Огромный, во всю стену портрет Брежнева, неумолкающие звуки гимна СССР, выцветшие майки с олимпийской символикой и водка рекой (художник Лариса Ломакина) — таким мы застаем время действия кошмарного сна главного героя, утерявшего смысл жизни и фамилию. Борис такой-то (Дмитрий Куличков) — человек ниоткуда и в никуда, бродящий среди Пушкинских Гор в надежде обрести утраченное. Сергей Довлатов написал свой «Заповедник» в 1983 году, в Америке. Заповедник — его финишная прямая на пути к эмиграции, в которую он катапультировался из точки невозврата, из красно-белой сумки с надписью «СССР» на боку.
«Алиса все падала и падала…»
История создания этого спектакля проста и парадоксальна: Богомолов начал делать «Алису в Стране чудес», а параллельно — версию довлатовского «Заповедника», и где-то в середине пути понял, что репетирует один спектакль. Так абсурд Кэрролла соединился с абсурдом Довлатова: «Я шел и думал — мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда». Ощущение чуда приходит вместе с Ангелом (чудесная Яна Сексте), крылья которого склеены из обрывков советских газет. Ангел с невинным девичьим лицом будет сопровождать героя повсюду, превращаясь то в Алису, то в его собственную дочь Машу, от которой он ушел в развод и, кажется, потерял ее навсегда, раскроив за собой время. Время унесет, закружит любимую женщину и любимую дочь в далекое зазеркалье Америки, а он останется в черной стоячей дыре и будет падать и падать, рассматривая проносящиеся мимо буфетные стойки, заплеванные вокзалы, провалившиеся избы, трескучие черно-белые телевизоры, перед которыми остекленевшие алкаши будут пить во здравие советских спортсменов. Картина безумия поражает своей обыденностью: разговоры о вечности и о высшем предназначении человека ведутся в грязных кабаках под аккомпанемент пьяного гармониста, с трудом попадающего по клавишам разбитого баяна. Водку пьют буквально ведрами и падают замертво, чтобы, очнувшись, спросить, «какой сегодня день». Ответ — «здесь всегда будет только шесть часов» — вполне удовлетворителен, чтобы начать все сначала.
«Выпей меня!»
Ужас бытия и ужас быта, переживаемый зрителями этого морока, не вызывает в героях никаких эмоций — в них живет лишь легкое сожаление о том, что могло бы быть, да не произошло, потому что здесь в принципе ничего произойти не может. Параллельная реальность, напичканная пустыми речами из телевизора и пустыми звуками из радиоточки, порождает такое же параллельное существование — когда все равно. В таком состоянии человек способен совершать лишь элементарные физические действия, да и те с каждым днем упрощаются до инстинктов: справить малую нужду там, где она застала, пожрать то, что плюхнулось на заплеванный стол, выпить из любой протянутой бутылки, не спрашивая, что в ней. Загнанные в железную клетку под названием «великая держава», низведенные враньем и идеологическим шаманством до уровня табуретки, они страшатся проблесков собственного сознания, но даже глубокое похмелье не выветрит из их памяти кричащих из всех щелей лозунгов.
В спектакле отчаяние соседствует с тупым безразличием. Отчаяние гасится водкой — «как на сковороду плеснул, аж зашипело!» И после первого стакана в голове, как раскалившиеся каштаны, взрываются гениальные мысли, смелые идеи, головокружительные сюжеты и неистребимое желание бежать, бежать — «на байдарке в Турцию» или «жениться на еврейке». За стаканом следует второй, третий, пятый, и вот уже речь спотыкается, как хромая беззубая старуха, а потом и вовсе зависает где-то между слогами, оставляя в смрадном табачном угаре лишь ошметки слов — «ы-ы-а…» «Безумное чаепитие» не кончается.
«Завтра никогда не будет»
Весь спектакль герой пребывает в сомнамбулическом состоянии. Он ходит, разговаривает, курит, мрачно шутит, вяло заигрывает с местными перезрелыми девушками, но все его существо до краев наполнено этим бурлящим диким истерическим отчаянием — отчаянием бросающегося с крыши человека (этот образ преследует его всюду). Выпустить свой крик наружу он сможет единственный раз — то ли во сне, то ли в пьяном бреду, — когда, скорчившись, как ребенок, он зарыдает на груди Белой Королевы (Роза Хайруллина). «Но ведь завтра когда-нибудь будет сегодня?» — захлебываясь слезами, спросит он. «Нет, никогда! Завтра никогда не бывает сегодня! Просто ты не привык жить в обратную сторону. Поначалу у всех кружится голова…»
Страх остаться без будущего очень быстро проходит. Об этом хорошо помнят те, кто жил в советском зазеркалье. Страх уступает место обреченности, которая тоже входит в привычку. Как атрофируются нерабочие мышцы, так сами по себе отваливаются амбиции, мечты, замыслы, а вместе с ними растворяются в тумане прочие химеры — вязкая совесть, гнетущая мораль, мерзкая порядочность. Стертые пыльные люди, лишенные первичных половых признаков, зависают между водкой и телевизором, оправдывая свое слабоумие и малодушие все извиняющей фразой: «Я же пытался...» «Бездеятельность — единственное нравственное состояние», — скажет Довлатов.
Генетическая память
Поразительно в этом спектакле работают артисты — молодые, не нюхавшие советской власти, они интуитивно чувствуют этот обвалившийся морок сегодняшнего дня. И кажется, что и они какой-то генетической памятью, унаследованной от своих родителей, помнят и знают, что такое несостоявшаяся жизнь и изодранное, обездвиженное тотальным враньем существование. Дмитрий Куличков (Борис, повторивший путешествие Алисы сквозь падающее время), красавица Олеся Ленская (его жена Таня), Андрей Фомин (бунтарь и алкоголик, фотограф Марков), Алексей Комашко (бывший писатель, ныне алкоголик с фантазией Потоцкий), Вячеслав Чепурченко (грудастые официантки Маркс и Энгельс), Алена Лаптева (одинокая начальница Галина Александровна), Анна Чиповская (пьющая интеллектуалка и эмансипе Натэлла). Герои постарше узнаваемы, как соседи по лестничной клетке: грубоватый одинокий философ и алкоголик Михаил Иванович Сорокин (Павел Ильин), мрачный гэбист с человеческим лицом Беляев (Алексей Золотницкий), обезумевшая от близости к Пушкину экскурсовод Виктория Альбертовна (Роза Хайруллина).
Понимают ли зрители, про что рассказал им эту страшную сказку Константин Богомолов? Думаю, да. Во всяком случае водку в буфете во время антракта двое седоватых мужчин и две уставшие от жизни дамы с лицами учительниц литературы пили молча.
