В московском издательстве АСТ вышла новая повесть Владимира Сорокина «Метель» — своеобразное послесловие к дилогии о «новой опричнине». The New Times расспросил писателя о продолжении русской антиутопии
Название книги отсылает нас к Пушкину, к русской классической литературе. Что вы хотели этим сказать?
Во многом это освоение нового литературного пространства. Я давно мечтал написать такую повесть о русском пути. С одной стороны, литературная задача, с другой — в памяти скопилось много зимних историй, в том числе и трагических, в которых метель выступала не просто как сцена, а как герой, как субъект. И мне захотелось описать этого белого, клубящегося «героя», столь хорошо нам, россиянам, знакомого.
Это метафора? Имеется в виду путь России?
Я хотел сосредоточиться на конкретной бытовой и дорожной ситуации. Двое путников, уездный врач и ямщик, перемещаются по русской провинции зимой, в не очень хорошую погоду. Конечно, действие происходит в России. Можно даже вычислить время, но это непринципиально, потому что суть этого зимнего пути, этих снежных пространств, поглощающих человека и заставляющих его мучительно преодолевать их, осталась прежней, как и отношение между седоком и возницей. В общем, это повесть не о времени, а о пространстве.
Вечная глубинка
По ходу чтения, хотя и не сразу, понимаешь, что действие повести происходит после событий, о которых написан «Сахарный Кремль».
Это время как бы реставрированной монархии, политического затишья после буйства «новой опричнины», то есть, говоря по-русски, годы безвременья, когда ничего радикального не происходит.
Больно уж мрачна и убога жизнь, которую вы описываете.
Я не нахожу ее очень мрачной, это просто трудная жизнь русской глубинки. Она мрачна для городского жителя. Для сельского жителя это вполне благополучное существование. Хлеб, водка есть, в избе тепло — и слава богу.
Но как можно понять, и у горожанина в повести жизнь не очень веселая, раз начали выпускать автомобили с двигателем, работающим на картофеле.
Лишь бы такой автомобиль ехал! Чего-чего, а картошки в России хватит. Я не уверен, конечно, что на картошке можно развить большую скорость. Ну так по нашим дорогам, качество которых не меняется столетиями, быстрая езда и не требуется. Я бы сказал, она неуместна: спешить все равно некуда — по большому счету.
Социальная метель
В чем вы видите цель русской жизни?
В физиологическом выживании. Я не раз пролетал через всю Россию на самолете с востока на запад и наоборот, глядя на нее в иллюминатор. Когда летишь зимой, видишь громадное белое пространство, в котором теряются города и поселки. Человек теряется в географии, как в метели. Русская жизнь — это мучительно героическое преодоление пространства. И государство в этом процессе — не союзник, а противник. Государство наше — это такая же вечная снежная буря, с которой населению приходится бороться. Государственная метель в России поглотила и разметала миллионы граждан. Поэтому у нас такая большая и ощутимая разница между интерьером и экстерьером, между домашним уютом и грязной, агрессивной, неокультуренной улицей. Открыв дверь, попадаешь во внешнюю социальную метель. Тебе приходится бороться с ней и стараться, чтобы в твоем жилище не было щелей. Собственно, это повесть о преодолении внешнего.
Говорят, наша география — причина того, что в России демократия все никак не укоренится.
Одна из объективных причин. Невозможно окультурить и приручить такое громадное пространство, невозможно до конца сделать его своим. Это напоминает мне анекдот о карлике, женившемся на великанше. Карлик ползает по великанше и восклицает: «Неужели это все мое!» А нечеловеческие размеры нашего государства порождают множество комплексов у властей и населения. Агорафобия (боязнь площадей, то есть открытых пространств. — The New Times) — не последняя из них.
В повести этот анекдот отразился в истории прекрасной мельничихи и мельника. Высокая, дородная женщина вышла замуж за маленького человека, карлика, ростом не больше чем с бутылку водки.
Да, действительно... Значит, это неосознанная метафора.
„
Русская жизнь — это мучительно героическое преодоление пространства
”
Можно ли сказать, что герои повести путешествуют также по пространству русской литературы?
Конечно, можно, но это уже задача читателей. Когда я писал повесть, я не о цитатах думал и не об аллюзиях, а о судьбе двух путников, захваченных метелью в плен.
Один олицетворяет народ, а другой — интеллигенцию?
Да, это так. В этом есть некая безнадежная бинарность нашей культуры, ставшая уже русским брендом. Хотя она по-прежнему далеко не только литературна. Стоит интеллигенту оказаться в провинции в дорожной ситуации… Да и необязательно в провинции. Например, вы ловите ночью в Москве машину и едете через спящий город к себе домой. И начинается безнадежно русский разговор с водителем, в котором растворяется и время, и город, и высокие технологии, и мировой прогресс. Приглядевшись, вы различаете ямщика в кибитке с кнутом в руке.
В финале героя спасают китайцы. Это что, русская судьба?
Скажу откровенно, в этом не было никакой заданности, никакого осознанного идеологического смысла. Просто вероятность обнаружения китайцами замерзающих в степи русских путников в 2054 году кажется мне вполне реальной.
А будущее России видится вам таким же безвременным, как в повести?
Я думаю, что безвременье — это 88% нашей жизни. Это время, когда метафизический русский медведь спит в своей берлоге. А мы, как живущие в его шерсти насекомые, имеем возможность обустраивать свою личную жизнь. Вероятно, безвременье — самое благополучное и счастливое время для обывателя. Вот когда медведь пробуждается, начинает ворочаться и яростно чесаться, обывателям приходится уворачиваться от его когтей. Эти годы, безусловно, эйфорические для романтиков вроде Троцкого, Блока и Лимонова. В это время пенится и вскипает интеллигентская кровь. Кровь обывателя же стынет в жилах. Лучшая русская литература была создана в застойные годы. Во время революций и войн не было написано ни одного великого романа. Так что «в снега, в снега, подальше от Москвы».
