«Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем — доходней молчание,
Потому что молчание — золото!»
Фраза Теодора Адорно о невозможности писать стихи после Освенцим
а мне всегда казалась странной: как раз поэзия – это одно из немногих средств выражения немыслимых по своему накалу чувств. Во всяком случае толстый том стихов о Бабьем Яре стал возможен. И это, как правило, очень хорошие стихи – на русском и украинском. А что теперь возможно после Мариуполя? И после Бучи?
После баскской Герники, разрушенной бомбардировками легиона «Кондор», стала возможна «Герника» Пикассо. Как и нынешние бесстыжие пропагандисты, в 1937 году франкисты обвинили республиканцев в постановке пожара города – сами себя разбомбили и сами себя подожгли. Точно так же советский официоз успешно скрывал правду о Катыни десятилетиями.
Про Бучу и Мариуполь теперь будут говорить – и это на века – как об Освенциме, Сребренице и прочих образцах немотивированной жестокости. Путинский режим теперь поставил себя в один ряд с каким-нибудь Пол-Потом.
Героизация насилия
Знание об Освенциме отрезвило послевоенное немецкое общество, которое совсем ничего о нем не хотело слышать, пока шла война. Российское общество после 24 февраля тоже отказалось что-либо знать, отгородившись от мира буквой Z, как отгораживаются крестом от нечистой силы. И нет уверенности в том, что знание о Мариуполе его отрезвит и вынудить думать о мире в категориях покаяния. После Освенцима и Бабьего Яра стали возможны стихи, после Мариуполя все еще возможны ток-шоу ненависти ко всему миру на федеральных российских телеканалах.
Трагедия нации, заранее оправданная идеологией путинизма: здесь некому будет каяться за Мариуполь. Историзм путинизма, его идеология, обращенная в прошлое и обеляющая самые темные страницы, знает только героев, но не знает жертв. Культ Победы в результате превращается не в урок избегания войны, а в культ войны как таковой. Урок истории переиначен, вывернут наизнанку, опошлен и превращен в агитку.
У путинской идеологии полностью отсутствует позитивное содержание, у нее нет положительной цели, образа желаемого будущего. Вся идентичность путинистов основана на чем-то негативном, потому и милитаризм оказывается ее важной составляющей. Герой такой идеологии отнюдь не Гагарин, а бандит без имени, но с какой-нибудь кличкой – например, «Моторола». Человек, не прокладывающий путь в гуманистическое будущее, а загоняющий нас в архаическое прошлое с его окопной героикой – потом, кровью, вшами и убийствами.
Героизируются убийства и насилия. Основными институтами, заслуживающими доверия, становятся институты насилия, армия и ФСБ. Да еще это все освящается официальной Русской православной церковью: если раньше санкцию на разрушение ради высших целей давал отдел пропаганды ЦК, то теперь – РПЦ.
Идеология, одной из составляющих которой является идея единой русской нации, в которую входят и украинцы тоже, в результате убила эту идею, создав прочную негативную идентичность украинцев. После Бучи и Мариуполя никакой единой нации не будет никогда. А на русских/россиянах останется клеймо народа, допустившего и поддержавшего путинизм.
Молчание как соучастие
И здесь возникает вопрос вины и ответственности. В том числе коллективной вины и ответственности за то, что произошло с Украиной и Россией. За то, что Россия теперь отброшена в своем моральном состоянии в самые глухие и параноидальные годы сталинщины, где донос считался доблестью и долгом, а черное называлось белым. За то, что Россия переживает антропологическую катастрофу.
Нормальное чувство нормального гражданина Российской Федерации, а не подданного Путина – это страшные, сжигающие изнутри ужас и стыд. Стыд – за то, что сделано Путиным и за то, с каким тупым ожесточением его поддерживают многие наши соотечественники, профанируя само понятие патриотизма. Большинству, ведомому женским батальоном смерти во главе со Скабеевой. Симонян, Захаровой и компанией, не стыдно, а радостно. Меньшинству – стыдно и за себя, и за них.
Такие же чувства испытывали люди, сохранившие способность думать, сомневаться, сострадать, в 1968 году после вторжения советских танков в Прагу. Тогда тоже забирали и судили за одно только развертывание плакатов. Но путинское время перещеголяло брежневское по числу жертв и задержаний.
Тогда, в октябре 1968-го, в своем последнем слове на суде Лариса Богораз произнесла главные слова, которые оставались актуальными еще много лет после того, как были произнесены, и оказались снова важными и сегодня: «Для меня мало было знать, что нет моего голоса «за», - для меня было важно, что не будет моего голоса «против»… Если бы я не сделала этого (вышла на площадь 25 августа 1968 года. – А.К.), я считала бы себя ответственной за эти действия правительства, точно так же как на всех взрослых гражданах нашей страны лежит ответственность за все действия нашего правительства…»
Эти слова школьники в свободной и демократической России должны были бы учить наизусть, а 25 августа должно было бы отмечаться как праздник пробуждения национальной совести. Но они живут в другой России – где правду называют фейками, а их самих учат доносить на «национал-предателей».
И далее Богораз, хамски прерванная судьей, говорила: «У меня было еще одно соображение против того, чтобы пойти на демонстрацию… Это соображение о практической бесполезности демонстрации, о том, что она не изменит ход событий. Но я решила в конце концов, что для меня это не вопрос пользы, а вопрос моей личной ответственности».
«Сколько раз мы молчали по-разному, но не «против», конечно, а «за», - пел Александр Галич.
Пел о том, что молчание – как и в интерпретации Богораз – это соучастие в действиях режима.
Брейгелевские слепцы
Итак, в логике Ларисы Богораз, существует как минимум коллективная ответственность одобрявших и молчавших за то, что происходит с родной страной и что делает государство. Наверное, есть разница между коллективной виной и коллективной ответственностью. Об этом много писала Ханна Арендт, философ, занимавшаяся темой ответственности немцев в послевоенной Германии. В статье «Коллективная ответственность» она проводит границу между политической (коллективной) ответственностью и моральной и/или правовой виной. В работе «Личная ответственность при диктатуре» она толковала об ошибочности принципа коллективной вины по отношению к немецкому народу и даже «всей немецкой истории от Лютера до Гитлера». «На практике, - писала Арендт, - это обернулось универсальным средством обеления тех, кто действительно был в чем-то замешан, поскольку там, где виноваты все, не виноват никто». Что не снимало с немецкого народа ответственности за то, что произошло с ним и с другими народами.
Все это еще предстоит пережить на себе российскому народу, который уже в глазах общественного мнения в существенной части стран мира (не только на Западе) приравнивается к немцам 1930-1940-х. Вот так, стремясь к «денацификации», можно обрести славу «нацификаторов».
В экстремальных ситуациях, таких, как история с путинской «спецоперацией», любой молчащий – это молчащий не «против», а «за». И это казус именно коллективной ответственности. Именно поэтому большинство, так называемое общественное мнение, не хочет верить «фейкам» (то есть правде), оправдывает действия Путина и даже иной раз рвет на себе тельняшку в квазипатриотическом порыве.
Пассивный конформизм не менее страшен, чем активный и агрессивный. Коллективная безответственность («моя хата с краю») порождает коллективную ответственность. Она размыта, тем и хороша. Это коллективная добровольная слепота. Нация идет за Путиным, как брейгелевские слепцы. Когда нация становится слепоглухонемой, возможными становятся Мариуполь и Буча.
Всеобщий Gleichschaltung
Это и есть тот самый Gleichschhaltung, трусливая адаптация обычного человека к тому политическому режиму, внутри которого он существует. По Юргену Хабермасу, - «добровольное подключение к господствующей идеологии». Понятие немецкое, потому что оно характеризовало массовое сознание нации, начиная с 1933 года. Такого же рода явление наблюдалось и в годы сталинщины, и в позднем СССР. (В одном из интервью Арендт вспоминала, как ее коллеги – немецкие интеллектуалы быстро вовлеклись в Gleichschaltung, среди них это стало правилом: «…вокруг меня образовался вакуум».)
В феномене Gleichschaltung’a – объяснение 80-процентной поддержки «военной спецоперации». Да, не все респонденты, ответившие «поддерживаю», действительно поддерживают боевые действия, разрушения и убийства. Но сказав так, они присоединились к молчащим «за». Поэтому к этой цифре надо относиться серьезно.
И об этом тоже говорила Лариса Богораз в своем последнем слове: «Прокурор закончил свою речь предположением, что предложенный им приговор будет одобрен общественным мнением… Я не сомневаюсь, что общественное мнение одобрит этот приговор, как одобряло оно аналогичные приговоры и раньше, как одобрило бы любой приговор… Общественное мнение одобрит обвинительный приговор, во-первых, потому, что мы будем представлены ему как тунеядцы, отщепенцы и проводники враждебной идеологии. А во-вторых, если найдутся люди, мнение которых будет отличаться от «общественного» и которые найдут смелость его высказать, вскоре они окажутся здесь (указывает на скамью подсудимых)».
Если когда-нибудь нация задумается о том, что с ней произошло, и что было сделано с ее согласия, она найдет себе тысячи оправданий. Арендтовский «человек толпы» будет исходить из следующего допущения: «Когда его профессия заставляет убивать людей, он не считает себя убийцей, потому что он сделал это не из предрасположенности, а силу профессии. Просто так он и мухи не обидит» (из статьи «Организованная вина»).
Это объясняет и митинги в Лужниках, и Бучу, и 80 процентов поддерживающих и молчащих. Мы тут не причем. Так сложились обстоятельства. Нам сказали, что там нацисты. Мы выполняли приказ. Мы боялись потерять рабочее место. У нас была ипотека.
И в самом деле – не могли. Потому что добровольно отказались от такого инструмента поддержания совести нации и эффективности администрации, как выборы и демократия. Потому что перестали думать и шли на бесконечные компромиссы. А компромиссы закончились катастрофой всеобщего Gleichschaltung’а.
На фото: Мариуполь, в городе разрушено 90% зданий
