Фото: gtrk-saratov.ru
NT: В архивах в концентрированном виде хранится история. Всякая новая власть использует архивы в своих интересах. Оруэлл писал: «Тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее». Как архивы связаны с мифологизацией истории?
Архивы к созданию мифов, как правило, непричастны. Основная деятельность архивиста — это хранение документов. Хранение и создание равных условий доступа для тех, кто приходит в архив. Как используются эти документы — это уже, в общем-то, не наша забота. В какой-то степени архивист подобен ремесленнику, производящему ножи: ножом можно колбасу порезать, а можно перерезать горло. Но это уже ответственность не ремесленника, а того, в чьи руки попадает нож. То, что из одних и тех же документов делаются разные выводы, — это естественно, потому что история многообразна. И это многообразие определяется прежде всего тем, что взгляды самих историков не совпадают. У нас в 1992–1993 году работало две группы исследователей, занимавшихся проблемами Нагорного Карабаха: одна была из Армении, другая из Азербайджана. Естественно, используя одни и те же документы, они делали разные выводы.
Архивист может помочь определить, подлинный документ перед вами или не подлинный. Но иногда документ может быть подлинным, а информация, в нем содержащаяся, ложной. Таких примеров достаточно много.
А мифы… мифы создаются. В общем-то, это больше свойственно журналистам, хотя историки тоже к этому тяготеют. Наиболее драматические моменты истории тут же вызывают интерес. Если брать последние исследования, которые проводились в нашем архиве и которые связаны с рождением мифа, — это смерть Сталина, которая обрастает мифами и преданиями. Существует много версий, легенд, домыслов. Но прелесть истории заключается в том, что появление какого-то одного труда или какой-то одной точки зрения не исключает появления совершенно других точек зрения. История — это прежде всего выражение личных взглядов самого историка. Архивисты в этом случае как люди, взирающие со стороны, непосредственно в создании мифов участия не принимают.
NT: Но многие мифы создаются из-за недостатка у людей информации, который они заполняют с помощью своего воображения. Большинство материалов засекречено. Почему? Что может изменить в современной ситуации рассекреченный документ, которому, скажем, 50 лет?
Что касается рассекречивания секретных документов — запретный плод всегда привлекателен, и кажется, что если документ засекречен, то в нем содержится некая истина, или некая сенсация, или великая тайна. Но что касается нашего архива, то в практике ЦК КПСС было правило секретить все документы на уровне оргбюро секретариата Политбюро: шла ли речь о приезде Пальмиро Тольятти на отдых в СССР или о плане проведения парада физкультурников — все это шло под грифом «секретно» и «совершенно секретно». А рассекречивание началось после 1991 года.
архива социально-политической истории
Фото: commons.wikimedia.org
NT: Это время получило название «анархического рассекречивания». Почему?
В 1991 году было открыто практически все, во многом благодаря тому, что в ту пору не было законов, которые регулировали рассекречивание и допуск к секретной информации. Потом, когда появились законы, регулирующие секретность, оказалось, что многие уже открытые документы должны пройти через официальную процедуру рассекречивания. И вот здесь был достаточно любопытный момент… Когда, например, приезжал в архив какой-то исследователь (скажем, в 1995–1996 году) и говорил: «Я хочу посмотреть документ, мой друг был здесь в 1992 году, он видел этот документ». Я говорю: «Вы знаете, я не могу вам его показать, потому что он на стадии рассекречивания. Но он опубликован там-то и там-то, и вы можете посмотреть». Это, конечно, была совершенно нелепая ситуация.
Другой момент был казусный. Дело в том, что КПСС формально не являлась государственной организацией — это общественная организация. А комиссия, которая ведает рассекречиванием, по статусу имеет дело только с документами госорганизаций. А в архивах КПСС оказалось очень много документов, содержащих государственную тайну, но рассекречивать их эта комиссия не могла, потому что по статусу она занимается документами госучреждений. То есть — совершеннейшая нелепица. А поскольку там, где вмешивается бюрократия, все вершится очень медленно, решение этого вопроса длилось по крайней мере восемь или девять лет, прежде чем был найден элементарный выход: президент уполномочил эту комиссию заняться еще и рассекречиванием партийных архивов.
NT: Почему так медленно рассекречиваются документы?
Открытие архивов иногда имеет действительно трагические последствия. Был случай, когда одна дама пришла в наш архив, ее интересовали материалы о ее отце, который работал в Коминтерне и был репрессирован. Из этих материалов она узнала, что главным виновником ареста ее отца был ее тесть, который был еще жив и с которым она была в великолепнейших отношениях. Естественно, это уже личная трагедия, потому что правда хорошо, а счастье лучше. Хотя, конечно, для историка и для архивиста лозунгом должны быть слова поэта: «Лишь правду я ищу, не ведая ни жалости, ни гнева». Но, к сожалению, объективность не всегда возможна.
NT: В Европе с рассекречиванием документов такие же проблемы?
Вы знаете, там тоже все не так просто. После Второй мировой войны в СССР оказались документы французских правительственных учреждений — Второго бюро, например. Они хранились в так называемом Особом архиве — сейчас это Российский государственный военный архив. Когда эти документы по договоренности между российским и французским правительствами начали передавать во Францию, французские историки рванули сюда: они говорили, что, как только это попадет во Францию, они этого больше не увидят никогда. В США ситуация действительно несколько проще: там ведомства должны доказывать, что документы должны быть оставлены на секретном хранении. У нас наоборот — мы должны доказать, что эти документы, поскольку прошел двадцатипятилетний срок, должны быть открыты.
NT: То есть в России необходимость рассекречивания документов доказывают сами архивисты?
Да, мы находимся в роли просителей перед комиссией, а эта роль всегда проигрышная. Но когда в Америке открывают документы, например по войне во Вьетнаме, в них очень многое вымарывается. То есть вам дают документ, но вы половину текста не видите, потому что он вымаран.
Моя специальность — история Англии XVIII–XIX веков. И мне доводилось видеть документы Public Record Office, касающиеся Ирландии XVIII века. Это были полицейские донесения. Мне их дали с вымаранными именами, хотя прошло три столетия.
В Германии, в других странах существуют более ясные процедуры, у нас они запутанны и трудоемки. Но каждое государство тщательно охраняет свои секреты.
NT: Материалы по истории Западной Европы, содержащиеся в вашем архиве, у нас легче подвергаются рассекречиванию?
Что касается XVIII века — тут проблем нет. Но если в Коминтерне ставили штамп «секретно», то комиссия считала, что его поставило советское учреждение. Хотя это могут быть материалы, скажем, германских профсоюзов, которые никакого отношения не имеют к истории России, тем более к нашим государственным тайнам. Но мы обязаны проводить их через эту комиссию, и здесь тоже возникает довольно смешная ситуация: комиссия по определению работает только с документами на русском языке, а архив Коминтерна на 98 языках. Мы договорились аннотировать все документы на русском языке. Хотя найти человека, который знает, например, старотурецкий, довольно сложно.
NT: Какой период истории скрывает наибольшее количество тайн и вызывает наибольший интерес?
Есть в историографии и истории определенные закономерности. В некоторые периоды определенные темы становятся более модными. Сейчас, я думаю, одна из самых новомодных фигур — Сталин, личный архив которого хранится у нас. Всегда эта мода чем-то объясняется. В последнее время появился такой термин — презентизм, когда историк оценивает прошлое с точки зрения настоящего. Хотя так оно всегда и было. Сейчас это происходит со Сталиным — очень много литературы выходит и у нас, и на Западе, на Би-би-си сняты фильмы, посвященные Сталину.
Но у нас разные подходы: на Западе используется идея «Россия и авторитарная власть», у нас — «величие и державность». Причем к личности Сталина обращаются даже историки, которые до этого были, например, специалистами по XVIII веку.
NT: Секретной информации по Сталину осталось много?
В общем, есть. Но это не столько с самой информацией связано, сколько с формой ее подачи. Например, шифротелеграммы. Это уже вопрос, связанный с криптографией. Дело в том, что система создания шифров меняется очень редко, скажем, раз в столетие. Узнав алгоритм создания того шифра, можно взломать и более современную информацию.
NT: Какой род информации чаще всего секретится?
Это в основном то, что связано с деятельностью разведки и с криптографией. По крайней мере, в нашем архиве.
NT: Происходит ли обмен документами, в том числе и секретными, между вашим и другими архивами?
Спецслужбы, конечно, имеют право изымать из архивов документы, относящиеся к их деятельности. Но они, слава богу, пользуются этим не слишком часто. А обмена документами как такового нет. Бывают случаи, когда часть некоторых многотомных документов хранится у нас, например, дело об убийстве царской семьи, а часть этого дела — в Государственном архиве Российской Федерации.
NT: Что происходит, когда документ опубликован, но не рассекречен?
Существует правило: публикация документа не является основанием для его рассекречивания. Меня это очень озадачило. У нас, например, одна из спецслужб оставила документ на секретном хранении, не дала его рассекретить, хотя он воспроизведен на обложке книги Судоплатова. Я спросил эксперта, почему это так. Ответ очень простой: пока не рассекречен оригинал, документ не имеет юридической силы.
NT: Получается, архивисты за использование материалов никакой ответственности не несут?
Мы несем ответственность за сохранность. Если пропадет документ — будет отвечать архив. За использование — нет. Раньше в Центральном партийном архиве была очень жесткая система. Во-первых, чтобы попасть в архив, нужно было быть членом партии, во-вторых, нужно было иметь рекомендательное письмо — от райкома, например. Опись, то есть каталог, на руки не выдавался. Сотрудники архива сами подбирали то, что считали нужным. Из-за этого, скажем, архив Коминтерна не сброшюрован, хотя все документы должны быть сброшюрованы. Почему не брошюровали? Приезжал товарищ из Франции, ему давали папку, но в этой папке были документы не только по Франции, но, например, по Германии и по Испании. Германию и Испанию вынимали, оставляли только Францию и отдавали ему. Специальный человек в читальном зале сидел и просматривал выписки: они должны были делаться только в тетрадь, которая используется для делопроизводства — прошитую и со штампом. То, что не относилось к заявленной цели исследования, вымарывалось. Архивы выполняли цензурную функцию. Слава богу, сейчас архивы от этого избавлены. Поэтому мы не отвечаем за то, какие выводы делает человек.
NT: Почему архив Кагановича хранится отдельно от основных фондов?
У нас есть фонд Кагановича, который попал к нам из ЦК КПСС, и есть личный архив Кагановича, вернее, семейный архив Кагановичей, который его семья на условиях договора передала нам на хранение. Он хранится отдельно, потому что если человек передает нам свои документы, то мы заключаем с ним договор и он может обговорить какие-то особые условия. Скажем, что именно вот эти документы могут выдаваться в читальный зал, а другие папки могут выдаваться только с его письменного разрешения.
NT: Это не является засекречиванием?
Это не засекречивание. Это не наша собственность. В данном случае мы выступаем как доверенный хранитель, надежный, как швейцарский банк.
* Кирилл Михайлович Андерсон — директор РГАСПИ — Российского государственного архива социально-политической истории (до 2010), член-корреспондент АПСН
Впервые опубликовано в NT № 6 от 19 марта 2007 года
