Сёстры Лидия и Александра Хоменко приехали из Харбина в Томск в 30-е годы. Первой в Томск уехала учиться старшая сестра Лидия, а в 1936 году переехали младшая сестра с матерью и отчимом. В 1937 году в семье начались первые аресты. Сначала арестовали мужа Лидии — военнослужащего Якова Сошникова, следом — мужа Александры, Алексея Шмыкова. В том же году арестовали отчима сестёр — Петра Воробьёва.
Александру Хоменко арестовали в июне 1938 года. Тем же летом арестовали и мать сестёр — Фёклу Леонтьевну. Александра Хоменко получила срок в восемь лет и ссылку в Казахстан. Несмотря на семейную трагедию, сёстры выжили, проработали до пенсии в медицинских учреждениях Томска. Лидия Хоменко работала в тубдиспансере врачом-фтизиатром, имела звание «Заслуженный врач РСФСР». Её сестра работала в СФТИ бухгалтером, ей было присвоено звание «Ветеран труда». Их воспоминания были записаны сотрудниками томского музея «Следственная тюрьма НКВД» в феврале 1988 года. «Люди Байкала» опубликовали историю в рамках проекта «Последний свидетель».
«Нас встречали на каждой станции с цветами, музыкой»
Александра Хоменко:
— Я родилась в 1918 году во Владивостоке. Мой отец Фёдор Филиппович работал на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД). Был стрелочником, проводником. Из Владивостока, где наша семья жила с 1914 года, отец был переведён в Харбин в 1920 году. Там и погиб при исполнении служебных обязанностей в морозную ночь 1923 года. Мать, Фёкла Леонтьевна, была домохозяйкой. В Харбине мы учились в русской школе вместе с детьми живших там эмигрантов. Работники КВЖД имели как советские, так и китайские паспорта.
Моя старшая сестра Лидия Фёдоровна в 1930 году выехала из Харбина в Томск, поступила в медицинский институт и окончила его в 1937 году. Мы с мамой и отчимом Воробьёвым Петром Кузьмичом после продажи КВЖД в 1935 году вернулись на Родину и приехали в Томск, который Лидия Фёдоровна, хлопотавшая через консульство о наших визах, указала в качестве места жительства.
На пути из Харбина в Томск в 1936 году нас встречали на каждой станции с цветами, музыкой. В Харбине я закончила восемь классов, а в Томске пошла учиться на мукомольно-элеваторный рабфак, находившийся тогда на горе, в районе улицы Бакунина.
Ночью в нашу квартиру пришли двое и сказали: «Одевайтесь. Для выяснения вопросов»
Лидия Хоменко:
— Я родилась в 1911 году в селе Митченки Черниговской области, и в июле 1937 года, когда началась трагедия нашей семьи, устраивалась на работу после окончания ТМИ. Первым в нашей семье был арестован мой муж Яков Васильевич Сошников, военнослужащий, начальник обозно-вещевого снабжения стрелкового полка. По городу шла волна арестов. Забрали сослуживцев мужа: командира полка Сергея Карпова и начальника штаба Шумилова.
Ночью в нашу квартиру пришли двое и сказали: «Одевайтесь. Для выяснения вопросов». На улице загудела отъезжающая машина, а я не успела понять, что происходит. Между тем, когда мужа арестовали, у нас конфисковали все дефицитные привозные вещи (одежда, часы «Павел Буре»), которые увязали в скатерть, бросили в грузовую машину и тут же увезли. Впоследствии без всяких хлопот с нашей стороны конфискацию сняли с двух велосипедов (сестры Шуры и отчима). К нам на квартиру пришёл военный и зачитал бумагу о снятии конфискации с велосипедов, которые я затем продала в комиссионке.
«Прости меня, я ни в чём не виновен ни перед тобой, ни перед государством»
— Через какое-то время мужа Якова привезли на телеге под охраной четырёх вооружённых солдат, видимо, подчинённых особому отделу, к нашему дому. Мы увидели Якова и выскочили на улицу, подбежали и другие люди. На телеге сидел военный без ремня и погон. Раздался голос одного из охранников: «Дайте ему ребёнка». Дочь Рита подбежала и повисла у него на шее. Через пять минут конвоир сказал: «Пора». Я помню эту картину смутно и порой сомневаюсь, присутствовала ли я тогда, но Рита запомнила всё очень ясно.
Следующим арестовали отчима, Воробьёва Петра Кузьмича, 1887 года рождения, работавшего столяром в Томском госуниверситете. Это произошло где-то в октябре-ноябре 1937 года. Отчим работал в прошлом машинистом, перенёс контузию при аварии на железной дороге, получал пенсию. После его ареста мы безуспешно пытались узнать хоть какие-то сведения о его судьбе. Но единственное, что нам удалось сделать, — передать ему передачу: продукты, бельё, полотенце, мыло и атласное ватное одеяло. Мать, неграмотная, тихая, скромная женщина, была в страхе. Молчала и плакала.
Между тем я осталась без работы. Заведующий горздравотделом, к которому я пришла на приём, заявил, что рабочих мест нет, а я жена врага народа. Вся наша семья жила тогда в кирпичном доме в центре Томска, перед которым выстроен фирменный хлебный магазин. После ареста к нам пришёл начальник авиаслужбы Томского гарнизона Макарский и сказал: «Нам нужна ваша квартира. Взамен мы даём вам двухкомнатную квартиру на переулке Комсомольском. Вы ни за что даже не возьмётесь — мы вас перевезём».
Егорова уволили из НКВД за «политическое и морально-бытовое разложение, развал оперработы и систематическое пьянство с классово-чуждыми элементами». В заключении он написал письмо Сталину, в котором описал фальсификацию дел и пытки в НКВД Томска, Новосибирска. Был вторично осуждён на 10 лет исправительно-трудовых работ
Наши жилищные условия ухудшались, но противоречить я боялась. У меня была двухлетняя дочь, мать и сестра. Когда мы переехали на переулок Комсомольский, я отдала одну из двух наших комнат Лизе Даниловой, выброшенной на улицу, муж которой, офицер Николай Данилов, также был взят.
Рядом с нынешним корпусом ТИАСУРа находилось здание Томского НКВД, куда я ходила, чтобы послать передачу мужу. Окошко на первом этаже вечно было закрыто, помещение пусто, потому что практически все люди получали отказ в передаче и тут же уходили. Зимой, приблизительно в январе 1938 года, после многочисленных отказов в передачах, мне дали свидание с мужем. За столом сидел начальник особого отдела части Егоров.
Павел Егоров был уволен из НКВД в январе 1938 года. В феврале этого года исключён из партии за «политическое и морально-бытовое разложение, развал оперработы и систематическое пьянство с классово-чуждыми элементами». В апреле 1938 года осуждён по статье 193-17а УК на пять лет. Находясь в заключении, обратился с письмом на имя Сталина, в котором детально описывал процесс фальсификации дел и процедуры пыток в Томском ГО НКВД, а также соседних регионах: Новосибирске и в Алтайском крае. Вторично осуждён на 10 лет исправительно-трудовых работ.
Я села напротив мужа, нас разделял стол, и наши ноги соприкасались. Улучив момент, муж всунул мне в рот написанную карандашом записку на титульном листе из книги Горького, примерно такого содержания: «Прости меня, я ни в чём не виновен ни перед тобой, ни перед государством, ни перед партией. Всю вину я взял на себя ради вас». Муж Яков Васильевич был членом ВКП(б).
Когда я училась в ТМИ, мы были дружны с Валей Чистяковой, женой начальника гарнизона и командира Томской дивизии Владимира Михайловича Чистякова. Благодаря этому доброму знакомству меня знал и Чистяков, и присутствовавший на свидании Егоров. Свидание продлилось примерно полчаса. Всё это время Егоров молчал. Вскоре пронёсся слух, что его тоже арестовали.
Выглядел муж плохо: под ногтями чернота, худой, заросший. Больше известий о нём не было. Накануне получения справки о реабилитации меня вызвал сотрудник КГБ Червяков и спрашивал о маме и муже.
«Я ответил, что не для того женился, чтобы разводиться»
Александра Хоменко:
— Затем был арестован мой муж, Алексей Николаевич Шмыков, 1910 года рождения, старший лейтенант стрелкового полка. Он был однополчанином мужа сестры Якова Сошникова, находился накануне присвоения капитанского звания. Со дня регистрации мы с ним прожили только полгода в его комнатке в районе Северного городка. Свадьбы у нас не было: собирались только семьёй. Замуж я вышла рано: мне было двадцать лет. Во время нашей совместной жизни муж неоднократно говорил: «Мне не доверяют секретных работ, забрали ключи от сейфа, документацию». Я каждый день об этом спрашивала и слышала в ответ: «Всё то же самое. И разговаривают не так, как раньше».
Женщины приходили с допросов избитые, плакали, расспрашивали друг друга
За три дня до ареста Леня сказал: «Предлагают развестись с женой, потому что она с КВЖД и её родственники — враги народа. Я ответил, что не для того женился, чтобы разводиться». Спустя три дня Алексей ушёл на службу и более домой не возвращался. Его дальнейшая судьба мне неизвестна.
Не дожидаясь ничего, я покинула комнату в Северном городке, где была прописана, и стала жить с сестрой и мамой в квартире на переулке Комсомольском. Где меня и арестовали в июне 1938 года. Меня привезли в чёрном фургоне в томскую тюрьму на улице Пушкина.
В камере среднего размера находилось человек двадцать. Все помещались на нарах в два яруса. Никого из этих женщин я персонально не помню. Помню только, что все они обвинялись по статье 58, я была среди них самая молодая. Женщины приходили с допросов избитые, плакали, расспрашивали друг друга. В основном это была интеллигенция. Передач не было. В определённое время надзиратель открывал железный засов, подвозил что-то вроде фляги, черпаком разливал баланду в миски, раздавал эти миски и хлеб, потом собирал посуду.
Мой допрос оказался и последним. Я видела, в каком состоянии люди приходили с допросов, слышала, как они проходили по коридору и стонали. И когда следователь особого отдела зачитал мне готовое дело, в котором я обвинялась в шпионаже и контрреволюции, я, не читая, подписала его. Тут же пришёл конвоир и увёл меня в камеру. Обвинения представляли из себя нагромождение вздора, и я их не запомнила. Забылась и фамилия следователя, которого я видела только один раз.
Однажды дежурный выкликнул меня и бросил в камеру серое мамино платье. Никаких передач мне не было разрешено, и я поняла, что мама тоже попала в тюрьму.
Через один-два месяца, точно теперь не помню, меня заочно судила «тройка» и приговорила к восьми годам лагерей.
«Мама, тихий, скромный, неграмотный человек, домоседка, исчезла навсегда»
Хоменко Лидия Федоровна:
После ареста мамы я стала ходить на работу с чемоданом, а свою дочь Риту завещала коллеге-врачу Сарре Иосифовне Гершевич, которая вызвалась взять её в свою семью, если меня арестуют
— Моя мать Фёкла Леонтьевна была арестована летом 1938 года. В нашу квартиру зашёл один человек в военной форме, спросил маму и стал заглядывать в ящики и тумбочки. Затем он увёл маму «для выяснения вопроса», уверив, что она вернётся домой через два часа. Мама ничего с собой не взяла, и больше я её не видела. Мама, тихий, скромный, неграмотный человек, домоседка, исчезла навсегда.
Атмосфера вокруг была ужасной. Вспоминаются наши соседи — глубокие старики, жившие в нищете. Он работал сторожем в Военторге, был арестован в 1937 году. В памяти запечатлелось, как его жена стояла у порога вся в слезах и дрожала после увода мужа.
После ареста мамы я стала ходить на работу с чемоданом, а свою дочь Риту завещала коллеге-врачу Сарре Иосифовне Гершевич, которая вызвалась взять её в свою семью, если меня арестуют. Сарра Иосифовна жила вдвоём с сыном. Впоследствии они уехали из Томска, и я узнала, что её уже нет в живых.
Александра Хоменко:
— Наконец конвоир приказал мне собираться, и в закрытой, набитой людьми машине нас повезли куда-то, ничего не говоря. Далее ехали по железной дороге до станции Верхотурье Свердловской области, близ которой и находился лагерь, в котором я просидела все девять лет.
Первым, что увидела в конце своего тяжёлого пути, были высокий забор, колючая проволока, огромные «царские» ворота, в которые нас всех пропустили. В концлагере были большие бараки с двухэтажными нарами. Меня поселили в одном из них. Барак отапливался времянкой. Выдали бушлаты и стежёные бахилы с лаптями поверх. В лагере были столовая, прачечная, баня, мастерская, в которой плели лапти и шили бахилы.
Первым делом нас позвали в баню, выдали какую-то одежду и вернули в барак. Потом конвоир погнал в столовую. Так началась моя лагерная жизнь. Помимо вышеперечисленных подсобных служб, в лагере был медпункт. Но основной работой был лесоповал. Я попала на общие работы: рубила сучья, перепиливала бревна, валила деревья.
Однажды комендант зачитал разнарядку и я услышала, что перевожусь с общих работ в столовую. Поставили меня на раздачу, и я разливала баланду с затирухой по черпаку каждому. Мужчины приходили с лесоповала голодные и умоляли: дай добавки. Я, бывало, оглянусь, когда близко никого нет, и кому-нибудь плесну. Потом меня заметили и больше в столовую не посылали. Я опять оказалась на лесоповале.
«Больницы не было, и больные умирали в бараке — на это перестали обращать внимание»
На моих глазах люди падали в изнеможении, их доводили до ворот лагеря и бросали, не заботясь о том, что будет дальше. Заключённые повально заболевали куриной слепотой и шли в столовую гуськом, держась один за другого, ведомые кем-то зрячим. Куриной слепотой была поражена примерно половина заключённых. Длительность рабочего дня нам не была известна: работали от зари до зари.
Во время своих болезней я оставалась в зоне в конторе. Что-то писала там, училась считать: вела учёт леса. Сколько напилили, раскряжевали.
Комендант Гущин, высокий, худощавый, без руки, в возрасте лет 35-ти, был настоящим зверем. Он обычно, зайдя в барак, говорил: «Собирайтесь!» — и не слушал никаких жалоб. На работу он выводил, применяя силу, иногда сулил лёгкую работу. А «лёгкая» работа — распилка брёвен. Те, кто болел куриной слепотой, оставались всё же в бараке. Их лечили амбулаторно.
Помню, как у меня был флюс, который не проходил полгода. Стоматолога в лагере, конечно, не было, мне «прописали тепло», и все эти полгода я носила на щеке повязку. На нервной почве я в течение года испытывала зуд, и тело было в коростах, которые смазывали чем-то, а зуд не прекращался. И коросты всё равно чесались. Больницы не было, и больные умирали в бараке — на это перестали обращать внимание.
Через каждые день-два привозили новых и новых людей. Всё время шла перетасовка огромных людских масс
Раз в месяц Гущин выкликал людей к воротам: «Собирайся с вещами!» Куда их увозили — я не знаю.
Спала я на нарах на том, что носила, одежду клала в мешок. Из тряпок я сделала подушку, а накрывалась бушлатом.
Через каждые день-два привозили новых и новых людей. Всё время шла перетасовка огромных людских масс. В лагере были и уголовники, и политические. Урок в моём возрасте было полно, а политическим было 28-30 лет и старше. Урки жили в отдельном бараке, а если там не помещались, то жили и в нашем. Это нас нервировало, потому что уголовницы крали. После войны заключённые стали получать посылки, и имели место грабежи политических заключённых уголовными.
Ко мне очень хорошо относилась работавшая в конторе женщина по имени Клавдия Порфирьевна. Фамилии не помню и за точность имени, к сожалению, не ручаюсь. В прошлом член партии. Она была освобождена раньше меня и уехала в Иркутск к сестре. А вообще, следует сказать, взаимовыручки среди заключённых не было: каждый был сам по себе.
В лагере я встретилась с Юлией Семёновной Зиммель, по мужу Лихачёвой, учившейся в ТГУ. Спустя 50 лет я получила от неё письмо. С помощью знакомых Юлия Семёновна разыскала меня. Я узнала, что она много раз интересовалась моей судьбой через общих знакомых. Сейчас Юлия Семёновна живёт в Москве и находится на пенсии.
«Приезжай! Если не приедешь, кинусь в Обскую губу»
Лидия Хоменко:
— Все мои близкие к лету 1938 года были взяты, а я осталась без работы с ребёнком на руках. Выручил главный врач тубдиспансера Василий Павлович Щербаков, пригласивший меня к себе работать. С тех пор я 40 лет проработала в тубдиспансере, у меня одна отметка в трудовой книжке, ныне нахожусь на пенсии.
Александра Хоменко:
— Пришёл срок моего освобождения. Я собрала вещи и стала ждать, когда обо мне вспомнят. В этом ожидании прошёл год, прибавившийся к моему восьмилетнему сроку. Наконец, в сентябре 1947 года меня привезли отбывать ссылку в Салехард. Когда я прибыла туда, то меня сразу вызвали в комендатуру и велели ежемесячно отмечаться.
Я устроилась в Салехарде счетоводом-калькулятором в столовую, где проработала до декабря 1948 года (один год и три месяца). В декабре 1948 года мне переменили место ссылки и перевезли на станцию Смирново Советского района Северо-Казахстанской области. Моё существование в Салехарде было одиноким и беспросветным. На работе я старалась, и относились ко мне неплохо.
Лидия Хоменко:
— Однажды я получила от Шуры отчаянное письмо, главный смысл которого был: «Приезжай! Если не приедешь, кинусь в Обскую губу». Я выбралась к ней, и так мы впервые за много лет повидались.
Александра Хоменко:
— В Северном Казахстане я устроилась счетоводом в сельпо, проработала там с 1948 года по сентябрь 1952 года. С сентября 1952 года по сентябрь 1954 года я работала бухгалтером районной санэпидемстанции. А потом меня вызвали в комендатуру и сказали: можете уезжать.
Заведующая санэпидемстанцией Мария Андреевна Коркина попала в Смирново по распределению. Муж её был преподавателем, и они всегда меня приглашали в гости на праздники. Мария Андреевна была милой, приветливой женщиной. Из ссыльных я была в добрых отношениях с москвичкой Евгенией Давыдовной Шер и ленинградкой Надеждой Владимировной Кирилловой, высланными административно за мужей. Евгения Шер купила обычный домик, а Надежда Кириллова жила на квартире. Мы ходили в гости к Шер, жившей с сыном-школьником, который закончил в Казахстане десять классов, поступил в Москве в Технологический институт, закончил его и получил квартиру. После чего мать уехала к сыну. Кириллова также вернулась в Ленинград к двум дочерям. В октябре 1954 года и я, наконец, приехала в Томск.
Я поселилась у сестры Лиды и устроилась старшим бухгалтером в управление культуры, потом получила комнату гостиничного типа в доме для артистов филармонии. В 1960 году я закончила бухгалтерскую школу, перешла из управления культуры в ТПИ, а через год перевелась в СФТИ, где работала 22 года в должности заместителя главного бухгалтера. В феврале 1986 года вышла на пенсию. У меня есть масса благодарностей, я получала много денежных премий, моя фотография была на Доске почёта, мне присвоено звание «Ветеран труда», но в мой трудовой стаж не вошли ни лагерь, ни ссылка. Помню, когда я приехала в Томск, меня вызвали в КГБ и проинструктировали: будете поступать на работу, пишите — с 1937 по 1954 год не работала. Если что, пусть спрашивают с нас. Правда, в спецчасть СФТИ, когда была рабочая необходимость, меня пускали.
«После возвращения из ссылки я десять лет боялась разговаривать с людьми»
Лидия Хоменко:
— В начале 50-х годов меня вызвали в милицию, в здание, где сейчас расположен психоневрологический диспансер. Разговаривал со мной некто Грехов: «У вас сестра арестована? мать? муж? Нам нужно, чтобы вы на нас работали». НКВД в то время находился в помещении нынешнего онкодиспансера на проспекте Коммунистическом (с 1920 и до 1959 года часть проспекта Ленина называлась Коммунистическим проспектом. — ЛБ). После первой встречи с Греховым меня принялись вызывать туда повестками в 12 часов ночи. Я вынуждена была ходить туда, и меня продолжали склонять к сотрудничеству, взамен обещая освободить сестру Шуру. Я противилась, как могла, а после освобождения сестры сказала им: «Мне конец один! Я брошусь в Томь». И услышала в ответ: «Распишитесь, что вы с нами не согласны работать». И я поставила подпись.
Однажды, встретившись со мной у кого-то в гостях, мой давний знакомый Гурий Иванович Иванов, бывший директор мукомольно-элеваторного рабфака, где училась сестра Александра, сознался в разговоре со мной, что все аресты в моей семье — его работа.
Потом он переехал в Москву, на собственном автомобиле попал в катастрофу и погиб.
Сейчас я на пенсии, имею звание «Заслуженный врач РСФСР», живу с дочерью и внуком.
Александра Хоменко:
— После возвращения из ссылки я десять лет боялась разговаривать с людьми, и поэтому ни о какой новой семье не могло быть и речи. Жизнь посвятила внуку и правнуку.
На этом воспоминания сестер Хоменко заканчиваются.
Из мартиролога музея «Следственная тюрьма НКВД»
Хоменко Александра Фёдоровна. Была арестована 7 июня 1938 года. Обвинена по ст. 58-4-6-9-10-11 УК РСФСР как «участница контрреволюционной группы, созданной японской разведкой», по приговору «тройки» УНКВД по Новосибирской области приговорена к восьми годам лишения свободы в ИТЛ. Александра Фёдоровна после лагеря была отправлена отбывать ссылку в Салехард, затем — в Северо-Казахстанскую область. Дело Александры Хоменко было пересмотрено 16 октября 1962 года Военным трибуналом СибВО, определением которого постановление бывшей «тройки» от 03.10.1938 г. было отменено и дело прекращено за отсутствием события преступления.
Сошников Яков Васильевич, 1902 года рождения. Был арестован 25 сентября 1937 года и необоснованно обвинён по ст. 58-1 «б», 8, 11 УК РСФСР как «участник контрреволюционной военно-троцкистской, шпионско-диверсионной, террористической организации». Приговорён к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 11 июня 1938 г. Дело Якова Сошникова было пересмотрено 10 ноября 1956 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР, определением которого приговор был отменён и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Воробьёв Пётр Кузьмич, 1887 года рождения. Был арестован в ноябре 1937 года и необоснованно обвинён по ст. 58-1а-9-11 УК РСФСР за «шпионско-диверсионную деятельность в пользу одного из иностранных государств, являясь его агентом и прибывшим с этой целью из Харбина». Во время следствия содержался в томской тюрьме. Был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 22 ноября 1937 года в Томске. Дело Петра Воробьёва было пересмотрено 17 сентября 1957 года Военным трибуналом Одесского военного округа, определением которого приговор был отменён и дело прекращено за недоказанностью обвинения.
Хоменко Фёкла Леонтьевна, 1892 года рождения. Была арестована 16 июня 1938 года и необоснованно обвинена по ст. 58-4-6-10-11 УК РСФСР как «участница контрреволюционной шпионско-диверсионной группы, созданной японской разведкой». Была приговорена к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 13 ноября 1938 года в Томске. Дело Фёклы Хоменко было пересмотрено 17 апреля 1959 года Военным трибуналом СибВО, определением которого постановление бывшей «тройки» было отменено и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Шмыков Алексей Николаевич, 1910 года рождения. Был арестован 10 февраля 1938 года и необоснованно обвинён по ст. 58-1 «б», 19-58-8, 58-10, 11 УК РСФСР как «участник военно-троцкистской организации, по заданию которой проводил шпионскую и диверсионно-вредительскую работу». Был приговорён к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 16 июня 1938 года в Новосибирске. Дело Алексея Шмыкова было пересмотрено 6 августа 1959 года Военной Коллегией Верховного Суда СССР, определением которого приговор был отменён и дело прекращено.
Материал: Люди Байкала
Фото: Фонд Последний адрес/Дмитрий Кандинский
