18 июня — сто лет со дня рождения великого русского писателя Варлама Шаламова

18 июня — сто лет со дня рождения великого русского писателя Варлама Шаламова, известного на весь мир «Колымскими рассказами». The New Times публикует интервью с единственной наследницей писателя Ириной Сиротинской, бывшей долгие годы самым близким другом Варлама Шаламова.

Ирина Сиротинская — Олегу Дусаеву

И. Сиротинская в молодые годы

Могли бы Вы описать, каким был Варлам Тихонович?
Эту сложную противоречивую личность нельзя привести к одному знаменателю. В нем сосуществовали, противоборствовали, всегда находясь в точке кипения, разные ипостаси его личности. Поэт, чувствующий подспудные силы, движущие миром, тайные связи явлений и вещей. Умница с потрясающей памятью. Все ему интересно — литература, живопись, театр, физика, биология, история, математика. Книгочей. Исследователь. Честолюбец — цепкий, стремящийся укрепиться в жизни, вырваться к славе, бессмертию. Эгоцентрик. Жалкий, злой калека с раздавленной душой. Он писал: «Главный итог жизни: жизнь — это не благо. Кожа моя обновилась вся — душа не обновилась…» Маленький беззащитный мальчик, жаждущий тепла и участия. «Я хотел бы, чтобы ты была моей матерью», — говорил он мне. Беспредельно самоотверженный, преданный рыцарь. Настоящий мужчина… Я посвятила Шаламову жизнь. Бросила любимую работу в Российском государственном архиве литературы и искусства и стала заниматься наследием Варлама Тихоновича. А благодаря работе в этом архиве я и познакомилась с Шаламовым. Он произвел на меня сильнейшее впечатление. Хотя к нам ходил и Солженицын, вслух читал свои рукописи. Но у Варлама Тихоновича всегда была концентрация необыкновенная… Сейчас Шаламов опубликован на всех языках. Особенно любят Варлама в Италии и Франции. Они чтут его больше, чем россияне. У нас Александр Исаевич затмил все горизонты. А зря. Солженицын того не видел, что видел Шаламов.

Варлам Тихонович отказался сотрудничать с Александром Исаевичем...
Относительно отказа Шаламова от сотрудничества с Солженицыным — это абсолютно понятно. Разность характеров, творческих принципов, жизненного опыта. Варлам писал в записных книжках: «Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество? Прежде всего потому что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын». Александр Исаевич, безусловно, великий стратег и тактик, а Шаламов — всего лишь великий писатель. К своему 100-летию Варлам Тихонович приходит всемирно известным прозаиком.

А в чем, по Вашему мнению, разница взглядов Солженицына и Шаламова?
Все разногласия заключаются в двух фразах: Солженицын и Довлатов считают, что заключение — это хождение в народ. Хорошенькое хождение… А Варлам Тихонович, который лишь чудом не умер, считал, что это очень отрицательный опыт. Он не боялся смерти, жизнь его была страшнее. Варлам видел, как человек быстро становится нечеловеком. Доносчики писали: «Шаламов ругал верховного главнокомандующего». Они даже не осмеливались произносить фамилию Сталина. А Варлам Тихонович считал Сталина бездарью. Когда Варламу было 22 года, он написал письмо в ОГПУ и ВКП(б) с наставлениями — разъяснял им, что они неправильно действуют, уничтожая оппозицию. Он там писал, что с оппозицией надо сотрудничать, дискутировать, а просто расстреливать — это нехорошо. Он презирал компромиссы и помощь «прогрессивного человечества» в России и на Западе, ведь и за такую помощь надо платить — скрыть жестокую лагерную правду, не говорить всей истины о людской природе, а раскрывать только ту ее часть, что пригодна для политических манипуляций. А ведь Хиросима, Освенцим, Колыма — явления одного порядка. Все такие попытки он называл «спекуляцией на чужой крови» и считал подлостью использовать чужую кровь в личных целях, в политических целях. Конечно, этот глубокий пессимизм был неудобен и либералам, и коммунистам: все они оказывались в одной куче нечистых, все ловчили на чужих судьбах, жизнях, на чужой крови.

О чем мечтал Варлам Тихонович?
Он хотел быть певцом. Слуха у него не было. Музыку он не любил и не понимал, а вот певцом быть очень хотел. Он воображал сцену, декорации, овации…

Наверное, любил театр?
Мы познакомились как раз в тот момент, когда я была очень увлечена театром Любимова. Варлам относился к этому со скепсисом. На своей фотографии 1966 года, которую он мне подарил, была надпись: «Ирине Павловне с искренней симпатией и советом забыть театр на Таганке». Но он ходил со мной в театр, даже увлекся им. Ходили мы в театр Пушкина, в театр Сатиры… Он не любил МХАТ, это жизнеподобие на сцене — сверчки, чаепития и прочее.
Очень резко относился к толстовской традиции в литературе. Варлам считал, что Толстой увел русскую прозу с пути Пушкина, Гоголя. Он превыше всех ставил Гоголя и Достоевского. Книги значили в его жизни очень много, это был его мир, его собеседники. Когда он стал плохо видеть, книги быстро стали растаскивать, делали это даже люди интеллигентные, не считая зазорным книжное воровство. К моменту переезда Варлама Тихоновича в дом инвалидов от его библиотеки практически ничего не осталось. В поэзии ближе всего ему была философская лирика Баратынского, Тютчева, Пастернака. В его любви к Пастернаку было что-то умственное, если можно так выразиться. Варлам Тихонович часто читал что-то из «Сестры моей жизни» и говорил: «Какой взгляд! Я уж не знаю, как это можно, целые новые пласты втащил он в поэзию». Мы часто бывали на выставках — Матисс, Роден, Петров-Водкин, Фальк, Пикассо, Ван Гог, Врубель. Ходили в Третьяковку, в Пушкинский музей. Варлам не любил живописи передвижников, он считал ее дурной литературщиной. Самым любимым художником Шаламова был Ван Гог, а любимым полотном — «Прогулка заключенных». Думаю, здесь действовали не только краски, но и сюжет…

Вас считают музой Шаламова.
Он мне много посвятил. И прозы и поэзии. Его взгляд всегда пронзал, как рентген, человека насквозь. Но я этот рентген с честью вынесла. Когда я первый раз пришла к Варламу Тихоновичу, я хотела у него узнать — как жить. Этот вопрос, кстати, его не удивил. Может, я была не первой, кто его задавал. Он ответил, что, как сказано в десяти заповедях, так и жить. Ничего нового нет и не надо. Я была разочарована. И тогда он добавил одиннадцатую заповедь — не учи. Не учи жить другого. У каждого своя правда. И твоя правда может быть для него непригодна, именно потому, что она твоя, а не его. Я была еще молода и, конечно, глупа… У меня было трое детей, любимый муж. Это всегда раздражало Варлама. Он считал, что я трачу свою одаренную натуру (как он говорил) на семью. Не уставал проповедовать фалангу Фурье, где стариков и детей всецело опекает государство. «Ни у одного поколения нет долга перед другим! — яростно размахивая руками, утверждал он. — Родился ребенок — в детский дом его!» Когда я уезжала в Крым, он говорил: «Я умру, не проживу месяц без тебя». Мне это тогда казалось странным. Конечно, он больше нуждался во мне. Я приходила к нему, мыла пол, приносила продовольствие. Это само собой как-то вышло. Начиналось наше свидание всегда с того, что я мыла пол. Когда надо — окна. В общем — все. Он научил меня даже двигать мебель. Я шкафы двигала... Варлам часто говорил, что любит меня. И в письмах он постоянно упоминает, что я нужнее всех на свете и так далее. Мне хвалы возносил непомерные, и получилось так, что на пьедестале в результате оказался не он, а я. Но ко всему привыкаешь — я на пьедестале расположилась вполне комфортно... (Смеется.) Так продолжалось десять лет.

При этом у Вас была семья.
Да… Трое детей! Я, кстати, часто с ними ходила к нему. Они садились в уголочке, Варлам Тихонович давал им карандаши и бумагу, дети рисовали, а мы общались в это время. Меня привязывало к нему глубочайшее сострадание. Глубочайшее… Как его увидела, у меня возникла боль в сердце. Такой талантливый, такой огромный человек жизнью заплатил за свои убеждения. А у него ко мне были, конечно, другие чувства…

Получается, Вы были частью несчастья его жизни. Шаламов Вас любил, а Вы не ответили взаимностью...
Он только восхвалял меня всегда. Я же с ним очень мягко обращалась, с такой нежностью. Варлам говорил, что я подарила ему десять лет жизни. И самые счастливые годы (это и в письмах есть) ему подарила я, так он считал. В общем — это дорогого стоит. Потом мне стала просто непосильна эта ноша. Я становилась старше, появились другие проблемы — дом, детям надо было уделять больше внимания… Видите ли, муж меня тоже очень любил, вот в чем дело. И между двумя людьми существовать очень трудно. Муж за несколько дней до смерти обнял меня и сказал: «Я тебя люблю еще больше, чем в молодости». Оба они любили меня, и я каждого любила посвоему. Вот сейчас мне кажется, что я мужа больше любила, а тогда казалось, что Варлама Тихоновича... Жизнь на две семьи неизбежно создает тяжелую раздвоенность. Очень тяжелую! Я должна сказать, что оставила Варлама Тихоновича, потому что больше просто не могла выносить этого. Я по природе своей моногамна. С юности думала: «Вот придет любимый, единственный…» Смешивала в своих мечтах Болконского, Фанфана-Тюльпана, еще кого-то. В результате любимый и единственный сложился из двоих. От Шаламова — высота души, интеллект, любовь к литературе. А муж — технарь, футбол смотрел, любил путешествия. Варлам передал мне весь архив свой. Весь, до последнего. Он перед уходом в дом инвалидов сделал мне… предложение. Я говорю: «Это невозможно. Я люблю детей, а дети любят отца». Варлам не смог бы дать детям то, что им давал отец. Мальчишкам нужны велосипеды, коньки, горные лыжи… Я сказала Варламу «нет». Не вышла я за него замуж. Тарковский писал, что Данте не видел ада, только воссоздал его в своем воображении, а Шаламов видел ад. Когда я была в Италии, итальянцы падали передо мной на колени и кричали «Беатриче! Беатриче!». И рыдали… А я не рыдала.

Варлам Шаламов. «Что я видел и понял в лагере».