Валерия Новодворская в Лефортовской тюрьме. 1969 г. Фото: фотоархив журнала «Огонек»
От редакции: впервые опубликовано в NT № 24 от 11 августа 2014 года.
Ее первая колонка — «Отречемся от старого мира» — вышла в № 1 от 12 февраля 2007 года, остальные — в каждом из 331 увидевших свет номеров. И в этом номере <№24 от 11.08.2014> — тоже: Лера написала текст заранее… До The New Times были десять лет работы в старом «Новом времени», колонки для мужского журнала «Медведь» и портала — ныне закрытого по распоряжению Роскомнадзора — grani.ru. Вышло несколько ее книг с говорящими названиями — «Над пропастью во лжи», «По ту сторону отчаяния», «Прощание славянки» — в них она, в частности, писала про свою чудовищно трудную и невероятно яркую жизнь. В ближайших планах, которым уже не суждено сбыться, у нее было переиздание еще одной книги «Поэты и цари» — теперь с новым названием «Храм на болоте». Отдавая дань памяти Валерии Новодворской, нашей Леры, The New Times дает слово тем, кто ее знал, и публикует цитаты из ее мемуаров и интервью «Мое царство было не от мира сего».
Валерия Новодворская родилась 17 мая 1950 года в белорусском городе Барановичи, в девятилетнем возрасте переехала в Москву, где в 1967 году с отличием окончила среднюю школу. Мама, Нина Федоровна, до 80-ти лет работала в городском департаменте здравоохранения, отец был инженером. Это он, как вспоминала Новодворская, однажды принес ей почитать повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». «Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул», — писала Новодворская в книге «Прощание славянки». По ее словам, именно тогда она поклялась в ненависти к КГБ и СССР.
Валерия Новодворская: «Наверное, только уровень знаний спасал меня от исключения из школы. Я ни разу не мыла класс, я не дежурила, я не проходила школьную практику, не ездила на сельхозработы, не занималась производственным обучением (в аттестате у меня прочерк). Я не играла на переменках, не научилась танцевать, занималась по университетским учебникам. Списывать, правда, давала, но с видом крайнего презрения. Ни один Онегин или Печорин не был таким лишним человеком, каким росла я. Меня ненавидели пламенно и страстно, но мне это даже нравилось. Мое царство было не от мира сего. Окружающие решительно отказывались меня понимать. Они думали о зарплате, о новой мебели, о коврах, в крайнем случае, о науке. Я же никак не могла найти случай совершить подвиг. Я еще не знала, что советская жизнь — единственная жизнь, в которой нет места подвигам. Моим любимым чтением была фантастика, усиленная романами о революции. Степняк-Кравчинский вместе с «Отверженными» и «93-м годом» Гюго были настольными авторами. Я очень рано стала примериваться, где бы поставить свою баррикаду. Надо мной летали буревестники, а «Песню о Соколе» я выучила наизусть еще до школы, читая с пяти лет. Теперь-то я понимаю, что мы с Александром Грином любили одни и те же книги. Фенимор Купер, Гюстав Эмар, Майн Рид, Вальтер Скотт… Все это странным образом перемешивалось с Ибсеном, Байроном и биографиями Плутарха. Так же, видимо, воспитывались юные Володя Ульянов и Коля Бухарин с Левой Троцким, но в шестидесятые годы это был большой нестандарт. Лет до двенадцати я мечтала стать пиратом (вскормлена на «Одиссее капитана Блада»), а потом, «встретившись» с Рихардом Зорге, — разведчиком. (Конечно, советским, а не агентом ЦРУ.) /…/ В 15 лет я обивала пороги райкомов и военкоматов, требуя послать меня во Вьетнам (мне был глубоко безразличен вьетнамский социализм, но вьетнамцы, с моей точки зрения, были слабее — а «Дон Кихота» к 1965 году я уже прочла и усвоила). Наверное, явись перед секретарями и военкомами Летучий Голландец, они были бы меньше удивлены. Они явно не знали, как меня сплавить с рук. Готовясь к карьере разведчика, я плавала, ходила в турпоходы, занималась греблей, альпинизмом, стрельбой, фехтованием, прыгала с парашютом. Спортсмена из меня, правда, не вышло. Скверное зрение и скверное здоровье вполне подходили для тихони-отличницы, но не для будущего супермена. /…/ Пять томов мушкетерской эпопеи Дюма были зачитаны до дыр, а французскую экранизацию я смотрела 25 (25!) раз. К тому же на экраны где-то в 1965 году вышел американский фильм «Спартак». Его я смотрела 15 раз. Уже в 15 лет у меня не было сомнений: надо или сражаться с гвардейцами кардинала, или поднять восстание рабов. Естественно, что, когда я в 17 лет узнала, что у власти в моей собственной стране как раз гвардейцы кардинала, а вокруг одни сплошные рабы, я не стала проливать слезы, а сочла это подарком судьбы». (Из книги «Прощание славянки».)
В 1968 году Валерия Новодворская поступила в Институт иностранных языков имени Мориса Тореза (ныне — МГЛУ), на французское отделение. Увлечение наукой и языками не помешало Новодворской уже на первом курсе заняться «подрывной деятельностью» и создать тайное демократическое общество. Впрочем, несмотря на его секретность, Новодворская, как она писала, «всем встречным и поперечным» давала знакомиться с антисоветскими листовками, которые создавали участники общества. Туда, кроме студентов иняза, вошла молодежь из МИМО (ныне — МГИМО), физтеха и пединститута им. Ленина.
Андрей Зубов, историк: Я учился на первом курсе МГИМО — была ранняя весна 1969 года. Мои ближайшие друзья, как и я, жили тогда под впечатлением недавней оккупации Чехословакии странами Варшавского договора, удушения «Пражской весны». Мы, вчерашние школьники, только что ставшие студентами, мечтали о такой же «московской весне» и о том, как мы поможем чехам и словакам в их борьбе с московским большевизмом. Помню, как-то гуляя с моим ближайшим другом Андреем Бессмертным (он уже давно живет в США, под Вашингтоном, вернув себе подлинную фамилию убитого коммунистами деда — Анзимиров), мы говорили о необходимости разработки демократической конституции для России (нашу страну Советским Союзом мы никогда между собой не называли, равно как и имена улиц и городов употребляли только досоветские — Пречистенка, Мясницкая, Тверь, Симбирск). Андрей учился в инязе, который располагался на Остоженке почти напротив МГИМО. Через пару дней он позвонил мне и попросил о срочной встрече — жили мы через дом друг от друга в начале Кутузовского проспекта. Спустя четверть часа после звонка Андрей уже взволнованно рассказывал мне, что у себя в инязе он познакомился с замечательной девушкой, которая все понимает и готова с нами вместе разрабатывать конституцию и создавать организацию по освобождению России от большевиков — ее зовут Лера Новодворская. Еще через пару дней мы сидели втроем в маленькой комнате моего друга с худенькой, стройной Лерой. Я плохо разбирался тогда в женской красоте, но огромные глаза Леры поразили меня горящим в них огнем твердости и мужества. Эта девушка пришла на встречу не ради знакомства с молодыми людьми, а ради дела — тут сомнений быть не могло. Взгляды Леры были продуманны и радикальны. Помню, она убеждала нас, что в будущем российском парламенте должна быть особая «Палата молодости», в которую будут избираться только те, кто младше 25 лет. Мы с Андреем, еще со школы прорабатывавшие планы адаптации в России западного парламентаризма (при этом он был поклонником французской Пятой республики, а я — британской конституционной монархии), этими странными проектами Леры были шокированы. Пытались убедить ее, что такого нет нигде в мире. «Что ж, что нет, — с жаром возразила Лера, — потому и мир так удушающе несправедлив. Молодость — это чувство справедливости и устремленность в будущее». Не забудем, что это было время студенческих революций на Западе, и Лера дышала одним воздухом с ними, хотя и без единого грана увлечения Мао или Че Геварой, которыми увлекались столь многие тогда в Нантере, Гейдельберге или Гарварде. Я ощутил себя рядом с Лерой совершеннейшим реакционером, хотя мне было тогда 17 лет. Андрей переживал, кажется, подобные же чувства. Эта девушка с пылающими глазами не могла не восхищать, но она и пугала. Ведь речь шла не только об игре в конституцию, речь шла о реальной борьбе — листовках, агитации. Мы отлично знали, что за это сажают, и надолго. И не были к этому готовы. Наверное, и Лера почувствовала в нас только «теоретиков» антикоммунизма, а она жаждала быть практиком. После нескольких жарких бесед наши встречи прекратились. А вскоре мы стали узнавать о Лере из передач западного радио. Восхищались ее мужеством, но идти за ней не решались и даже встречи не искали. А потом встреча уже и не была возможной: ее отделила от нас стена пенитенциарной системы КГБ. Встретился я с Лерой снова через много лет на какой-то международной конференции в Германии. Мы вспомнили былое. Говорили сердечно. Но что толку. Тогда, в 1969-м, я не прошел свой путь, свернул, и больше уже никогда не смог догнать ее.
О личном. Валерия Новодворская: «Семейное счастье мне было не показано. Это нужно было отдать. Или уж класть жизнь на алтарь служения своему Отечеству, или вести семейную жизнь. Ничего хорошего из попытки совместить это не получилось бы. Мать в одном лагере, отец — в другом. Что должен был бы делать в этой ситуации ребенок. По-моему, полная безответственность». (Из интервью порталу «Обозреватель».) Тюрьма и казанская больница «…Мне было мало того, что мы делали», — писала Новодворская в «Прощании славянки». — Я требовала перехода к распространению листовок вне институтов в больших количествах. Это был уже не пятидесятипроцентный, а стопроцентный риск. И мои коллеги слиняли…». Тогда она продолжила свою деятельность в одиночку. Первой ее акцией стало распространение листовок в Кремлевском дворце съездов (КДС) 5 декабря 1969 года. За листовки, брошенные в партер, на которых было напечатано стихотворение собственного сочинения «Спасибо, партия, тебе», Новодворскую посадили в Лефортовскую тюрьму по обвинению в призывах к свержению советского строя (ст. 70 УК РСФСР, 1960, антисоветская агитация и пропаганда). В 1970-м, после проведенной психологической экспертизы, Новодворскую переводят в Казанскую психиатрическую больницу с диагнозом «вялотекущая шизофрения, параноидальное развитие личности». В больнице пациентов, как вспоминала Новодворская, избивали, связывали, пытали бормашиной, вводили сульфазин или «серу», газообразный кислород, галоперидол. Также применяли электрошок и создавали шок инсулиновый. «Мало того что из спецтюрьмы выходит зомби, лишь внешняя оболочка бывшего человека, выжженная изнутри беспредельной ненавистью, предельным унижением и непозволительными для мыслящего существа страданиями. Но этот зомби еще и вынужден вести загробное существование». «Смерть в Лефортове была недосягаемым благом, изысканным дефицитом, сказочным сном. Она могла только присниться». (Из книги «Прощание славянки».)
«Я ЕЩЕ НЕ ЗНАЛА, ЧТО СОВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ — ЕДИНСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ, В КОТОРОЙ НЕТ МЕСТА ПОДВИГАМ»
Ольга Иоффе, диссидент: Меня арестовали в декабре 1969 года. Я оказалась в Лефортово после обвинения по 70-й статье за распространение листовок, которые я даже не успела нигде раскидать. В них было написано, что возвращаются сталинские времена. Соседка по камере рассказала мне, что ее бывшая подельница сидела с девушкой, которую арестовали в Кремлевском дворце съездов — она там раскидывала антисоветские листовки. Девушку звали Лера Новодворская. Меня этот поступок поразил: раньше я о ней ничего не слышала. Ее там сразу арестовало КГБ по обвинению в антисоветской агитации, по 70-й статье, как и у меня. После того как меня за политическую деятельность признали невменяемой, я попала в Казанскую психиатрическую больницу. И тут я узнала, что Леру тоже признали невменяемой и тоже привезли в Казань. В это время в одном отделении с Лерой сидела Наталья Горбаневская. Казань — это действительно страшное место. Не знаю, какими лекарствами пичкали Леру, но мне тогда давали галоперидол в таблетках. Не в уколах, что страшнее, но все равно это ужасная боль. Основная масса людей в психбольнице состояла из женщин, которые сидели за убийства. Там было два отделения, и Леру поместили не в то, где была я. Я хотела с ней познакомиться. Иногда, когда мы гуляли, через дырочку в заборе я ее подзывала к себе поговорить, и она подходила. Я ничего там не могла увидеть, кроме ее носа. Она мне читала свои стихи. После этого мы в жизни никогда больше не встречались.
«Идея с театром родилась у меня в тот вечер, когда в Театре оперетты из какой-то ложи или с балкона к нам в партер упала программка. Весь мой угол поднял головы, глаза у некоторых жадно заблестели, а один зритель даже сказал вполголоса: «А если бы это было что-то другое?» Я поняла, что люди чего-то такого ждут /…/ /…/ Наибольший эффект обещал Дворец съездов, там огромный зал и в праздничный день дадут что-нибудь идейное (дали оперу «Октябрь»). Оставалось придумать текст». (Из книги «По ту сторону отчаяния».) Спасибо, партия, тебе Спасибо, партия, тебе За все, что сделала и делаешь, За нашу нынешнюю ненависть Спасибо, партия, тебе! Спасибо, партия, тебе За все, что предано и продано, За опозоренную Родину Спасибо, партия, тебе! Спасибо, партия, тебе За рабский полдень двоедушия, За ложь, измену и удушие Спасибо, партия, тебе! Спасибо, партия, тебе За все доносы на доносчиков, За факелы на пражской площади Спасибо, партия, тебе! За рай заводов и квартир, На преступлениях построенных, В застенках старых и сегодняшних Изломанный и черный мир… Спасибо, партия, тебе За ночи, полные отчаянья, За наше подлое молчание Спасибо, партия, тебе! Спасибо, партия, тебе За наше горькое неверие В обломки истины потерянной В грядущей предрассветной мгле… Спасибо, партия, тебе За тяжесть обретенной истины И за боев грядущих выстрелы Спасибо, партия, тебе! «Старенькая, видавшая виды служительница театра шептала мне: «Уходите скорей!» Но мне нужен был процесс, и я наконец дождалась. Штатный гэбист, проводивший с семьей уикенд, явился в бельэтаж и спросил, не я ли распространяю листовки. Я горячо подтвердила, что именно я. Он вцепился в меня так, как будто я собиралась бежать, вывел из зала в фойе и стал просить у зрителей помочь меня задержать, хотя свободно мог сделать это один. От него все отмахивались, дожевывая свои конфеты и блины. Один юноша даже сказал, услышав от чекиста про листовки: «Спасибо, что сказали. Пойду возьму, если осталось». (Из книги «Прощание славянки».)
Людмила Улицкая, писатель: После смерти Натальи Горбаневской в ноябре минувшего года я несколько месяцев собирала воспоминания людей, знавших Наташу, чтобы издать книгу ее памяти. Я знала, что Наташа сидела в Казанской спецбольнице одновременно с Валерией Новодворской. Два месяца назад я позвонила ей и попросила написать воспоминания в эту книгу. «Наташа меня не любила», — сказала мне Валерия Ильинична. «Теперь это уже не имеет значения, напишите! Вы единственная, кто это помнит». И она написала. Это один из последних текстов, написанных Валерией Новодворской. Теперь ее тоже не стало, и уже не имеют значения взаимные симпатии и антипатии, но мне кажется, что обе они были праведницами — бескорыстными, честными, невинными сердцем и душой. Думаю, пришло время, когда они смогут полюбить друг друга. А книга о Наташе выйдет в конце этого года. Хорошо было бы, чтобы нашелся человек, который написал бы книгу о Валерии Ильиничне. Она это заслужила.
«А я в холодном мраморе немею…» (Валерия Новодворская — о Наталье Горбаневской): «О прибытии Наташи в казанскую спецтюрьму мне возвестила на прогулке веселая уголовница Ирочка, которая по молодости лет попала в какую-то банду и у которой были влиятельные советские родители. Они помогли ей закосить от лагеря, не понимая, что их дочь попадет в гораздо худшие условия. Наташа, в отличие от меня, отлично сходилась с нормальными уголовниками и не боялась их… С Ирочкой она встретилась в Бутырской тюрьме, где они вместе ждали этапа. Кстати, веселая и разгульная жизнь Ирочки была для властей таким же хорошим основанием для признания невменяемости, как и политическое инакомыслие Наташи. Когда я впервые увидела Наташу на прогулке (политических не сажали вместе в одну камеру, но только в камеры с убийцами и бандитками), она мне показалась совсем маленькой и ужасно кудрявой. Ей устроили скверную жизнь: все время кормили галоперидолом, давали мало корректора*, хотя обещали престижную работу — разбирать книги в библиотеке. Тем более что правила игры Наташа выполняла: говорила военным врачам, что в дальнейшем будет думать только о своих детях. Так что применять пытки у них основания не было. Наверное, Наташа прибыла с соответствующим сопроводительным документом от КГБ. Несмотря на ужасное состояние от галоперидола, она продолжала писать стихи. Тайно, конечно. Это было строго запрещено. Я видела, как зимой, на прогулке, в тюремном дворе она писала стихотворение о царскосельской статуе. Я при ней играла роль Лидии Чуковской при Анне Ахматовой. Я запоминала уже написанные строчки, а Наташа «жарила» дальше. О, зим российских лютые морозы! О, мой опустошенный пьедестал! Коленки скорча, в неудобстве позы Тепла ищу, обломок южных скал. Пигмалион не любит Галатею, Его пленяет чей-то легкий смех, А я в холодном мраморе немею, В разбитый нос вбирая мерзлый снег. Наташу не зря называли «воробушком». Она действительно была похожа на маленький, беззащитный комочек перьев, замерзающий жестокой казанской зимой. Наташе я понравилась не очень. Тогда в диссидентском движении почти не было «народников», которые обращались бы не только к западным корреспондентам, но и пытались бы поднять на борьбу народ. Наверное, мудрые диссиденты уже тогда знали о нашем народе то, что не понимала я, девятнадцатилетняя студентка. К моему разбрасыванию листовок во Дворце съездов Наташа отнеслась без нежности: она говорила, что подобные действия могут только усилить репрессии. (Учитывая, что у меня в листовках была полная политическая выкладка: предложение свергнуть коммунистический строй с помощью вооруженной борьбы и построить капитализм.) Но в первом выпуске «Хроники текущих событий», который Наташа редактировала, она меня честно упомянула. Она прохладно относилась и к Солженицыну: ей казалось, что он гордец и мало общается с другими диссидентами. Она прочитала мне все свои стихи и рассказала, как Ахматова завещала ей лиру. Как видно, Анна Андреевна поделила лиру пополам: половинку — Наташе, а половинку — Иосифу Бродскому. Но Наташа явно стоила даже целой лиры /…/ Наташа вместе со мной мечтала, как о счастье, что вдруг заново откроют дело и нас увезут в Лефортово. О другом счастье мы и не помышляли. Наташа говорила, что даже если бы нас забрали на расстрел, стоило бы набрать конвоирам букетик одуванчиков, которые росли на тюремном дворе. Других цветов там не было. Летом нам случалось мечтать о том, как над тюремным двором зависнет американский вертолет, спустит лесенку и мы уцепимся за нее. Ирочку мы тоже собирались прихватить. Но вертолет так и не появился/…/
Отношения с диссидентами. «Меня убивали отъезды на Запад, санкционируемые (диссидентским) движением», — писала Новодворская. Она осуждала тех диссидентов, кто уезжал из страны, считая это бегством с поля боя. «…Я была за безоговорочную смерть в бою, за бойкот и остракизм беглецам (кроме писателей типа Синявского, Максимова, Войновича, способных создать новые сокровища для России, и кроме узников ПБ и СПБ, для которых отъезд был единственной формой реабилитации своего достоинства). Я была жестока; я осталась жестокой, и это воплотилось в незыблемом принципе ДС (партии «Демократичекий союз». — The New Times): отказ от эмиграции, отказ от спасения. Я требовала от других только того, на что шла сама. В конце концов, когда изменяли силы, оставался выход Ильи Габая, который вместо невыносимого второго срока или невозможного дезертирства на Запад шагнул с десятого этажа. Я всегда презирала трусов. Воин не может уважать того, кто бежал от боя, бросив оружие и открыв фронт неприятелю. Я не была ни на одних проводах и никогда не буду, и каждому, кто попытается получить мое благословение на бегство от гибнущей России, обеспечено мое проклятие». (Из книги «Прощание славянки».)
Владимир Буковский, диссидент, писатель: На самом же деле у нас вообще не было такой установки: уезжать из страны. Большая часть из нас не уезжала из страны — нас высылали. Валерия Ильинична была очень конфликтным человеком — она любила конфликт, ей нравилось быть в конфликте. Это был способ ее самовыражения… Однажды она написала очень смешную вещь (она вообще увлекалась, и ее заносило, иногда доходило до абсурда): она обвинила нас с Солженицыным в том, что мы при высылке из СССР не сопротивлялись. «А вот надо было, — писала она, — упасть на пол и брыкаться до последнего». Знаете, при всей бойкости воображения представить себе брыкающегося на полу Солженицына я не могу. Что касается меня, то я весил на тот момент (в 1976 году) 59 кг. А вывозили меня 12 офицеров группы «Альфа». Любой из них мог взять меня под мышку и вынести, не нажив грыжи. Брыкайся, не брыкайся… Мне такой мысли даже не приходило в голову. Так что у нее, конечно, бывали заносы, но мы к этому относились с юмором. Ну, увлеклась темой, бывает…
Юрий Денисов, участник профсоюзного движения СМОТ (Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся): Мы познакомились с Валерией в 1973 году через известного диссидента Владимира Сквирского. Он держал в Москве самую большую коллекцию бардовской песни. К тому же диссидент, профессор. У него собиралась молодежь, часто ходил я, Лера, Подрабинеки**. У него была громадная библиотека. Когда мы начинали с ним спорить, он нам всегда говорил покровительственно: «Вы, ребята, сначала книжки почитайте». В 1975 году мы заговорили о необходимости создать свою организацию. Уже в 1977 году был создан свободный профсоюз СМОТ. Я приглашал своих друзей к себе домой на любой праздник. Были люди простые: и студенты, и рабочие с заводов. Закусывали, пили водку или чай. А до застолья Лера, тогда еще девочка совсем, на полтора часа давала лекцию. Тема была любая, но она ее развивала как хотела. Начинала со взятия Бастилии, а переходила к восстанию рабочих в Новочеркасске. Как-то раз в СССР приехала американская делегация. На тайной квартире была организована встреча с оппозицией, от делегации было два конгрессмена и один сенатор. Там была и Валерия, и я, и Кирилл Подрабинек — всего восемь человек из самых разных организаций. Нам предложили политическое убежище и работу в Библиотеке Конгресса. И собрание наше разделилось: четверо, в том числе мы, отказались, а еще четверо — согласились, уехали и до сих пор живут за рубежом.
НАВЕРНОЕ, ЛЕРА ПОЧУВСТВОВАЛА В НАС ТОЛЬКО «ТЕОРЕТИКОВ» АНТИКОММУНИЗМА, А ОНА ЖАЖДАЛА БЫТЬ ПРАКТИКОМ
Виктор Шендерович, писатель: Был 1996 год, очередной выпуск выходившей тогда на НТВ программы «Куклы» назывался «Воспоминание о будущем». Действие происходило в России, в двухтысячном году, через четыре года после победы Зюганова. Прибалтика, разумеется, снова была оккупирована, в продуктовом магазине сплоченными рядами стояли пачки соли и банки томатов, изо всех репродукторов пел Кобзон… А резиновый Егор с резиновым же Григорием трудились, разумеется, на лесоповале. И пиля бревно, вспоминали коллег-демократов — кто где. И была там у меня такая опасная шутка, что, мол, Боровой с Новодворской бежали, переодевшись в женское платье… После эфира программы прошло не больше недели, когда у меня в квартире раздался звонок. — Алло! — сказал неподражаемый голос. — Господин Шендерович? Это Новодворская. Я похолодел, потому что сразу понял, о чем пойдет речь. — Виктор, — торжественно произнесла Валерия Ильинична. — В своей программе вы нанесли мне страшное оскорбление… Возразить было нечего. Самое ужасное заключалось в том, что Новодворская была права. Шутка написалась сама, в последний момент, и я даже не удосужился проанализировать ее: просто хмыкнул — и запулил в текст. Внутренний контролер, обязанный проверять всякую остроту на этичность, видимо, отлучился из моих мозгов в ту злосчастную минуту… Я начал извиняться; наизвинявшись, сказал, что готов немедленно сделать это публично, письменно, там, где она скажет… Новодворская терпеливо выслушала весь этот мой щенячий лепет и докончила свою мысль. — Виктор, — сказала она, — неужели вы не знаете, что в уставе нашей партии записан категорический отказ от эмиграции?
Новая старая жизнь. В 1988 году Новодворская и ее единомышленники основали «Демократический союз» (ДС) — первую партию в горбачевском СССР, провозгласившую себя демократической и оппозиционной. Основная цель новой организации — изменение политической системы и установление в стране представительной парламентской демократии. Первой крупной акцией партии стал митинг на Красной площади 21 августа 1988 года — он как бы повторял акцию «диссидентской семерки» на том же месте в 1968 году. Акция собрала несколько тысяч человек, а организаторы, в том числе Новодворская, были арестованы на 15 суток. По воспоминаниям членов партии, самой яркой акцией стал пикет «ДС» на Красной площади в 1990 году во время XXVIII — последнего в истории — съезда КПСС. Акция проходила на Лобном месте с плакатами и лозунгами, среди которых был и «Долой диктатуру КПСС!», оказавшийся пророческим. Всего с 1987 по 1991 год Новодворскую задерживали и арестовывали 17 раз.
Юрий Денисов, участник профсоюзного движения СМОТ: Леня Бошко, известный диссидент, еще в 1986 году подал идею создать первую демократическую партию… Удивительно, но Лера тогда создание партии не поддержала. Только где-то через полгода одобрила, сказав, что для партии есть готовые кадры. Тогда мы собрались на моей квартире, было 14 человек. Там и создался центральный координационный совет «Демократического союза» (ДС). После этой встречи почти всех позабирали в милицию. Не забрали только Леру и еще двух или трех человек. Стоило только ее посадить под арест, как она объявляла сухую голодовку. С ней старались лишний раз не связываться.
Валерия Любимцева, член партии «Демократический союз»: Моя квартира на Онежской стала местом, где прошел один из дней учредительного съезда. Пока у ДС не было денег, чтобы снять квартиру под штаб, у меня проходили и заседания, и собеседования для новых членов партии. Лера была очень дисциплинированным человеком, ни на каких дебатах она не позволяла себе переходить на ругань или повышать голос. Но один раз я видела, как она заплакала. Ее как раз выгнали с работы библиотекарем. В партии в конце восьмидесятых все было в порядке с деньгами за счет издания газеты, поэтому несколько функционеров начали получать зарплату. Они уделяли много времени партии и совсем не могли совмещать это с работой. А Новодворской координационный совет не утвердил оклад. Она, когда услышала это, заплакала от обиды и сказала: «И что же, мне теперь приемщицей в химчистку идти?» А совет решил, что обязанности, которые она на себя решила возложить, выходят за рамки деятельности партии. Но она потом их переписала, и ей все-таки утвердили оклад в 100 рублей. Хорошо помню, как однажды она вела семинар о народовольцах и сказала: «Бойтесь людей, которые себя не жалеют — они и вас не пожалеют». Она это осудила, хотя сама была именно такой.
Юрий Скубко, член партии «Демократический союз»: Начиная работу в «Демократическом союзе», мы были, как и большинство московской интеллигенции, критически настроены по отношению к существующему коммунистическому тоталитарному режиму и достаточно прозападны. Еще был на месте «железный занавес», информация поступала только от советской пропаганды, а мы ее категорически не принимали. Съездив на Запад и прожив три года во Франции, я вернулся с серьезным разочарованием в западных ценностях — тамошнее общество я в целом воспринял как очень несвободное. Но, когда я попытался рассказать об этом Валерии, та сказала: «Только здесь об этом не говори». У нее была кристальная вера в «их» ценности и в «их» выбор. И она осталась верна этому выбору, хотя сама, с ее темпераментом и максимализмом, не вписалась бы в западное общество.
Кирилл Подрабинек, поэт, писатель, публицист: С Валерией Новодворской я познакомился в 1987 году на семинаре «Демократия и гуманизм». Тут же, в первый вечер, Валерия спрашивает: «Не пора ли нам начинать кампанию за изменение Конституции?» Ответствовал ей классически: «При виде исправной амуниции сколь презренны все конституции». К политике Валерия относилась очень серьезно, с пылом. Из-за чего спустя некоторое время мы и поссорились. Новодворская опубликовала статью «Чем отличается политическая борьба от правозащитной деятельности?» Я ответил статьей «Политическое опьянение». По своей привычке Валерия стала выяснять отношения в переписке. Примирение пришло само собой, годы многое расставили по своим местам. Вне политики Валерия представала человеком добродушным, с хорошим чувством юмора. Как-то захожу в гастроном на площади Восстания, время было голодное. Длиннющая очередь за мясом. Меня окликает Валерия: «Иди сюда!» Пока стояли в очереди, часа полтора приятно беседовали о французской литературе. Борьба, сопротивление дают мощный толчок развитию характера и судьбы. Но во многом и ограничивают. Думаю, Валерия была человеком разносторонних способностей. Не ее вина, как и всех нас, если не сложилось более широкого поля деятельности. Важно отметить, что при всей, подчас, резкости суждений и призывов Валерия совершенно не была способна ни на какое насилие. Такой она и остается в моей памяти.
«СМЕРТЬ В ЛЕФОРТОВЕ БЫЛА НЕДОСЯГАЕМЫМ БЛАГОМ, ИЗЫСКАННЫМ ДЕФИЦИТОМ, СКАЗОЧНЫМ СНОМ»
Станислав Дмитриевский, активист партии «Демократический союз»: В 1990 году в Москве проходила конференция «Демократического союза», а в Кремле тогда шел последний съезд КПСС. Мы выходили к гостинице «Россия», чтобы освистывать «большевиков», там же устроили свой городок, где были и беженцы, прибывшие из «горячих точек», и просто сочувствующие. Проходящих мимо участников съезда мы неизменно освистывали, кидали в них помидоры или яйца. Но однажды Лера вдруг сказала, что все это глупо: «Тявкаете тут на большевиков каждый день — надоело», — и предложила «провести семинарчик поинтереснее на Красной площади». Так мы пошли к Лобному месту с плакатом «Долой диктатуру КПСС!». Лозунг был суперактуальным. Постояли мы там минуты три с плакатами и триколорами. Площадь сразу перегородили турникетами, а менты и гэбульники в штатском начали нас винтить. Когда рядом начали душить одного из наших активистов, Игоря Каляпина, я услышал, как Лера кричит: «Не трогайте Игорька!» И тут же она зубами вцепилась в руку чекисту, у которого от боли хлынули слезы. Когда нас привезли в отделение, ей сразу же в камеру принесли белье и начали плакаться: «Валерия Ильинична, нам белья на всех вас не хватит — можно мы хотя бы только девочек обеспечим?»
Евгений Фрумкин, член партии «Демократический союз»: Митинги в начале 90-х было организовывать непросто. Самая главная наша забота тогда — как доставить Валерию Ильиничну к началу акции. Была целая группа, которая занималась вопросами безопасности, конспирации. Эта группа решала, в какой квартире должна находиться Валерия Ильинична за день до начала митинга (дома ее оставить было нельзя). Как доставить Валерию Ильиничну до места митинга — ее же могли взять просто на улице, когда она шла с пустыми руками… И разрабатывались специальные планы — как привезти ее за 30-40 минут до начала. До использования грима, конечно, не доходило. Но, как говаривал Ленин, «конспирация, батенька, еще раз конспирация»... Каждый раз, когда нас сажали на сутки за акции, ее брали в обязательном порядке. И каждый раз она держала голодовку — в лучшем случае мокрую, а иногда и сухую. Ее голодовка — это было и наше оружие. Конечно, мы тоже держали голодовки, но разве можно было сравнивать нас с ней? Мы были здоровые молодые лбы, и начальству, по большому счету, было начхать на наши голодовки. Другое дело, когда достаточно известная женщина объявит голодовку и, вполне возможно, отдаст Богу душу. Валерия Ильинична никогда не жаловалась на свое состояние, всегда была «железной леди». Благодаря этим голодовкам мы добились очень многого — например, признания статуса политзаключенного. Добились того, что нам можно было передавать газеты, ручку и тетрадку…
Игорь Каляпин, председатель «Комитета против пыток»: Любой человек использует компас — чтобы выбрать направление. Новодворская сама и была таким компасом — она шла либо прямо на юг, либо прямо на север. В акции на Красной площади мы стояли с Лерой в одной сцепке. Вышли с транспарантами, с кричалками на Лобное место. Через пару минут нас, конечно, свинтили, но у «ДС» было негласное правило: просто так не сдаваться и оказать хотя бы символическое сопротивление. У нас случилась потасовка с сотрудниками в штатском и сотрудниками отдела по охране Красной площади — сейчас такого, кажется, уже нет. И нас с Лерой засунули в автозак и поместили под арест. Ночь в отделении мы провели за сочинением обращения в ГУВД города Москвы в жанре фельетона. Сочиняли — хором! — все, кого тогда задержали, это было в стиле «Письма запорожцев турецкому султану».
Генри Резник, адвокат: Мне довелось защищать Новодворскую, которую усадили на скамью подсудимых и хотели сделать «врагом народа». 1996 год, февраль, контора как раз готовилась делать подарки новому президенту-коммунисту, потому что рейтинг Ельцина стремился к нулю, а рейтинг Зюганова шел, по-моему, за 20 с лишним процентов. И тогда было возбуждено уголовное дело в отношении Валерии, в Питере был арестован капитан Никитин, подводник, моряк и эколог. Я благодарю судьбу, что она дала мне возможность защищать и защитить Леру — благодаря этому мы познакомились, сблизились идейно. Она произносила самые пламенные речи на волне доброты. Что же касается ее одаренности, юмора, острого слова, способности к иронии и самоиронии, то здесь, я думаю, ей просто не было равных. При возбуждении уголовного дела есть определенная процедура — следствие запрашивает характеристики с места работы обвиняемого и с места жительства, рутина, в общем. И вот характеристика с места работы Новодворской, журнала «Новое время»***, идет весьма положительная. А что пишут в характеристике с места жительства? «Новодворская Валерия Ильинична — лицо еврейской национальности». Лера в ответ — образец абсолютно фееричного юмора — говорит: «Генри Маркович, я свою генеалогию высчитала, у меня действительно 1/16 еврейской крови, 3/16 польской, но 12/16 русской. Я, Генри Маркович, русская. Но, видимо, они правы, лицо у меня, наверное, еврейской национальности». Моя речь на процессе была складной, даже аплодисменты какие-то заслужил, затем было последнее слово Леры. Не заглядывая никуда, абсолютно ни в какие записи, она цитировала Сергея Соловьева, Мережковского, Волошина, Ахматову, Платонова, все это на одной волне, потрясающим русским языком. Когда последнее слово было произнесено, весь зал поднялся, а там была половина «либерастов», а половина «коммуняк» — все встали и устроили ей овацию. Это, пожалуй, единственное дело, в котором я соревновался в искусстве красноречия со своим подзащитным.
Александр Пумпянский, в 1990 — 2006 г.г. главный редактор журнала «Новое время»: Мы с Лерой были знакомы около 10-ти лет. Каждую неделю, в понедельник, она приезжала в редакцию и писала свои тексты от руки. Будучи человеком творческим, для которого мир материальных обстоятельств, какой-то быт целиком отсутствовал, она никогда не опаздывала и не задерживала тексты. Я восхищался тем, что у нее совсем не было подручных средств: книг, записей. Возможно, она проводила какую-то домашнюю подготовку, но ее не было видно. На нее тыкали пальцем и говорили: «Она не от мира сего». Ее так пытались обозвать, но это чистая правда, она не от мира сего. В самом высшем понимании этого.
Любовь Цуканова, журналист, заместитель главного редактора журнала «Новое время» с 1998 по 2006 год и журнала The New Times c 2008 по 2014 год: В «Новом времени» печатались блестящие публицисты, оттуда у Новодворской высшая оценка текста — «написано художественно». Следующий по частоте комплимент автору: «Вкусно, питательно. Как шоколадный торт». В психушке ей посадили поджелудочную железу и навсегда изуродовали обмен веществ. Она всегда хотела есть и всю жизнь пыталась похудеть. Приходила, пошатываясь от голода, гладила себя по шелковым бокам (очень любила шифоновые, летящие наряды, уговаривала и меня одеваться в какой-то очередной «леди икс»), спрашивала победительно: «Правда, я похудела?» — и называла какой-то сногсшибательный результат недельного издевательства над собой. Я ужасалась, а она торжествовала. Когда капустные дни заканчивались, приносила с собой чипсы. На все уговоры не есть эту гадость говорила: «Ну, тут же совсем нет калорий!» И никакие доводы не действовали. Но надо отдать ей должное — конфет не ела, раздавала в редакции — это у нее было замещение тайной страсти к сладкому. Еще одна великая страсть у нее была в те годы — кот Стасик. Мы сидели в старом здании на Пушкинской в интерьерах Большого Стиля (однажды там даже кино снимали — сцену в редакции), Елисеевский еще не был перестроен, и Валерия Ильинична с этим магазином дружила. Она снимала трубку и говорила: «Здравствуйте, мои хорошие, это Валерия. Вам сегодня ветчинку завезли? Хорошо! Она свежая? А паштетик? Мой Стасик вчерашнее есть не станет». Продавщицы, «девочки», думаю, были уверены, что Стасик — это или муж, или любовник. Счастье увидеть Стасика мне выпало однажды — мы заехали к Лере неурочно то ли за внеплановой заметкой, то ли за каким-то документом. Новодворская открыла дверь — и сначала показалось, что она в меховом манто. Всю верхнюю часть Лериного туловища закрывал огромный кот-бегемот. Лера счастливо улыбалась. При попытке почесать «бегемоту» живот тот ухнул на пол (хрущевка зашаталась) и скрылся под диваном навсегда. Вскормленные свежайшим паштетиком фамильярностей не любят. Про хрущевку в Марьиной Роще, где в двух комнатах она жила с мамой и бабушкой, Новодворская сказала однажды, что она «неудобная»: книги уже некуда класть. И призналась, что во второй половине 90-х ельцинская администрация предлагала поменять ее квартиру на большую, современную. «Но ты же понимаешь, — сказала Валерия Ильинична, — я не могла ничего взять у власти». Против этого лома не было приема. Удивительно, но даже ее святая мама Нина Федоровна, на плечах которой было все — Лерино здоровье, быт, коммуникация с местными властями, — ничего не могла с этим поделать. А, может, и не собиралась — Леру она, обыкновенная московская чиновница, обожала и поддерживала во всем. В конце 90-х, кажется, Новодворская с Боровым летали в Америку — там снимали эпизод фильма, в котором «два русских диссидента» прилетают в Штаты, и их встречает восторженная публика. Понятно, что снять это можно было где угодно, а поездка была гонораром за съемки. Но Валерии Ильиничне было все равно, она любила Америку, для нее эта страна была символом демократии. На митинги она долго ходила (пока ходила) в необъятной майке с принтом американского флага. Мне привезла подарок — эмалевую брошь в виде этого самого флага с камушками-звездами. А себе какие-то фантастические крупные бусы — она очень любила украшения, про ее слабость друзья знали, и у Леры с годами образовался большой «парк» бижутерии. Странно, но ей — крупной, большой, неуклюжей — бусы, висюльки и браслеты были к лицу. Какое-то щемящее чувство возникало, когда удавалось незаметно за ней подглядеть: нежная, добрая, наивная до слез, нескладная большая девочка, преисполненная любви к близким. Недолюбленная, недооцененная при жизни.
«Я, ГЕНРИ МАРКОВИЧ, РУССКАЯ. НО, ВИДИМО, ОНИ ПРАВЫ, ЛИЦО У МЕНЯ, НАВЕРНОЕ, ЕВРЕЙСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ»
Игорь Свинаренко, экс-главный редактор мужского журнала «Медведь»: В «Медведе» мы командовали вместе с Альфредом Кохом. Позвать в журнал Новодворскую придумал именно он, потому что всегда ею восхищался. Валерия Ильинична писала у нас тексты, для мужского журнала не очень характерные — история и литература. Потом некоторые статьи вошли в ее книгу «Поэты и цари». Историю она знала просто блестяще, я даже знаю двух человек, которые напросились брать у нее частные уроки. И она давала: это был один из ее источников дохода. Конечно, нам всем часто доставалось за то, что мы не шли на баррикады. Мы часто спорили, она считала, что я недостаточно жесткий и принципиальный. И вообще она жалела людей, которые никогда не сидели в тюрьме. «Ну, что же вы не заслужили того, чтобы вас посадили?» — сокрушалась она. «Почему ты не вступаешь в партию?» — спросила меня Лера. Я оправдывался, говорил, что отродясь ни в какой партии не состоял. Она обзывала социалистом за это. Она всегда живо интересовалась жизнью журнала и как-то раз из лучших побуждений сказала, что «Медведь» должен стать боевым листком.
Вечность. Валерия Новодворская ушла 12 июля 2014 года. Все произошло внезапно. Как мы узнали уже после ее кончины, в результате диабета у нее на ноге образовалась трофическая язва, которую она пыталась лечить сама. После психушки она панически боялась врачей. Для нее они были не люди в белых халатах, а те, кто вкалывал ей галоперидол, что сделало ее инвалидом на всю жизнь. 11 июля ей стало плохо, и она, наконец, вызвала «скорую», которая отвезла ее в городскую клиническую больницу № 13. Во время второй операции у Леры произошла остановка сердца… Всю жизнь она прожила с мамой Ниной Федоровной и больше всего боялась умереть раньше нее. Мама жива, жив и отец, ему много лет, и он живет в США. Лера приезжала в редакцию The New Times на машине, которую ей подарили Дмитрий и Борис Зимины, а за рулем которой был ее верный паж Геннадий Шафетдинов из партии «Демократический союз», каждый понедельник, к трем часам дня, если не была сильно больна, и обязательно делала обзор номера. Выставляла нам оценку. Обычно это была пятерка с двумя, тремя и больше плюсами. Если Лера говорила «пятерка» — то это значило, что мы выпустили нечто совсем непотребное. В свой день рождения Лера «накрывала поляну»: закупала кучу всякой снеди, вино, коньяки, виски, хотя сама не пила, и говорила, что пьянеет «от запаха пробки». Семьей Леры были ее друзья, близкие и не очень. Те, кто ей помогал, и те, кто жил с ее славы. Лера им это прощала. Сама Лера всегда гордо говорила: «Я — девственница», но в этих словах слышалось немало горечи. При ее фантастическом уме она, конечно же, понимала, что, положив свою жизнь на алтарь борьбы за демократию, она лишила себя чего-то очень важного. По словам хорошо знавших Валерию Новодворскую людей, у нее была любовь. Этот человек когда-то был членом ее партии, потом вышел из нее, занялся бизнесом, основал школу. Известно, что у него есть очень личные письма Валерии Новодворской. Мы рассчитывали их опубликовать в этом материале, однако они оказались в руках людей, которые решили, что у них есть право редактировать Новодворскую после ее смерти.
ВСЮ ВЕРХНЮЮ ЧАСТЬ ЛЕРИНОГО ТУЛОВИЩА ЗАКРЫВАЛ ОГРОМНЫЙ КОТ-БЕГЕМОТ. ЛЕРА СЧАСТЛИВО УЛЫБАЛАСЬ
Альфред Кох, заместитель председателя правительства РФ в 1997 году: Всегда, когда я разговаривал с Лерой, у меня было ощущение прикосновения к невероятной нравственной чистоте. Это причиняло мне боль: я был жалок и грязен на ее фоне. И одновременно это доставляло огромное наслаждение — Лера укрепляла мою веру в человечество. Она была тем самым праведником, которого одного достаточно, чтобы Господь не уничтожил нас, как Содом и Гоморру. Очень скоро мы поймем: Лера была единственным оправданием нашего подлейшего времени. Я никогда в жизни не общался со святыми. Но я был на Соловках, где жил Филипп Колычев, и в Ассизи у Святого Франциска. Леру можно смело ставить рядом с ними. По уму, чистоте, по наивности, открытости и бесстрашию она фигура аналогичного масштаба. Как Святой Франциск проповедовал птицам, так и Лера могла проповедовать кому угодно, даже таким животным, как ее современники… Путин каждый год присылал ей поздравления с днем рождения. Но он не дождался ее благословения. Как не дождался Иван Грозный благословения от Святого Филиппа. Она свято верила во всесилие правды. Это необычайная редкость в нашем сегодняшнем океане лжи. Теперь я со страхом жду ее канонизации. Должно быть, это будет грустное зрелище…
Татьяна Толстая, писатель: Я любила Валерию Ильиничну, но странною любовью. Эта любовь сводилась к дикой жалости, несоизмеримой с ее высказываниями (иногда ужасными, или идиотскими, или детски наивными, или будто бы злобными). Никакой злобы не было в Валерии Ильиничне. То, что сейчас многим, я знаю, кажется злобой, было слепотой особого рода. Царство ее было не от мира сего. Это надо понимать. Она была настоящей, беспримесной юродивой. Она своей жизнью, своими упорными страданиями и гибелью «за веру» заслужила право нести ту пургу, которую часто несла. Бывает, читаешь жития святых, и книга выпадает из рук: вот идиоты! Так же точно и с Валерией Ильиничной. Вот точно так же. Любите ее, пожалуйста. Просите ее молиться за нас. Таких умных, праведных. Блаженны вот такие, как она. Ибо их есть Царствие Небесное. Аминь. (Опубликовано на странице Т. Толстой в Facebook.)
Михаил Ходорковский, бывший владелец ЮКОСа: Валерия Ильинична Новодворская — самый прямой и искренний человек из всех, кого я знал. Она громко говорила то, о чем мы шептали. Она не мирилась с тем, с чем мы смирились. Мы стали называть ее странной. На самом деле странные мы, наше общество, покорно идущее к пропасти. Сил мало драться? Так хоть не идите своими ногами, кричите, пусть тащат! Может, кто-то тогда успеет спастись. Она сжигала себя, спасая нас. А я даже не увиделся с ней после тюрьмы. И теперь уже никогда. Горько. Вечная ей память. (Опубликовано на странице М. Ходорковского в Facebook.)
ПУТИН КАЖДЫЙ ГОД ПРИСЫЛАЛ ЕЙ ПОЗДРАВЛЕНИЯ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ. НО ОН НЕ ДОЖДАЛСЯ ЕЕ БЛАГОСЛОВЕНИЯ
Сергей Хазов-Кассиа, специальный корреспондент The New Times: Валерия Ильинична рассказывала, как в 1991 году она сидела в Лефортово, никакой связи с внешним миром не было, что происходит в стране — она не знала, тюремщики хотели выпустить их, но только если подпишут бумагу, что не будут предпринимать никаких действий против советской власти. Она отказывалась подписывать, в результате ее выгоняли из тюрьмы, а она не шла, потому что боялась, что какую-то такую бумажку подписали за нее, а это очередная провокация. Она была несгибаемой, она бы пошла и на Голгофу, и на гильотину, и в подвал Лубянки, только бы не отречься от того, во что верила. Она еле ходила, она приезжала на планерки The New Times, поднималась с трудом на наш третий этаж, отдыхая на каждом этаже — для нее специально ставили стулья. После планерок я под руку вел ее до ее кабинета, потому что сама она дойти не могла — слишком большое пространство без стен, за которые можно было бы ухватиться. Но на планерки тем не менее ездила, потому что эта работа — тоже часть борьбы. Она писала нам колонки про поэтов, писателей и прочих знаменитостей, она не умела пользоваться компьютером, просто садилась и писала от руки — все даты, имена, факты, исторические анекдоты брала из головы. Ошибалась иногда, конечно, но тем не менее энциклопедизм ее поражал, я таких людей больше не знаю. Она кормила всю редакцию шоколадными конфетами — премии давала за хорошие статьи (а в нашем журнале, по ее мнению, все статьи были хорошими). А еще каждый раз, когда кто-то от нас увольнялся (всякое же бывает), она качала головой и говорила: «Меня отсюда вынесут только вперед ногами». Так и случилось, в общем… Генри Резник, адвокат: Такие люди — штучные, поэтому память о Лере у всех людей, кто с ней общался, действительно будет до присоединения наших душ к ее душе, если есть этот самый «тот свет». Но всегда, как только произносится имя Леры, у меня светлеет на сердце, у меня радость, улыбка. Вечная память.
* Корректоры — препараты, принимаемые для смягчения расстройств, развивающихся вследствие приема нейролептиков.
** Александр Подрабинек был арестован в 1978 за клевету на советский строй и осужден на пять лет ссылки, где был повторно арестован по аналогичному обвинению. Всего Александр Подрабинек получил пять лет ссылки и три с половиной года колонии. Кирилл Подрабинек был арестован в 1977 по обвинению в незаконном хранении холодного оружия. За несколько дней до освобождения ему предъявили новое обвинение — «за распространение сведений, порочащих советский строй и осудили еще на три года.
*** Журнал «Новое время» был создан по распоржению Иосифа Сталина в 1943 году, в 90-е стал журналом демократической интеллигенции, в 2006-м прекратил свое существование и на его месте появился журнал The New Times/ Новое время.
Фото: архив партии «Демократический союз», архив семьи Боровых, Таги Джафаров
