Здравствуй, Толя, это Жора Гаранян…

Был такой киноперсонаж — Иван Бавурин. Один из самых популярных саксофонистов Советского Союза. «Что это за штука такая — импровизация? — возмущался он в фильме «Мы из джаза». — Немцы наверняка придумали. Вечно они что-нибудь выдумают, а русскому человеку потом мучайся, разбирайся...» К концу фильма он разобрался и стал джазовой звездой. Кого приглашать на озвучку заматеревшего Бавурина — такого вопроса передо мной, руководителем оркестра и композитором, работавшим на фильме, не стояло. Конечно, Георгия Гараняна. В финале картины звучит именно его неповторимый саксофон. Тот самый звук, которым все восхищались и которому завидовали. У него не было сногсшибательной техники, но было гораздо более важное для джаза — правильная температура крови. В перерывах между дублями мы шутили и смеялись. В конце фильма Бавурину, попавшему в «джаз-банду» после войны уже далеко не молодым человеком, а звездой ставшему в 80-х, должно было быть уже лет сто. На экране же он выглядел максимум на шестьдесят...
Жизнь — не кино. В нашем далеко еще не столетнем возрасте мы с друзьями все чаще встречаемся на похоронах. На похоронах Гараняна были все. У нас общая — одна на всех — джазовая судьба. Мы — сообщающиеся сосуды, а Гаранян — наше главное соединительное звено. Трубач Виктор Гусейнов. Он приехал ко мне в оркестр, в Тулу, совсем юношей, а потом попал в Москву, в оркестр Гараняна «Мелодия», и работал в нем с первого до последнего дня. Игорь Контюков. На панихиде он стоял в почетном карауле. Ныне известный композитор, контрабасист. Начинал у меня, а потом в «Мелодии» был аранжировщиком. Значительная часть последнего оркестра Гараняна — Гостелерадио — тоже выходцы из моего оркестра. С Жорой играли все, он играл со всеми — перечислять имена можно бесконечно. Мы все прожили с Гараняном счастливую, но, к сожалению, не такую уж долгую жизнь. Хотя воспоминаний — на целых три жизни.
Фамилию Гараняна я услышал в середине 50‑х. Он в то время был уже известен в кругах модернистов, тех, кто играл не довоенный джаз, а пытался играть современный. 50-е — это первые годы моей профессиональной работы. Гаранян — из ранних музыкантов, я — из очень ранних, официально начал концертировать, когда мне еще не было 16 лет. Но формировался я на Урале: информация о московской джазовой жизни до наших мест почти не доходила. Поэтому услышал я Гараняна (в буквальном смысле этого слова) только в 59-м. На гастролях мы встретились с коллективом, которым руководил знаменитый импресарио Эдуард Смольный. Часть программы была аранжирована Жорой. Я попал на концерт — и жизнь перевернулась. Это была редкая для той, послевоенной России гармоническая новизна. А уж для меня, уральского паренька, ни разу не слышавшего джазовые передачи по «Голосу Америки», — и вовсе революция.
С тех пор Гаранян всегда был передовым и на передовой. Мы все обязаны ему тем, что профессия джазового музыканта перестала быть в стране ругательством, а стала уважаемой, публичной. Он лично в этом «виноват». Потому что про него даже недоброжелатель не мог сказать: «Играет джаз, значит, занимается не пойми чем». Недоброжелатель садился в зале, видел Гараняна и начинал пульсировать в такт его музыки, исполнению. Не случайно он первый из джазменов заслуженный артист, лауреат Госпремии...
При этом в нем никогда не было никакого пафоса или зазнайства. При общении он стремился сразу сократить дистанцию, показать, что мы все плывем в одной лодке. Был подчеркнуто доброжелателен с коллегами, «своим» в любой мужской компании, невероятно галантным с женщинами. Никогда не допускал уничижительного слова по отношению к кому-либо, даже в кулуарах. Между мной и ним — почти 10 лет разницы. Но когда он мне звонил, даже на начальной стадии знакомства, то говорил: «Здравствуй, Толя, это Жора Гаранян». И никогда — Георгий или Георгий Арамович.