Один из 357 списков, на которых стояла подпись И. Сталина
Только в одном этом списке было 94 фамилии. Все расстреляны
Грузовики с трупами расстрелянных въезжали на кладбище ночью через центральные ворота. И шли прямиком к крематорию, сооруженному в бывшей кладбищенской церкви преподобного Серафима Саровского. Объезжали ее слева, грузовики задом подгоняли к черному входу — так, чтобы прямо к расположенным внизу печам. Крематорий открыли в октябре 1927 года — к празднику 10-й годовщины Октябрьской революции, печи установили известной немецкой фирмы J.A. Topf und Söhne (Топф и сыновья) — той, которая позже оснащала печами Освенцим, Бухенвальд, Маутхаузен и т.д. Так что к тридцать седьмому, когда начались массовые расстрелы, за ночь могли «переработать» несколько десятков трупов.
1 ноября 1937 года были расстреляны и в ночь на 2-е кремированы никак не меньше 80 человек. Среди них — мой двоюродный дед, инженер-электромеханик Марк Михайлович Альбац.
Руководил всей операцией — от расстрела до сожжения — комендант НКВД СССР, тогда еще только капитан госбезопасности Василий Блохин: его подпись стоит и на актах о «приведении приговора в исполнение», и на записках в адрес директора крематория о передаче трупов «для немедленной кремации», и на актах об исполнении действа по превращению людей в пепел (фотокопии документов — на стр. 34–35).
Памятник и могила Василия Блохина — он мирно упокоился в 1955 году — находятся прямо у входа на Донское кладбище, слева: участок № 1, аллея 2. Где то, что осталось от Марка Альбаца и многих тысяч других, кого постигла такая же участь, не знает никто.
Палач
о метаморфозах с памятником палачу
«Однажды я зашел на кладбище, постоял у Муромцева — Сергея Андреевича Муромцева, председателя первой (в царской России) Государственной думы, иду по дорожке обратно, смотрю написано: «Блохин Василий Михайлович». Неужели тот самый? Тот. И вот они лежат рядом — символ русской демократии и палач», — рассказывает историк Арсений Рогинский, председатель Правления правозащитного общества «Мемориал», человек, который, наверное, больше всех в сегодняшней России знает о том, как, где и почему убивали страну в годы Большого террора: специально для The New Times он в последний день февраля проводил экскурсию по Донскому кладбищу.
Василий Блохин возглавил расстрельную команду ОГПУ при Совете народных комиссаров СССР (с 1934 года переименовано в НКВД, потом МГБ, с 1954 года — КГБ) еще в 1924 году — именно тогда под актами приведенных в исполнение приговоров появляется его подпись. А последний свой расстрел произвел 2 марта 1953 года — за три дня до смерти Сталина. Тридцать лет — тридцать лет он стрелял людям в затылок. Сколько на его счету? Сотни? Тысячи? Очевидно, рука не дрожала, сомнения не одолевали: по карьерной лестнице продвигался споро. Сын крестьянина-бедняка из села Гавриловское Владимирской области, он в 40 лет, в тридцать пятом, уже был капитаном госбезопасности, что в армейской иерархии соответствовало подполковнику, в сороковом — майор, в сорок пятом — генерал-майор ГБ, два ордена Красного Знамени (получил до войны), потом еще ордена, в том числе и самый высокий — орден Ленина. Счастливо избежал чисток в НКВД: не попал, ни когда убирали чекистов Ягоды, ни когда секли обезумевших от крови чекистов Ежова, и при Берии ему было хорошо. И всегда при всех начальниках возглавлял административно-хозяйственное управление Лубянки: отвечал за машины, уборщиц, пропуска, за бесперебойное электро- и водоснабжение главного карательного учреждения СССР. К хозяйственному управлению относилась и расстрельная команда. «Это же хозяйственное дело — расстрел, — объясняет Рогинский. — Человека надо было взять из тюремной камеры, отвезти на место расстрела, потом привести приговор в исполнение, потом с трупом надо что-то делать, да не с одним — 50 человек за ночь… Их надо куда-то отвезти, закопать либо кремировать — как здесь, на Донском. Это большое хозяйственное дело. Поэтому с самого начала, еще с революционных лет, с ВЧК, эта функция возлагалась на комендантов, на которых было все: от лампочек до расстрелов».
Проблемы у Блохина возникли уже при Хрущеве: в конце 1954 года он был лишен звания генерал-майора «как дискредитировавший себя за время работы в органах»*. А спустя четыре месяца преставился. Почему похоронили там, где под каждой дорожкой — прах убитых им людей? Наверное, такая вышла разнарядка. Памятник поставили скромный — на фотографии он был в штатском. Прошло почти полвека, сменилось пять генсеков и президентов. В 2000-м президентом стал полковник КГБ СССР в отставке Владимир Путин. А спустя пару лет, где-то в 2003-м, говорит Рогинский, на могиле появился новый памятник: большая дорогая мраморная плита и на фотографии палач с тридцатилетним стажем вновь при погонах — генерал-майора госбезопасности. Время пришло.
«Это он — убийца моего деда?» — спросила я Рогинского. — «В первую очередь убийца твоего деда тот, кто приговорил его к расстрелу. На списке, где фамилия Альбаца, стоит подпись: И. Сталин. Дальше — тот, кто нажал на курок: это мог быть Блохин, а мог быть и его заместитель Яковлев. Но на акте о приведении приговора в исполнение стояла его подпись — Василия Блохина».
Могила Петра Яковлева, заместителя начальника комендантского отдела НКВД-МГБ, тоже здесь же, на Донском, слева от могилы его начальника: черный камень, старая фотография человека в форме и при орденах, надпись «Дорогому любимому мужу и отцу».
Расстрельные списки
На желтом от времени листке бумаги сверху: «Москва-Центр, Московская область, ДТО ГУГБ Московского узла». Это значит, что список подготовлен Центральным управлением НКВД, областным управлением, а также дорожно-транспортным отделом Главного управления госбезопасности. Посередине листа: «Список лиц, подлежащих суду военной коллегии Верховного Суда СССР». Выше — собственноручные подписи: И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, А. Микоян. Внизу дата: 21 октября 1937 г. В начале перечня фамилий списка, вверху справа: «1-я категория» — это значит высшая мера. В списке 97 фамилий, но три вычеркнуты черными чернилами — фамилий не прочитать: вероятно, №№ 57, 61 и 64 повезло, их перевели во 2-ю категорию — лагерь или, чаще, тюрьма, 10, 15, потом 25 лет. Марк Альбац значится под № 3.
«За что?» — спросил мой молодой коллега. И действительно. Закончил электротехнический факультет Бауманского института, в 1930-м послали перенимать опыт строительства электрических железных дорог в Америку, потом — закупать оборудование в Италию. Как инженер-электромеханик участвовал в строительстве Ярославской железной дороги, последняя должность — то ли начальник, то ли главный инженер Свердловского железнодорожного узла. Там и взяли. «Железнодорожников и сотрудников военных предприятий в тридцать седьмом забирали в первую очередь», — прокомментировал Рогинский. То есть им занимался тот самый дорожно-транспортный отдел госбезопасности. «Был в Америке, в Италии — ну, тут без вариантов: «шпиён», клиентура центрального аппарата НКВД», — констатирует Рогинский. Членом партии не был — только кандидатом.
Практика так называемых «сталинских списков» — следствие знаменитого Закона от 1 декабря 1934 года «об упрощенном порядке судопроизводства», принятого в день убийства Кирова: этот порядок не требовал участия в судебных заседаниях сторон — обходились без адвокатов, не вызывали свидетелей, приговор не подлежал обжалованию, невозможно было и прошение о помиловании: приговор приводился в исполнение немедленно. До февраля 1937 года приговоры по особо важным процессам утверждались Политбюро ВКП(б), «с февраля 1937 г. и до ноября 1938 г. приговоры утверждаются лично Сталиным и группой его ближайших соратников», — пишет в послесловии к книге-мартирологу «Расстрельные списки. Москва 1935–1953. Донское кладбище» Рогинский. И там же: «Всего таких списков известно 383. Подпись Сталина стоит на 357 из них, Молотова на 372, Кагановича на 188, Ворошилова на 185, Жданова на 176, Ежова на восьми, Микояна также на восьми, С. Косиора на пяти. Визы бывали и более развернутыми: «Приветствую! Каганович!» или «За расстрел всех 138 человек. Сталин». По подсчетам историков «Мемориала», вождь народов лично приговорил около 40 тыс. человек.
Для редакции The New Times эти списки, которые подписывал Сталин, не просто архивные документы — в них фамилии близких нам людей.
Кроме Марка Альбаца — Ян Лесневский, дед издателя The New Times Ирены Лесневской, политкаторжанин, друг Дзержинского, но в ВЧК никогда не работал: он в списке от 22 декабря 1937 года, на котором стоят подписи Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова. Григорий Фридлянд — дед журналиста Зои Световой, до ареста в марте 1936-го — профессор, декан исторического факультета МГУ: он в списке от 22 февраля 1937 года, на титуле написано: «За. Сталин, Молотов, Каганович».
Когда погиб Ян Лесневский — неизвестно: по слухам его забили на допросе в Бутырской тюрьме.
Григорий Фридлянд предстал перед Военной коллегией 7 марта 1937-го, на следующий день расстрелян: его прах тоже где-то на Донском.
Военная Коллегия Верховного суда лишь оформляла приговор, вынесенный вождем
Чистая бюрократическая формальность: передача трупов расстрелянных в крематорий Донского кладбища
Акт о сожжении, подписанный все тем же Василием Блохиным
Варсонофьевский переулок, д. 7. На углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка размещались особые службы ВЧК. По ночам грузовичками вывозили из дома трупы «врагов народа», а по утрам дворники из шлангов смывали кровь с мостовых. В конце 1930-х людей вывозили на расстрел уже во двор, Сейчас в этом здании располагается Центральная аптека ФСБ РФ
Ныне по адресу Каланчевская, д. 43, находится Мещанский суд: именно здесь был вынесен первый приговор Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву. А в страшные тридцатые здесь располагался Горсуд и для нужд Верховного суда СССР было создано специальное помещение для расстрелов
Нажмите, чтобы увеличить картинку
Последний путь
Марка Альбаца привезли на Никольскую, 23, где заседала Военная коллегия, 1 ноября 1937 года. Впрочем, иногда ВК проводила и выездные заседания — прямо в тюрьмах, в красных уголках. Спектакль под названием «суд» осуществляли три человека плюс секретарь. Все действо занимало 10–15 минут. «Ровно потому, — говорит Арсений Рогинский, — им и удавалось в день рассмотреть до 75 дел». Военная коллегия, конечно же, никого не судила — лишь протоколировала приговоры, вынесенные Сталиным. Что и как происходило в зале заседаний — неизвестно. Дальше? В тот же день, 1 ноября, его отвезли в тюрьму, где были расстрельные помещения. Куда точно — неизвестно. Было такое помещение в Бутырской тюрьме, как говорят, в Пугачевской башне: там сейчас столовая для персонала. Было и во Внутренней тюрьме НКВД на Лубянке. Еще в Варсонофьевском переулке, где когда-то был монастырь, а потом общежитие сотрудников НКВД, а рядом с ним — гаражи, в которых, вероятнее всего, и расстреливали. Верховный суд тоже еще в тридцать четвертом открыл «специальное помещение для приведения в исполнение приговоров с высшей мерой уголовного наказания» — на территории тогдашнего Горсуда, на Каланчевской улице, в доме 43. «Зачем?» — спрашиваю Рогинского. «Ну, проще так, удобнее было — чтоб со смежниками дела не иметь», — ответил.
Дальше? Дальше его, наверное, посадили в накопитель — вместе с другими приговоренными. Расстрелы начинались ближе к вечеру — в районе 22 часов. Потом выкрикнули фамилию, связали руки за спиной. Повели. Открылась дверь — в нос ударил едкий запах крови. Жена Соня, двое детей, девочка старшая, сын совсем маленький — вспомнил ли? Или в этот момент всякое человеческое в человеке уже пропадает и остается только животный страх? Шагнул — удар колотушкой по голове — чтобы палачам было проще справляться с приговоренным. Обмяк на руки расстрельщиков, те привычным жестом согнули тело, голову вниз, третий вытянул руку с пистолетом — выстрел в затылок. Потом набухшая от крови наклонная доска, окно — лоток: вытянули тело, чуть раскачали — в грузовик, где таких же еще теплых штук пятьдесят. Пустынные улицы ночной Москвы. Донское.
Общая могила № 1 на новом Донском кладбище: здесь прах и жертв, и их палачей
Общая могила № 1
В глубине кладбища, в его левой стороне, совсем близко от закрытых ныне железных, грязного кирпичного цвета ворот, ведущих на территорию Донского монастыря, есть указатель «Общая могила № 1». Могила представляет собой обрамленный дешевым серым камнем пятиконечник — метра два с половиной в диаметре. На черной вертикальной плите высечено: «Захоронение невостребованных прахов с 1930 г. — 1942 г. включ.». На бугристом сером камне: «Здесь похоронены останки невинно замученных и расстрелянных жертв политических репрессий 1930–1942. Вечная им память». Вот, собственно, и весь памятник 5065 репрессированным, чей прах перемешан здесь с землей. Серый камень поставили бывшие зеки в конце перестройки. Замучившее и убившее эти тысячи людей государство раскошелилось лишь на указатель. А здесь, между прочим, — пепел цвета Рабоче-Крестьянской Красной армии: маршалов Тухачевского и Блюхера, командармов Уборевича, Примакова, Корка — из тех, кого славит официальная история. Правда, в землю воткнуты маленькие прямоугольные жестяные таблички: «Уборевич», «Примаков» — их поставили родственники. И подобных табличек здесь около сотни («Талаков», «Раков», «Федоров», «Бондарев», есть табличка на английском, есть и с иероглифами, с полумесяцем, со звездой Давида и с крестами) — они занимают все пространство могилы: ни для памятников, ни тем более для стелы здесь места нет. Метрах в десяти — «Общая могила № 2»: это невостребованные прахи расстрелянных во времена войны.
Откуда известно, что именно здесь находится прах репрессированных в годы Большого террора? Точных данных нет. Кремирование происходило всегда глубокой ночью, в условиях жесточайшей конспирации: так, чтобы даже сторожа и обслуга ничего не знали. Тихо, тайно, по-бандитски, не оставляя следов — в тех же печах сжигали и вещи репрессированных. В доносах, которые писали сотрудники крематория на своего директора, Петра Нестеренко, белого офицера, бежавшего в Париж, завербованного там НКВД и вернувшегося на родину с заданием построить крематорий в Москве, ни слова нет про захоронения репрессированных, лишь указание, что к директору по ночам приезжают какие-то военные.
На допросе — Нестеренко был арестован в 1941 году (и потом, конечно, расстрелян) — он показал: «После сжигания пепел расстрелянных участников процессов мною лично закапывался в специально отведенном месте во дворе крематория»*.
Вот и все свидетельства. За свою работу Нестеренко получал плюс к зарплате еще 200 руб. в месяц — по тем временам приличные деньги. Впрочем, как посмотреть: каждую ночь выгребать из печей человеческий пепел, ссыпать его в ведра, тащить к ямам — еще та работенка. Но умом не тронулся.
«Ой, я сейчас взорвусь», — говорит Рогинский и нервно закуривает. Глаз упирается в совсем свежий мраморный памятный знак. На нем — портрет человека в очках и ниже надпись:
«Маслов Константин Ипполитович. 1895–1939. Прокурор города Москвы с декабря 1937 по июль 1939». И ниже: «От сотрудников прокуратуры города Москвы». И еще ниже: «март 2013 года». Хотя на дворе еще был только февраль. Рядом — небольшой венок и свежие цветы.
Рогинский глубоко затягивается и говорит: «Подпись этого Маслова стоит на сотнях страшных приговоров!» Потом снова затягивается и произносит: «Скорее всего, и прах Николая Ивановича Ежова тоже здесь».
Палачи и жертвы в одной могиле — не отделить. Впрочем, на уровне государственной политики никто особенно и не пытался. И извинений от государства, в том числе и того государства, что наследовало СССР, перед всеми теми, кого лишили не только близких, но даже их могил, — тоже никогда и никто не принес. Потому и «Сталин с нами» в голове столь многих россиян. Потому бессмертные строки Галича снова так актуальны: «Вижу: бронзовый генералиссимус / Шутовскую ведет процессию! Он выходит на место лобное — / Гений всех времен и народов! / — И, как в старое время доброе, / Принимает парад уродов!»
А ведь прошло уже 60 лет, как он, Отец народов, хочется надеяться, — в аду.
Документы предоставлены Международным обществом «Мемориал».
Фото: Ксения Жихарева
