Литературовед в штатском Владимир Владимирович Путин добился невозможного. Он сделал актуальным солженицынский «Один день Ивана Денисовича», которому в этом ноябре (2012 года. — NT) исполнилось 50 лет. И не то чтобы мы провалились в 1937 год или в послевоенные сталинские лихие времена, о чем так любят говорить охотники до гипербол и метафор. Пусть читают Солженицына и сравнивают тогдашнюю «волю» с теперешней и сталинские лагеря с нынешними. Даже чекисты не могут обратить время вспять на полвека, и нам не стоит стращать друг друга, стимулируя преждевременную явку с повинной всего общества в Комитет. Назови его хоть Следственным, равнение он держит на первый, классический — КГБ.
Общество не должно выписывать себе индульгенцию со скидкой на Большой террор. Очень удобно кивать на эту напасть учителю, соглашающемуся «химичить» с бюллетенями на школьном избирательном участке, актеру, агитирующему за Путина на выборах, талантливому режиссеру, выклянчивающему у этой власти денег на свой фильм, худруку театра, привечающему «первое лицо». Хотя ясно, что в случае отказа от недостойного поведения они бы на дыбе или у стенки не оказались, а просто лишились бы некоторого количества материальных благ или творческих возможностей.
Но страх в обществе посеян, и все ждут черт знает чего. Власть принимает законы, по которым и впрямь можно посадить полстраны, потому что у страха глаза велики, и власть тоже напугана и обещает то, что не может и не смеет осуществить.
«Точечные посадки» срабатывают, они создают обстановку паники для «креативного», то есть мыслящего класса. Обстановка беспредела не дает гарантий выживания. Попадешь в заложники — траванет тебя родное правительство смертельным газом или сожжет танковым огнем. Уйдут террористы или нет — неизвестно, но ты точно не уйдешь.
А для бизнеса очень подойдет одна мысль Ивана Денисовича: «Так и вся жизнь у зэка… только и высматривай, чтоб на горло тебе не кинулись». О чем думают члены организации «Русь сидящая»? О чем говорят близкие и друзья сидельцев ЮКОСа? Мне кажется, в солженицынском ключе: «Дума арестантская — и та не свободная». Все больше про УДО. Пустят ли наконец по УДО Алексея Козлова? Михаила Ходорковского? Машу и Надю из Pussy Riot? И не стукнут ли кого дубинкой, как Зару Муртазалиеву? В лагере у Ивана Денисовича плетка была в ходу.
Путинская Россия уже воспринимается как большая Зона, и все, кто может, уходят в побег. Через тайгу под названием «Шереметьево». Так что Иван Денисович нам не посторонний, а солагерник. И есть чему у него поучиться: не быть «шакалом». Не верить, не бояться, не просить. И не стучать «куму».
В 1968 году отец положил мне на стол драную книжечку малого формата. Это был «Один день». Книжка решила за меня все. Сразу стало понятно, чем, как и зачем дальше жить
Я совершенно уверена, что от солженицынского Океана останется хотя бы одна эта капля, а от потоков крови и слез, льющихся через его сочинения, одна слеза, вобравшая в себя нехитрую правду крестьянской души и великую ложь советской эпохи. Разрешивший печатать Хрущев (и, скорее всего, сам Твардовский, впоследствии решительно отвергший Шаламова) не понял, что это не про «отдельные недостатки», с которыми покончили XX и XXII съезды, что это приговор строю, идее, укладу. Спохватились только потом и не дали сгоряча обещанную Ленинскую премию.
опубликован в «Новом мире» (№ 11, 1962)
и следом — в «Роман-газете» (№ 1, 1963)
Молодые поэты, читавшие свои стихи на площади Маяковского, будущей Триумфальной, поняли лучше. Особенно тот, кто написал про «Один день»: «Падучей звездою забрезжит в ночи казематов и плах тщета человечьей надежды, замерзшей в сибирских снегах»…
В 1968 году отец положил мне на стол драную книжечку малого формата издательства, кажется, «Советский писатель». Это был «Один день». Книжка решила за меня все. Я увидела белую слепящую снежную дорогу, красное солнце отчаяния, овчарок, конвоиров с автоматами, колонну замерзших и голодных зэков: «…и вышла колонна в степь, прямо против ветра и против краснеющего восхода. Голый белый снег лежал до края, направо и налево, и деревца во всей степи не было ни одного». И сразу стало понятно, чем, как и зачем дальше жить.
Еще был номер «Роман-газеты» за 1963 год, где дедушка — старый большевик — поставил на обложке отметку, как ставил ее на всех журналах. Отметка была 5+.
После Чехословакии, после 1968-го литературоведение на тему «Одного дня» стало не в моде. Но изымать на обысках его начали только после выхода на Западе «Архипа» («Архипелага») и высылки автора. После 1974 года «Один день» изымали из библиотек. Многие библиотекари не положили журналы в черный мешок и не отдали курьерам КГБ на сожжение в чекистских крематориях, а раздали по знакомым.
И вот «Один день» проходят в школе, а напечатан он много раз: отдельно, в антологии, в собрании сочинений, и давно вышел «ГУЛАГ», однако имя Сталина — по-прежнему «имя России», эта пронзительная вакцина не подействовала, иммунитета все еще нет. «Яду мне, яду!» — как писал Булгаков.
Иван Денисович Шухов, малограмотный, но честный и чистый крестьянин, не утративший в лагерях ни достоинства, ни человечности, ни даже трудолюбия, не создавал теорий, как интеллигенты, он даже не понимал, за что? И от этого его бессловесные и тяжкие страдания еще страшнее.
В «Одном дне», как в почке, уже содержится древо «Архипелага». За плен Ивану Денисовичу сунули десятку. Баптист Алешка 25 лет получил за молитвы. Гопчику, шестнадцатилетнему хлопчику, дали взрослый срок только за то, что он бендеровцам молоко в лес носил, а помбригадира Павло сражался в УПА против НКВД. Мы узнаем о том, как выгоняли из армии бригадира Тюрина, сына «кулака», и как он потом, узнав, что его комполка и комиссар расстреляны в 1937-м, перекрестился и сказал: «Все ж Ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь».
И об эстонцах узнаем мы — что плохих людей среди них Иван Денисович не видел. И о том узнаем, что в послевоенной деревне нельзя было прокормиться, мужики, кто выжил, в красили´ подались; и о голодном городе Севастополе перед Ялтинским совещанием узнаем, как там для иностранцев один магазин открыли с белым хлебом, маслом и колбасой, и за полчаса туда все население сбежалось.
50 лет в арестантском строю, под автоматами, полуголодный крестьянин Иван Денисович Шухов вырабатывает у нас иммунитет к социалистической страшной утопии. Конца не видно. Кончается это так: «Засыпал Шухов вполне удовлетворенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир закрыл хорошо процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было 3653. Из-за високосных годов три дня лишних добавлялось».
«Один день Ивана Денисовича» проходят в школах на уроках литературы. The New Times публикует выдержки из сочинений старшеклассников
«В данном произведении меня ничего не удивило. Здесь изображен жесткий сталинский режим. В это время нужна была рабочая сила для дорог, плотин. Заключенные, без мнения и права на слово, и есть такая оптимальная рабочая сила» (Миша Иванов, 9-й класс).
«У меня до сих пор в голове словосочетание «арестантская «молитва». Я представляю себе это очень хорошо: заключенные, стоящие рядами, монотонный голос начальника караула… Фраза «шаг вправо, шаг влево считается побег», даже представить себе страшно, как человек может жить под постоянным контролем, в постоянной боли — физической и душевной» (Полина Веденяпина, 9-й класс).
«…Я скорее ожидала, что в мыслях будет больше горести, отчаяния. Больше всего меня поразило то, что И.Д. мог спокойно думать о тех письмах от родных, что он получал; то, как, думая о них, он не жалел себя, не сетовал на судьбу; письма не нагоняли на него тоску — он рассуждал о колхозе, ворчливо немного, но объективно... Получая редкие письма, он думал о том, что там, за стенами лагеря, а не о том, как жаль, что он не может это увидеть» (Арина Ефанова, 9-й класс).
«Лагерь — дом смерти и безумства. Тут все направлено на уничтожение людей (довольно часто невиновных, добрых и талантливых, осужденных только за свою точку зрения, а то и вообще просто так). Люди не выносят этих страшных мучений, издевок и сходят с ума, а потом их убивают, как старых собак (предварительно заставляя рыть самому себе могилу!)... Я считаю, что этими людьми, которые сохранили в себе человека, несмотря ни на что, которые безвинно погибли, нужно гордиться. Нужно их помнить» (Мария Гладышева, 9-й класс).
«Их (заключенных) жизнь, порядки и обычаи, то, что сделала с ними власть, являлось назиданием для тех, кто в то время находился на свободе... Пугает то, что может сделать власть, правительство при неповиновении народа» (Екатерина Мохерева, 8-й класс).
Я представляю себе это очень хорошо: заключенные, стоящие рядами, монотонный голос начальника караула… Фраза «шаг вправо, шаг влево считается побег», даже представить себе страшно, как человек может жить под постоянным контролем, в постоянной боли — физической и душевной
«И как же все-таки хорошо, что такие суровые и жестокие времена уходят и приходит жизнь настоящая, человеческая жизнь» (Настя Растащенова, 8-й класс).
«Когда читала, мне становилось трудно дышать… Возможно, люди заслужили эти страдания, но кто позволил человеку решать судьбу и наказывать за грехи?! Вопрос этот очень спорный и остается открытым по сей день» (Даша Вилкова, 9-й класс).
«Ивану Денисовичу удается выжить лишь благодаря крестьянскому, честному отношению к труду. Он не пал духом, хотя на его судьбу повлияли война, заключение, коллективизация... Однако Иван Денисович не горюет о судьбе: он не уверен, нужна ли ему свобода. Из писем жены он узнает, что на воле все изменилось, но ему, трудолюбивому, честному крестьянину, непонятно, как можно покинуть колхоз и заняться чем-то иным, например, коврами» (Настя Колесникова, 11-й класс).
«В лагере все происходит так же, как и в СССР, и, наоборот, вся остальная страна по ту сторону колючей проволоки живет так же, как живут и в лагере. Получается, что страна делится на два лагеря: лагерь, где сидят заключенные, и лагерь, где сидят «вольные» (уже в кавычках)» (Елена Леенсон, 11-й класс).
«Если и пытаться объективно оценить творчество того или иного писателя, то ключевым критерием оценки следует считать дерзость. Нет, вовсе не ту, уличную, но дерзость литературную; другими словами, способность своим незначительным пером покуситься на механизм мироздания. И Солженицын со своей повестью является прекрасным образчиком той самой дерзости» (Александр Плотников, 11-й класс).
The New Times благодарит преподавателей русской литературы Евгению Абелюк (лицей № 1525 «Воробьевы горы», Москва), Светлану Белокурову (гимназия № 405, Санкт-Петербург), Светлану Рукавишникову (школа «Марина», Москва)
Впервые опубликовано в NT № 37 от 12 ноября 2012 года.
Фото: ИТАР–ТАСС, ASTRDR.COM
