В галерее «Дом Нащокина» готовится к открытию новая выставка Владимира Любарова, одного из самых ярких представителей наивной живописи. После серий картин «Город Щипок», «Еврейское счастье», «Амстердам» он снова вернулся к деревне Перемилово, в которой живет почти 20 лет, изобразив местных жителей за завтраком, обедом и ужином. Новая серия так и называется — «Едоки». В преддверии открытия экспозиции Владимир Любаров дал интервью The New Times
Как родилась серия «Едоки» и что для вас значит еда? Гурманом вы не выглядите.
Я обычно что-то делаю и только потом пытаюсь понять, почему я это сделал. Кажется, на меня повлиял шквал кулинарных телепередач. Да и в любом книжном магазине теперь есть целый отдел кулинарных книг — раньше такого не было. Вообще я человек из советского времени, а тогда думать и говорить о еде было неприлично. Человеческий ум, высокие стремления — вот ради чего стоило жить, а еда считалась чем-то низким. Хотя в молодости я любил бывать на колхозном рынке. У меня был ритуал: как только я получал гонорар, сразу ехал туда, покупал маринованный чеснок, помидорчики, мясо и организовывал себе небольшой праздник. Сейчас я думаю, что помимо радости живота этот рынок казался мне островком свободы, поэтому меня туда тянуло. Я попадал в совершенно другое измерение. Теперь же еда стала официально разрешенной радостью. Ее много, она везде, и это, видимо, повлияло на мое подсознание.
На тех ваших новых картинах, что я видел, люди едят традиционные русские продукты, но при этом почти не пьют. Как так?
Совсем не пить человек, живущий в России, не может, это нонсенс. Другое дело, что с моими героями произошла метаморфоза: они почти перестали пить водку и стали пить много пива. Возможно, оттого что недавно мне пиво запретили врачи.
Жить не спеша
Жители деревни Перемилово, которых вы рисуете уже почти двадцать лет, внешне совсем не меняются. Они на самом деле остаются такими провинциалами? Столичные веяния до них не доходят?
Да, там до сих пор совершенно другая жизнь. Недавно ко мне в деревню приезжала съемочная группа из Москвы — снимать обо мне фильм. Я говорю: «Поехали, покажу вам мой любимый город Юрьев-Польский, это совсем рядом». Мы там погуляли, захотелось кушать, и мы сели в местном маленьком ресторанчике. Народу почти нет, а официант, молодой парень, обслуживал нас больше часа, просто еле ходил. Гости сначала над ним подшучивали, потом стали злиться — а он все равно был безмятежен. А я поймал себя на мысли, что меня уже ничего в этом не коробит! Я привык, что люди живут с совершенно другой скоростью, никуда не рвутся, ничего из себя не строят. Они естественные. К тому же не стяжатели, хотя живут довольно бедно. Какие-то росточки капитализма там появились, открываются коммерческие магазины, но в целом никто не стремится непременно стать богатым. Мне эта чистота очень нравится. Я помню, во время дефолта, когда продуктов в деревне не было вообще, в сельский магазин неожиданно завезли французский коньяк. И я услышал, как один мужик говорит другому: «Пойдем посмотрим, мы же никогда его не видели!» И они реально пошли на него просто смотреть! Купить не могли, потому что он стоил три их месячных зарплаты. Но от самого процесса получали такое удовольствие!
Те ужасы провинциальной жизни, которые показал Кирилл Серебренников в фильме «Юрьев день» (а снимался он как раз в Юрьеве-Польском), — это неправда?
Хочу сразу сказать: мне фильм понравился. После него я даже стал чуть по-другому смотреть на Юрьев-Польский, как бы искать ту черную зловещую силу, которая прячется за людьми. Но, честно говоря, так и не нашел.
Вы сказали, что местные жители никуда не рвутся. А хорошо ли это, когда человек сидит в провинции и ни к чему не стремится?
С точки зрения прогресса цивилизации, наверное, плохо. А с точки зрения человеческой души — хорошо. Люди, никого не пихающие локтями, — внутренне добряки. Даже несмотря на многочисленные пороки, на то же пьянство, которое в провинции процветает, мне они все равно ближе, чем москвичи. И Юрьев-Польский как город ближе. Я встаю утром, думаю: надо съездить туда сметану купить. А потом понимаю, что обманываю себя: сметана-то дома есть, просто мне опять хочется походить по городу. Может, потому, что некоторые места точно воспроизводят мое детство на улице Щипок. Такие же дома купеческие, обшарпанные. Хотя если брать Перемилово, то оно по сравнению с тем временем, когда я туда переехал, изменилось. Аборигены потихоньку вымирают, им на смену приходят дачники, а они мне уже не так интересны. Поэтому когда я рисую свою деревню, я в какой-то степени рисую ее по памяти. Я вообще, кстати, не пишу с натуры.
Любовь к настоящему
Все-таки в ваших работах прослеживается ностальгический посыл. А есть ли вам место в современности? Есть что про нее рисовать, думать?
Я совершенно не ностальгирую по Советскому Союзу, как по государству. Другое дело, что у каждого человека есть время, отпечатавшееся в голове сильнее всего. Это твои эстетические предпочтения. Мои сформировались при СССР. Евроремонт — не мое, я не вижу в нем красоты, да простит меня моя жена. У меня в памяти засели кривые заборы, покосившиеся дома, для меня нет ничего уютнее. А все современное из моей головы легко выходит. Еще мне трудно рисовать наше время, потому что я не могу рисовать безразличных людей.
Почему у вас даже милиционеры, пьющие пиво во время работы, трогательные?
Ну они простые ребята, ни в чем не виноваты, у них начальник козел. Замучил их вконец. Вот они выбрали минутку — и получают ту самую маленькую радость жизни, о которой мы говорили. Мне, кстати, иногда их по-человечески жаль. Особенно когда я еду в теплой машине и вижу, как они целый день стоят на морозе. Хотя ничего хорошего они мне никогда не делали. Друзья рассказывают истории, как их гаишники отпускают, а меня ни разу не отпускали. И я понимаю, почему. Мой зять, например, когда-то работал охранником у Гусинского, и он так может поговорить с гаишниками, что те сразу чувствуют в нем социально близкого человека и берут «под козырек». А во мне не чувствуют. Но что мне теперь — их за это не любить?
«Поздняя любовь», 2008. Холст, масло
А вы верующий человек?
Скорее, нет. При этом и атеистом назвать себя не могу. Моя бабушка была очень религиозной, все время рассказывала мне про Бога, про ортодоксальных евреев, как они живут, что едят. Сама, кстати, блестяще готовила рыбу фиш: люди сбегались на нее, как на шедевр из Лувра. В юности меня интересовала религия, я прочитал огромное количество религиозных философов. Но я пытался попасть в этот мир через ум, а это, наверное, неправильно. Мне не хватало прежде всего внутреннего спокойствия, а я этого не понимал. Видимо, поэтому мне так полюбилась деревня: она приблизила меня к самому себе и примирила с окружающей действительностью. И люди, живущие в ней, подействовали на меня, как транквилизатор.
Кто-нибудь из них стал вашим близким другом?
Близким — вряд ли. Все-таки совсем общих интересов у нас нет. И не потому, что я городской, а они деревенские — скорее, в образовании большая разница. Хотя в гости друг к другу мы ходим регулярно.
О чем говорите?
В основном на бытовые темы. Хотя был один печник — с ним мы философствовали. Он был убежденным сталинистом, а я-то демократ. И я говорил ему: «Слушай, ну ты же добрый человек (а он действительно был таким), а молишься на этого убийцу, как на икону! Он же таких, как ты и я, в грош не ставил». На что он отвечал: «Все понимаю, но нашему народу все равно нужен Сталин. Посмотри, какие мы. Не заставишь нас работать — мы не будем. Вот сейчас время такое, никто никого не заставляет, и что? Мы пьем, воруем». Он, кстати, потом попал в тюрьму — стащил где-то газовый баллон. Представляете, баллон! Сколько он стоит? Причем это была уже не первая его отсидка, поэтому дали ему три года. После тюрьмы он очень трогательно пришел ко мне повидаться — пешком, издалека. Мы проговорили всю ночь. А потом он исчез. Может, куда переехал, не знаю.
А как вы в деревне не спились?
Я привык работать. Если несколько дней не работаю, чувствую себя больным. И даже если понимаю, что сегодня муза не посетит, все равно берусь за кисть. Не могу без этого.
Все-таки вы далеки от русского менталитета.
Не очень понимаю, что это такое.
Не очень понимаю, что это такое.
И нет никаких представлений?
Ну, если начать думать, то, наверное, тот печник — классический его носитель. Как-то в очередной раз мы с ним выпивали. Под конец вечера я говорю: «Старик, мы уже достаточно пьяные, давай 200 грамм оставим на завтра, голова ведь будет болеть, хоть поправимся». Он возмутился: «Никогда не думай о завтрашнем дне! Тебе сегодня хорошо — и ладно! Завтра — это уже другая жизнь! Может, оно вообще не наступит». В общем, мы все допили. Наутро у него глаза на лоб полезли, он ходил вокруг меня и ныл: «Умоляю, поезжай в город, купи что-нибудь!» Я ему отвечаю: «Как же я сяду за руль? У меня руки трясутся. Говорил я тебе — давай оставим». А он: «Ты говорил, а меня бить надо было! Понимаешь? Бить!»
