Почему нарицательным стал именно 37-й год, а не следующий — 38-й, например, когда, собственно, и расстреляли очень многих арестованных, допрошенных, пытанных в 37-м? Ответ, может быть, в том, что тогда мы окончательно вползли в безвозвратный туннель террора.
Сергей Бунтман
заместитель главного редактора «Эха Москвы»
37 год — вершина абсурда, доведение советской мясорубки до высочайших оборотов. Но дело не только в количестве жертв, даже не в интенсивности террора. Именно этот год показал весь иррациональный характер режима.
Если когда-то о царствовании Павла I говорили, что награда лишилась прелести, а наказание — ужаса, то к 37-му году это стало тотальным. Обвинив, осудив, расстреляв несколько наиболее влиятельных людей, режим показал, что от уничтожения не спасает ничто: ни политическая лояльность, ни пламенная убежденность, ни общественная известность, ни прошлые заслуги, ни скромность, ни даже личная верность Вождю. Тем, что были уничтожены реальные, а затем и мнимые оппозиционеры, было показано, что процесс политической чистки общества стал произвольным. Оппозиционность получила несколько кличек, под которые могли подпасть любая деятельность и любое бездействие. Одновременно были намечены профессиональные категории: партийцы, хозяйственники, военные. В них, подобно тому как в «светлом» мире существовали «вожди», были свои главные враги, «антивожди», так сказать. Любой житель страны мог оказаться подручным такого «антивождя» и врагом, не менее опасным, чем известная личность. Потому странно говорить, как это часто делают, что 37-й год — это, в отличие, например, от коллективизации, истребление советских элит.
Итак, истребление. Бессмысленное, безликое, списочное. Именно в 1937 году оформилось окончательно перевернутое представление о вине и невиновности. Сначала человек попадал в список, в разнарядку — практически произвольно, случайно, ввиду множества общих и частных факторов, а найти обвинение — стало делом техники. Техники сложной, изощренной, жестокой. При всей упрощенности суда и расправы, допросы длились недели и месяцы, конвейеры, пытки, физические и моральные, очные ставки. Вопрос — зачем, если все было и так ясно? Для формы? Зачем-то надо было выбивать показания, зачем-то надо было получить подпись под протоколом… Не дошла система до уничтожения такого-то и такого-то количества людей… Могла бы. Но ведь, опять же, как в «светлом» мире, все должно было достигаться безумным, тяжелейшим трудом, стахановским нагнетанием результатов и рекордов, и вот, палачи и жертвы выслуживали право убить и право быть убитым.
Быть уничтоженным мог всякий. Кроме одного человека. Сталина. Еще три года назад кто-то мог вообразить, что генсека не переизберут, что возможны перемены — мало ли что? В 37-м году это оказалось за пределами реальности. Ни один, даже самый влиятельный «вождь» не мог теперь спокойно спать. Сталин окончательно стал богом. Богом гнева, богом мщения, кары. Всевидящим и всесильным. Чумой и смертью. Чума не заразится, смерть не умрет. И это тоже 37-й год. Одним сжатием кулака Сталин утвердился навечно во власти. Он показал, что нет никакого пути к спасению, кроме произвола Отца. Теперь Сталин мог поигрывать пальцами, сжимать кулак и разжимать, и страна безмолвно вздыхала: «Ну, это все-таки не 37-й. Только бы 37-й не повторился».
Вздыхает до сих пор.
Приказ главы НКВД Н. Ежова № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов» от 30.06.1937 г. Согласно этому приказу каждой республике и каждой области СССР давался план — квоты на расстрелы и аресты.
[увеличить] | 
[увеличить] | 
[увеличить] | 
[увеличить] |
[увеличить] | 
[увеличить] | 
[увеличить] | 
[увеличить] |
Из приказа 00447
«К первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках — РАССТРЕЛУ».
«Ко второй категории относятся все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет» (позже срок был увеличен до 20 лет).
