли не на земле, а в консервных банках. В своей дневниковой прозе она пишет «поэзию до Освенцима», и эту ностальгию невозможно не разделить.
* Чеслав Милош. Легенды современности: Оккупационные эссе. Перевод с польского Анатолия Ройтмана. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016.
Гертруда Стайн. Войны, которые я видела. Перевод с английского Ильи Басса. М.: Kolonna Publications, 2015.
