Наиболее специфическая характеристика сталинизма, его родовая черта — это террор как универсальный инструмент решения любых политических и социальных задач. Именно государственное насилие обеспечивало и возможность централизации управления, и разрыв горизонтальных связей, и высокую вертикальную мобильность, и жесткость внедрения идеологии при легкости ее модификации, и большую армию субъектов рабского труда, и многое другое.
Отсюда память о сталинизме — это прежде всего память о государственном терроре как системообразующем факторе эпохи, а также о его связи с процессами и событиями того времени.
Но такова ли память о сталинизме в современной России?
Палачи и жертвы
Сегодня память о сталинизме — это почти всегда память о жертвах, но не о преступлении. В качестве памяти о преступлении она не отрефлексирована, на этот счет консенсуса нет.
Проблема в том, что в правовом смысле массовому сознанию не на что опереться. Нет никакого внятного правового акта, в котором государственный террор был бы назван преступлением. Двух строк в преамбуле к закону 1991 года о реабилитации жертв явно недостаточно. Нет вызывающих хотя бы частичное доверие судебных решений — судебных процессов против участников сталинского террора в новой России не было ни одного.
Но причины не только в этом.
Любое освоение исторических трагедий массовым сознанием базируется на распределении ролей между Добром и Злом и отождествлении себя с одной из ролей. Легче всего отождествить себя с Добром, то есть с невинной жертвой или, еще лучше, с героической борьбой против Зла. Можно даже отождествить себя со Злом, как это сделали немцы, чтобы от этого Зла отмежеваться: да, это, к несчастью, были мы — но теперь мы не такие и никогда больше такими не будем.
А что делать нам, живущим в России? В советском терроре крайне сложно разделить палачей и жертв. В памяти о терроре мы не в состоянии распределить главные роли, расставить по местам местоимения «мы» и «они». Эта невозможность отчуждения зла мешает формированию полноценной памяти о терроре, усугубляет ее травматический характер, становится одной из причин вытеснения ее на периферию исторической памяти.
Знакомый профиль
К тому же вместе с последними свидетелями уходит память как личное воспоминание и личное переживание. На смену приходит набор коллективных образов прошлого, формируемых различными социальнокультурными механизмами. Не последним из этих механизмов является историческая политика, целенаправленные усилия политической элиты. Такого рода усилия мы наблюдаем уже с 1990-х годов, когда политическая власть стала искать обоснования собственной легитимности в идее дореволюционной Великой России, наследником которой является Россия нынешняя. Однако население не могли полностью удовлетворить те образы, которые ему предлагались: слишком далеко и слишком мало связано с сегодняшним днем. Постепенно и подспудно концепция Великой России прирастала советским периодом, в частности — сталинской эпохой.
Постъельцинское руководство страны уловило эту готовность к реконструкции прошлого и в полной мере ее использовало. Власть 2000-х хотела предложить согражданам идею великой страны, которая в любые эпохи остается великой и с честью выходит из всех испытаний. Этот образ нужен ей для консолидации населения, для восстановления авторитета государственной власти, для укрепления собственной «вертикали». Но на фоне вновь возникшей панорамы великой державы, сегодня, как и прежде, «окруженной кольцом врагов», проступил усатый профиль великого вождя. Этот результат был неизбежным и закономерным.
Два образа эпохи Сталина вступили в жестко конкурентные отношения друг с другом: образ сталинизма, то есть образ преступного режима, на совести которого десятилетия государственного террора, и образ эпохи славных побед и великих свершений. И конечно в первую очередь образ главной победы — в Великой Отечественной. Сегодня память о войне подменена памятью о Победе. Подмена началась сразу после падения Хрущева. А вскоре к концу 1960-х вновь оказалась под запретом — на целых двадцать лет! — память о терроре. Завершилась же подмена только теперь, когда фронтовиков почти не осталось и корректировать коллективный стереотип личными воспоминаниями некому.
Память о Победе без памяти о цене Победы, конечно, не может быть антисталинской. И поэтому она плохо совмещается с памятью о терроре. Эти две памяти вступили в конфликт. Победа — это эпоха Сталина и террор — это эпоха Сталина. Примирить эти два образа прошлого невозможно, если только не вытеснить один из них, или, по крайней мере, не внести в него серьезные коррективы.
Так и произошло — память о терроре отступила. Она не вовсе исчезла, но оказалась оттесненной на периферию массового сознания.
Знаки и указатели
В этих обстоятельствах удивительно, что память о терроре вообще не превратилась в Великое Национальное Табу, что она все-таки существует и развивается. Механизмов и институций, которые формируют эту память, не так много: памятники и памятные знаки, установленные энергией общественности и местных администраций; Книги памяти, издающиеся в регионах и образующие библиотеку объемом почти 300 томов (общество «Мемориал» разместило в интернете базу данных, которая объединяет данные Книг памяти, пополненные некоторыми данными МВД России и самого «Мемориала», в ней более 2 млн 600 тыс. имен); музеи (по-прежнему нет общенационального музея государственного террора, но тема террора присутствует иногда в экспозициях, а в основном — в фондах около 300 музеев по всей стране); места памяти, связанные с захоронениями жертв.
Телевизионные передачи, посвященные сталинской эпохе, довольно многочисленны и разнообразны, но гламурный просталинский кич вроде сериала «Сталин.live» конкурирует с талантливыми и вполне добросовестными экранизациями Шаламова и Солженицына. Увы, доля тех, кто выбирает «Сталин.live», растет, а тех, кто выбирает Шаламова, падает. Это неудивительно в условиях, когда мировоззрение формирует антизападная риторика и бесконечные заклинания телеполитологов о великой стране, которая со всех сторон окружена врагами, а внутри подрывается «пятой колонной».
Едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом — школьный курс истории. В новых учебниках истории присутствует тема сталинизма как системного явления. Казалось бы — достижение. Но террор выступает там в качестве исторически детерминированного и безальтернативного инструмента решения государственных задач. Эта концепция не исключает сочувствия к жертвам Молоха истории, но категорически не допускает постановки вопроса о преступном характере террора и субъекте этого преступления.
Это не результат установки на идеализацию Сталина. Это естественное побочное следствие решения совсем другой задачи — утверждения идеи заведомой правоты государственной власти, которая выше любых нравственных и юридических оценок, неподсудна по определению, ибо руководствуется государственными интересами, которые выше интересов человека и общества, выше морали и права...
Впервые опубликовано в NT № 49 от 8 декабря 2008 года
