«Он дал шанс — себе и стране. Он же сам, вместе с нами, его не использовал. Он потерпел поражение — вместе с нами. Оттого еще так молчаливы были мы этой холодной апрельской ночью».
Кроме самого гроба на постаменте и флага на нем, почти ничего видно не было: постамент стоял метрах в пяти от загородки. Чего опасались? Что кто-то плюнет, выкинет какую-нибудь мерзость? Не знаю. Мир, конечно, не без идиотов, но отсчитывать от них распорядок жизни и смерти кажется мне, ей-богу, унизительным… Люди, простоявшие по два с половиной часа на ночном ощутимом холоде, чтобы проститься со своим президентом, не уходившие, когда окоченевали руки и ноги (было в самом деле холодно), войдя наконец в храм, могли разглядеть только почетный караул квадратом и священника, скороговоркой исполнявшего молитву. Вместо мертвого Ельцина люди прощались с живым — глядевшим с замечательной, такой очевидно домашней фотографии… Впрочем, главным в этом прощании все равно были они сами — люди. Молчаливая ночная очередь начиналась на набережной за сотни метров от храма, заворачивала по большому периметру ограды и выходила на Волхонку. Два с половиной часа все мы, почти не разговаривая, шли рядом: совсем молоденькая пара, одетая явно не в расчете на ночной холод (парень осторожно грел ее руки, она сильно замерзала, но они не ушли); пара постарше, все время курившая; семья с большеглазым подростком (все — «лица кавказской национальности», и очень симпатичные); седой старик, лицо которого, казалось, вышло с фотографии какого-то митинга 90-х; девушка, приехавшая на велосипеде и прицепившая его к ограде; потом она ненадолго отошла и к тихой зависти окружающих принесла откуда-то себе и своему парню две бумажные чашечки горячего кофе… Мама с дочкой («на баррикады я ее не брала, она маленькая была совсем, а сейчас я подумала: надо взять…»). У дочки — внимательные теплые глаза. Вообще я давно не видел столько хороших лиц вместе. Коренастый «топтун» в бейсболке раз восемь прошел туда-сюда мимо всех нас по Соймоновскому переулку, глядя недобрым взглядом. Как-то сразу было понятно, что он на работе. Еще было понятно, что все мы ему не нравимся. Он, признаться, тоже был не в нашем вкусе.Стояли и медленно шли в тихой ночной очереди к телу Ельцина люди очевидно состоятельные и явно небогатые; примерно за полкилометра до входа в храм появилась женщина с цветами — продавала по-божески, по сто рублей за штуку, но кому-то из стоявших к Ельцину и одна четная пара роз была не по бюджету. Кто-то из тех, кому было по бюджету, ближе ко входу розами поделился — к этому времени мы были уже немного родными друг другу: девушка пристегивала свой велосипед на набережной в начале второго ночи, в храм мы входили около четырех. В десяти метрах за мной, вместе со всеми, все это время медленно огибала периметр ограды женщина с белой тростью. Что она могла там увидеть, даже если бы ее пустили к гробу? Но почему-то ей надо было поклониться Ельцину… Почему? Что он дал ей? Богатство? Да нет же. Вряд ли она жила бы сильно беднее при Янаеве и Крючкове (богаче бы не жила точно). Не знаю, что она понимала в хитроумных раскладах и загогулинах, которыми сопровождался политический путь Ельцина, но что-то главное в этом пути она почувствовала наверняка. Он дал шанс — себе и стране. Он же сам, вместе с нами, его не использовал. Он потерпел поражение — вместе с нами. Оттого еще так молчаливы были мы этой холодной апрельской ночью. Назавтра его похоронили под звуки гимна Советского Союза, а еще недавно казалось, что это он похоронил СССР… «Но я хотя бы попробовал, — говорил герой «Пролетая над гнездом кукушки». — Я хотя бы попробовал…».
