Умер выдающийся русский актер Кирилл Лавров.
The New Times публикует отрывки одного из последних интервью, которое он дал Артуру Соломонову.
Я знаю, что долго так не проживу. Тем более что у меня перед глазами опыт отца, который говорил, что терпеть не может стариков на сцене и в шестьдесят лет уйдет из театра. И он свое слово сдержал. Страшно бравировал этим, говорил, что ему все осточертело, драматургии нет, актеров нет, режиссеров нет, театр гибнет, он не желает в этом участвовать, вот купит удочку и будет ходить на Днепр удить рыбу. Ну походил он на Днепр два дня, потом затосковал, и был страшно счастлив, когда его приглашали в тот же театр на разовую какую-то роль или в киношку сняться. Я чувствую, что я тоже вряд ли смогу без театра. Я вот уезжаю на дачу и могу продержаться там максимум неделю. Тянет. Вся жизнь была такой насыщенной, что взять и уйти на пенсион — значит вообще распрощаться... Ничего положительного в старости нет. Кроме легкого утешения, что ты можешь плюнуть в любую сторону и отправиться куда хочешь. Но это слабое утешение. Гораздо больше теряешь с возрастом. Уход из театра зависит не от моего каприза и не от моего настроения. Время идет, необходим молодой энергичный человек, который будет строить театр дальше. Наверное, не стоит говорить, насколько сложно решить эту проблему. Все это затягивается не потому, что я хочу как можно дольше сидеть в этом кресле. Отнюдь. Я сюда попал против своей воли и по мере своих сил пытался сохранить то хорошее, что было в нашем театре. Но сохранять вечно ничего нельзя. И я, воспитанный в театре Товстоногова, где был лидер, который ставил здесь практи- чески все спектакли, считаю, что и дальше театром должен руководить режиссер. Мне кажется неправильным, когда во главе театра становится то директор, то актер, то завлит, и приглашаются на постановки те или иные режиссеры. Хотя я вполне понимаю, что это, возможно, веление времени. На это могу лишь повторить, что я получил определенное театральное воспитание и могу действовать лишь исходя из него. При всей той системе, которая сейчас существует, совсем не так много желающих получить свой собственный театр. Сейчас ситуация резко изменилась, потому что все изменилось. Изменилось все! Отношение актеров к своему театру, понятие своего театра стало очень расплывчатым, появилось огромное количество антреприз...
Я совсем не хочу сказать, что это плохо и с этим нужно бороться. Актеры получают такие нищенские заработные платы, что запретить им еще где-то заработать было бы просто бесчеловечно. Но то, что это разрушает театр, — тоже абсолютно бесспорно. Каждый раз, составляя репертуар, мы ломаем голову, раскладывая пасьянс: кто здесь, кто на гастролях, кто в Нью-Йорке, кто в Москве. Конечно, это все безумно сложно. Я очень хорошо понимаю, что выгляжу престарелым человеком, ругающим все новое. Да, я понимаю, что у молодых от этих слов сводит скулы. Но я не хочу ради того, чтобы казаться модным и не выглядеть ретроградом, менять свои убеждения. Ну я такой. Меня скоро вообще уже не будет на белом свете... Я просто выражаю свою точку зрения.
Ведь до сих пор я в актерской среде — белая ворона. Я не профессию имею в виду, а жизненные принципы, установки. Тем, что называется закулисной жизнью, я никогда не интересовался. И, может быть, меня поэтому мои коллеги и любят, что я никогда не принимаю участия ни в каких заговорах, сплетнях, интригах. Может быть, поэтому меня единогласно избрали художественным руководителем... Я знаю, что я в своей жизни не подписал ни одного коллективного письма. Я знаю, что я никогда не сказал ни одного хорошего слова о тех событиях, которые мне казались безнравственными. А от меня, естественно, требовали каких-то выступлений и петиций. Но я поддерживал те вещи, которые, на мой взгляд, были объективно положительными. Такие, как борьба за мир, реабилитация невинно осужденных... А все эти качества, конечно, не в последнюю очередь были приобретены мной в течение восьми лет, проведенных в армии. Но ведь тогда была другая армия. Не было никакой дедовщины, там очень ценилась настоящая дружба, выручка, порядочность — словом, все те вещи, от которых сейчас молодежь морщится и считает, что это все пережитки прошлого. Ну, может быть, но так уж сложилась моя жизнь. А, так сказать, начальное воспитание я получил в семье, и принципиальным сторонником служения театру был отец. Потом был театр Леси Украинки, великолепная атмосфера там... Мы жили какой-то своей, очень интересной жизнью, которая сейчас для молодых, возможно, была бы не столь увлекательной. Вот я смотрю: после репетиции каждый куда-то бежит — этот в рекламе сниматься, другой в антрепризу, третий на съемки... Но вместе с тем мой отец не хотел, чтобы я шел в театр. Он считал, что у меня нет для этого достаточных данных. Пройдя всю эту одиссею актерскую, он боялся, что у меня карьера не сложится. А ведь ничего страшнее нет, чем несостоявшийся актер. Он так же боялся за меня, как я боюсь, очень боюсь за дочь свою, которая тоже избрала этот путь. И вот уже внучка тоже заболела театром.
Питерское детство у меня было самое банальное. Я был совершенно ординарным мальчишкой, мотал школу, ходил в кино. С моим приятелем пробовали бражку, которую варили к празднику его родители, а мы таскали из-под кровати этот бочонок. Ходили на демонстрации, хулиганили, дрались — ну, все было нормально. Об актерстве я вообще тогда не думал. Но когда прихожу сейчас в Озерный переулок, сердце так екает! Остался дом, почти в неприкосновенности осталась лестница, перила... Я поднялся на второй этаж, увидел нашу квартиру номер три. Помню даже наш номер телефона: 4 —12 —13. Тогда в Питере были маленькие номера! И такие яркие, но редкие вспышки памяти: помню, как отец меня несет на плечах, мне три года, я засыпаю, идет дождь... Он меня несет с Литейного, с просмотра фильма «Третья молодость», где он снимался, — это был его дебют. Он играл какого-то деревенского парня, а я снимался в массовке. Таким образом, мы с отцом одновременно начали наши кинематографические карьеры... И вот после просмотра этой картины, который проходил в лектории, в Юсуповском дворце, он меня нес. И вот почему-то именно это помню необыкновенно отчетливо. Вечерний город, моросящий дождь, и я, сидящий на отце верхом, засыпаю, держась за его волосы и падая ему на голову.
