Про самое начало у Людмилы Ивановны странное воспоминание, нигде про это читать не приходилось. Будто бы в ночь на воскресенье, 22 июня, в небе над Москвой было зарево, словно пламенем все охвачено было. Еще она помнит, что когда Молотов по радио говорил, у него голос дрожал. «Но люди как-то не очень побежали по магазинам. Он сказал: вы не беспокойтесь, паники не устраивайте, еды у нас сверх головы. Все будет хорошо, победа будет за нами».
Бежать некуда
В 1941 году Ляле, как ее тогда звали, было 15 лет. Школы занимали под госпитали, и в конце сентября она пошла поступать в медшколу при больнице имени Дзержинского. «16-го мы с подружкой пришли на занятия, а секретарь сидит в пальто и нам говорит: «Бегите! Все из Москвы бегут». Ну, нам с мамой бежать некуда было: где мама работала, там не было организованной эвакуации. А что немцы придут — мы не боялись, такой мысли не возникало». Она забрала у секретаря документы и пошла на Спиридоновку, в медучилище при Филатовской больнице. «Примите, говорю, меня учиться. А директор смотрит на меня и никак не может понять: «У вас же только 6 классов». Это правда, только 6 классов было. Я в детстве очень сильно болела. Такая дохлая была, слов нет. Стыдно сказать, но уже будучи студенткой, я в куклы играла. Но у меня было желание — стать врачом. Я говорю: «Вы возьмите меня, я справлюсь». Они меня приняли». Кроме Ляли с мамой и братом в коммуналке было еще три семьи. «Печет мама пироги — всем ребятам по пирогу. Воробьева делает блины — всем по блину. Конечно, бывали копеечные ссоры. Но мирились». А в тот день 16 октября, возвращаясь домой, Ляля увидела, что у Петровских Ворот — сейчас там ресторан, а тогда был продуктовый магазин — дают масло по карточкам. «Я получила кило шестьсот сливочного масла. Мама ахнула: «Где ты взяла?» А соседи наши, Цитроны, уезжали. Мама это масло делит пополам — им дает и нам. Полина Анатольевна ахнула: «Что вы делаете? Вы же сами неизвестно как остаетесь». Мама говорит: «Ничего. Мы же все-таки в Москве, а вы вон куда едете…»
Раненые и те, кто их выхаживал в московском эвакогоспитале № 3359. 20 апреля 1945 года. Ляля — вторая справа
1941 год был самый тяжелый. В домах ни тепла, ни электричества. Зимой в квартире минусовая температура, уборную заколотили, чтоб никто не ходил. «Бегали на площадь Борьбы, там была городская уборная. Боже, что там творилось! Потом пришел папин приятель, принес печку. У нас был «моргасик» — пузырек с фитильком. В пузырьке хорошо если керосин, а так — что попало. Маленький-маленький огонечек! Единственная радость у нас, у девчонок, была, когда мы в больницу приходили (туда не всегда пускали): у батареи сядем, посидим, погреемся. Учились мы в подвале, потому что бомбежки уже начались. Дежурство в больницах и госпиталях в удовольствие было, потому что там было тепло».
Лесопильная бригада
От их группы в 18 человек через 10 месяцев, к выпуску (ускоренное было обучение), осталось 11. Распределили по госпиталям. Только одну, которая была постарше, отправили на фронт. Людмила попала в эвакогоспиталь № 3372 на Трифоновской. Госпиталь был неврологический, в основном для контуженных. Работу на белую и черную не очень-то делили, медсестрам приходилось не только уколы делать и массаж, но и кормить, и мыть. «Мы жили на казарменном положении — сутки работаешь, сутки дома. Ну, не дома, домой не отпускали — на 4-м этаже у нас у каждого была кровать. Я активная была, и наш Иван Васильевич Стрельчук, начальник госпиталя, меня назначил бригадиром лесопильной бригады. Сутки я работаю, а вторые сутки мы с Абрамом Михайловичем, хороший такой мужик был, пилили дрова. И с нами еще два человека, я их не очень запомнила». Еще привозили уголь, его разгружали ведрами, после этого выходили черные, как негры.
Поклонная гора. 9 мая 2000 года. В 2000 году Людмила Ивановна (слева) участвовала в параде на Красной площади. О репетиции этого парада и его участниках-ветеранах режиссер Тофик Шахвердиев снял документальный фильм «Марш Победы»
Потом из этого госпиталя Людмила ушла — следом за доктором Верой Васильевной Уманской, которая ее опекала, они потом дружили всю жизнь. Госпиталь № 3359 был хирургический, там Людмила уже стала гипсотехником, повязки накладывала, научилась делать внутривенный наркоз, гексенал колола. В хирургическом самое страшное было — газовая гангрена, когда у раненых конечности раздувались, и остановить это могла лишь ампутация. Антибиотики появились только в конце войны. «Перевязки, обильное питье и аспирин — больше ничего не было. Жалко их было невероятно. Знаете, когда показывали раненых в Чечне — я не могла смотреть».
Смертельный роман
Людмила Ивановна в свои 83 года стройна и красива благородной, не знающей возраста красотой, а в молодости была большеглазая русая блондинка. Романную тему она обходит, но понятно, что раненые ее выделяли, кто-то в нее влюблялся, один ей самой нравился, он после госпиталя опять попал на фронт и погиб подо Ржевом. Михаил Васильевич Реут — так она его называет полным именем. Нрава девушка была строгого, мужчины это, видимо, чувствовали и ничего себе не позволяли. «Мне бабушка говорила: «Нижний глаз береги пуще верхнего». Я замуж девицей вышла в тридцать лет». Она раненых жалела, и они к ней хорошо относились. «Во время дежурства спать ни в коем случае нельзя было. У меня был больной Калкин, он меня бывало отсылал к своей кровати — она была в дальнем углу: «Встань на колени и поспи, а я буду у стола. Кто будет идти, я тебе дам знать, и ты как будто постель поправляешь». Видите, столько лет прошло, а я его помню». Но самый главный ее госпитальный роман был не любовный, а какой-то литературный, мистический, хоть кино снимай — про Колю Панченко, которого она выхаживала и не смогла выходить. И так, видно, это перевернуло ее душу, что она решила сама его похоронить, чтобы он не попал в общую могилу и имя его не затерялось, как затерялись тысячи имен других умерших в госпиталях. И похоронила — своими полудетскими руками, на одной силе воли, на упрямстве. Отпевание в церкви, провидческий сон, ночное бегство на кладбище, предательство близких, перезахоронение после войны, когда она, как Гамлет, держала в руках Колин череп… А в финале этой античной трагедии — катарсис, когда после изнурительной беготни, бюрократических закорючек и отчаяния она увидела-таки Колино имя на доске памяти Пятницкого кладбища. «Не знаю, что тогда меня толкало — и не была я в него влюблена, у него невеста была, он мне фотографию показывал. Он был с Кубани, из раскулаченных, отца выслали, там только мать осталась, сестра и племянница. Я переписывалась с ними, наверное, года до 1946-го…»
Настоящие страхи
Человек скорее ироничный, чем сентиментальный, Людмила Ивановна тем не менее по ходу рассказа несколько раз плачет. Но не про войну — «про жизнь». Такая нашим старикам выпала жизнь, что война в ней не всегда была самым страшным испытанием.
После войны Людмила десять лет проработала в Филатовской детской больнице старшей операционной сестрой. С ужасом рассказывает, как детям приходилось делать бужирование. Мы сейчас понятия не имеем, что это такое, а тогда просто беда была. У людей не было ничего, а крыс развелось видимо-невидимо, их травили каустической содой. Ну и конечно травились дети. Достаточно крошки — и начиналось резкое сужение пищевода. И вот этим несчастным ребятишкам вводили трубку, чтобы расширить пищевод. А если не получалось, ставили искусственный. Операция шла 4–5 часов. Наркоз первобытный: маска железная, туда хлороформ дают, чтобы ребенок не так страдал, а потом начинают капать эфир. «Эту операцию у нас только Елена Гавриловна Дубейковская делала, и только во время моего дежурства. Все это пришлось пережить».
Еще пережито много семейного несчастья. В 1937-м у нее на глазах арестовали деда. «Когда дедушку забирали, он говорит: «Саша (это бабушка моя), дай 10 копеек», — а мужик ему: «Тебе не понадобится, дед. Будешь бесплатно жить». Дядю тоже арестовали через день. Они потом на Лубянке встретились. Деда взяли в августе, а в октябре-ноябре он умер. Отец сгинул перед войной — его забрали прямо на работе. В 1949-м пришел черед матери.
«Ну, маму я выхлопотала в 1952 году. Я к ней в Сибирь ездила. Станция Суслово, за Новосибирском. Я вышла — стоит огромный состав, — тут Людмила Ивановна начинает неудержимо плакать. — Решетки, оттуда руки высовываются — и бросают письма. Я вижу — идут солдаты. Морды жуткие. С пистолетами. И собаки. Мат... неописуемый. «Уйди! Я тебя сейчас пристрелю, собаку!» Это меня. Я несколько писем собрала. Он меня пинком…»
Как к матери в лагерь добиралась, что там видела и как возвращалась обратно — еще один ненаписанный роман. Матери она сказала: «Я обязательно тебя выхлопочу». В Москве Людмила пробилась к Швернику.* * Н. М. Шверник в 1946–1953 годах — Председатель Президиума Верховного Совета СССР. «Нас поставили в ряд. Документы перед собой. «Вопрос?» Я говорю: «О маме». — «Дайте». Когда вышла, разрыдалась. А милиционер говорит: «Дочка, да не плачь ты. Раз попала к Швернику, все будет хорошо». И вскоре ее освободили...»
9 мая 1965 года. Новосибирск
9 мая 1982 года. Москва
9 мая 1985 года. 40-летие Победы. Москва. Красная площадь
9 мая 1984 года. Бородино
9 мая 1984 года. Москва
(Фотографии Виктора Ахломова)
Tweet
