И где, как батюшка с амвона,
Уж надоел, а все таков,
Держась за шейку микрофона,
Поет усиленный Сурков.
А.Т. Твардовский.
(Стихотворение не публиковалось вне дневника. Под Сурковым имеется в виду Алексей Александрович, секретарь правления Союза писателей СССР. А вы что подумали?)
Александру Твардовскому была уготована ровная, как полированный начальственный стол, судьба сталинского литературного сановника. В 26 лет он написал идеалистическую поэму о коллективизации «Страна Муравия» — хотя к тому времени его небогатая крестьянская семья была раскулачена и отправлена в ссылку. Он был военным корреспондентом в финскую войну и писал патриотические стихи, которые сложились в цикл «В снегах Финляндии», — значительно позже в стихах он назвал эту войну «незнаменитой». Литературная слава обрушилась на Твардовского во время Великой Отечественной, когда он начал печатать во фронтовой газете главы из «Василия Тёркина» — поэмы, которая сделала его народным поэтом в самом прямом смысле слова. Этот неофициальный титул стал для него и охранной грамотой на десятилетия вперед, и карьерным трамплином.
Сановник и редактор
Литературное сановничество — специфически советская вещь. Для талантливых писателей, попавших в эту касту (как Твардовский, как Константин Симонов, который был главным редактором «Нового мира» до назначения Твардовского в 1950 году), это было непростое общественное существование, в котором смешивались лояльность и опала. Ничто не предвещало, что «Новый мир» при Твардовском станет символом подцензурного свободомыслия.* * The New Times подробно писал об этом в № 3 от 1 февраля 2010 года. Несмотря на то что в шкафу популярного 40-летнего поэта громыхали костями скелеты в виде неблагонадежных родственников, сам он был коммунистом без страха и упрека с весом, влиянием и славой едва ли не первого советского поэта. Такому человеку можно было доверить один из главных литературных ежемесячников страны. Но что-то случилось с Твардовским уже в первое редакторство, с 1950-го по 1954 год. Из литературного начальника он стал превращаться в редактора, взыскующего правды жизни. В августе 1954-го Твардовского с треском, с проработкой на партгруппе правления Союза писателей, с предшествовавшими всему этому погромной статьей в «Правде» и постановлением секретариата ЦК сняли с должности. Началось все с того, что редколлегия совершила политическую ошибку — позитивно отнеслась к рукописи романа Василия Гроссмана «За правое дело». Под огнем критики оказалась публицистика «Нового мира», прежде всего крамольная статья Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Автора и журнал обвинили чуть ли не в идеологической диверсии. А искренность в литературе, без всяких кавычек, стала эстетическим и, если угодно, политическим кредо Твардовского. При обсуждении на партгруппе вяло отбивался от нападок, говоря, что «переоценил свои возможности как главный редактор». Но это был последний раз, когда он прямо признавал свои ошибки в руководстве журналом.
Хуторской мужик
Журнал стал смыслом жизни Твардовского с того момента, как он начал пробивать в печать «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына.* * Второе назначение на пост главного редактора произошло в 1958 году. Повесть А. Солженицына была опубликована в № 11 «Нового мира» за 1962 год. Травля — Главлит, секретариат Союза писателей (СП), отдел культуры ЦК — не прекращалась ни на один день. С 1963 года один из возвращающихся мотивов «Новомирского дневника» — уходить или не уходить из журнала. Держаться до последнего или бросить все и заниматься только своим творчеством. Оставить «ребят» или идти с ними до конца, пока за собственную подпись на журнале не стыдно. Эта изматывающая рефлексия очень уставшего человека загоняла его в периоды недуга, когда он, сам того не желая, уходил в запои, а затем и в смертельную болезнь, которая начала развиваться почти сразу после разгрома «Нового мира». К мучительной рефлексии по поводу журнала, политики, собственного творчества добавлялась, по его же определению, «психофизическая пытка похмелья».
«Новомирский дневник» — книга поразительно умного, не всегда доброго, жестко стоящего на своих принципах, политических и эстетических (иногда превращавшихся в предубеждения), мужественного, несгибаемого человека. Твардовского невозможно причислить к либералам, он был ортодоксальным коммунистом, считавшим, что великие идеи преданы и искажены. Он оставался частью номенклатуры с возможностью регулярно уединяться в санатории «Барвиха» и окладом главреда в 400 рублей, но никогда не терял трезвости взгляда и не выслуживался. Оценки — политические, литературные — беспощадны и в своей беспощадности точны. «Но, пожалуй, самое страшное — это закон о прописке», — он видел отдаленные последствия невинных, с точки зрения советской власти, решений. «Необратимое… не рассосется», — проницательно записывал Твардовский после процесса Синявского и Даниэля.* * Процесс над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем, обвиненными в антисоветской деятельности, проходил в Москве с осени 1965-го по февраль 1966 года. Обвиняемые были осуждены соответственно на 7 и 5 лет колонии строгого режима.
Он бросается защищать Андрея Синявского, отказывается выбросить фамилию арестованного из именного указателя журнала за 1965 год, но при этом невысоко ценит его прозу и искренне считает, что тот был неправ, когда передал рукописи за границу. Он деятельно участвует в защите Иосифа Бродского, будучи его полной психофизической и эстетической противоположностью. И при этом записывает в дневнике, что Бродский парень «противноватый», но — талантливее гремевших тогда Вознесенского и Евтушенко вместе взятых. Защищая Бродского, Твардовский вспоминает себя молодого, когда он хотел только сочинять стихи и более ничего, рискуя быть записанным в тунеядцы. Руководя журналом, вроде бы не находя времени для большой работы, ведя дневник, Твардовский не замечает, что именно лирика 60-х, как оказалось, предсмертная, — это самое прозрачное и пронзительное из всего, что он написал. Здесь главный персонаж — природа, которую он чувствовал капиллярно, как чувствует крестьянин, каковым он по сути и оставался. Ведь Александр Трифонович с бо’льшим удовольствием копался в саду, чем работал за письменным столом или общался с партийными бонзами: «А может, я и никакой не писатель, а просто мужик хуторской школы».
Запрещенный поэт
Цековскому начальству он все пытался доказать свою правоту. Вот его уже вывели из членов ЦК, из Верховного совета, из Ленинского комитета, вот он уже не делегат писательского съезда, уже обнамекались — «уходи». А он все держится. До последнего защищает Солженицына (запись в дневнике: «Я больше отвечаю за него, чем он сам за себя»), когда уже всем ясно, что тот в советской литературе не жилец. Спорит о нем много часов с секретарем ЦК Петром Демичевым. В высоком кабинете они скидывают пиджаки, выбегают вместе «поссать» (так в дневнике) и снова возвращаются к принципиальнейшему спору, заполняя толстую стеклянную цековскую пепельницу горой окурков. Твардовский достает завотделом культуры ЦК Василия Шауро, требует восстановить в анонсе на 1968 год задержанных надолго цензурой «Сто суток войны» Константина Симонова и «Новое назначение» Александра Бека. И так до самого конца своего пребывания в журнале.
Твардовский А.Т. Новомирский дневник. 1961–1970. В 2 т. М., 2009
Это удивительно, что, желая избавиться от Твардовского как редактора «Нового мира», сильные мира сего не могли этого сделать в течение долгих лет. Реальный вес его как одного из канонических советских поэтов был настолько велик,* * «Но любовь-то народная к вам останется», — откровенно бросил ему в одном из многочисленных диалогов Демичев, не скрывая, что как редактор Твардовский ЦК не устраивает. что фактически запретив «Тёркина на том свете», превратив поэта чуть ли не в изгоя, они никак не могли решиться на последний шаг. Закончилось все тем, что де-факто опального, запрещенного поэта вгоняли в гроб, но обязали быть похороненным на Новодевичьем. Чего, судя по дневнику, он очень не хотел.
«Фальсификации» истории
«Ошибки «НМ»… следствие чистосердечного и отчасти наивного восприятия указаний о культе личности без учета того глухого и мощного сопротивления развенчанного культа, которое было, есть и имеет тенденцию развиться ныне (правда, всегда с опаской)». Так определяет Твардовский в записи 1966 года миссию «Нового мира», всего лишь журнала XX и XXII съездов партии, а вовсе не антипартийного боевого листка. Кредо главного редактора — правда. Реализм без прилагательного «социалистический». Именно в таком значении он был употреблен в передовице четвертой книжки за 1963 год — первой, полностью задержанной цензурой. (Там еще начиналась публикация мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь».)
Дискуссия о правде очень напоминает сегодняшние споры о «фальсификации» истории. В 1965-м на Твардовского ЦК спустил скульптора Евгения Вучетича, который в статье в «Известиях» противопоставил правде факта (потери в войне) правду явления (Победа). В декабре 1966-го Твардовский записывает в дневнике, тонко чувствуя брежневские маневры и критикуя «воспитательную политику» «вроде организованной на днях могилы неизвестного солдата»: «…Ни одна армия в мире никогда ни в какой войне не имела таких потерь в комсоставе, какие понесла наша армия накануне войны и отчасти после войны. Как быть с этой памятью? (…) Такой же памяти… заслуживают, несомненно, и те, что погибли в канун войны и во время войны не на войне, а в тюрьмах, в лагерях, в застенках безумного режима».
Почему это было понятно Твардовскому 44 года назад и непонятно нашему начальству сегодня?
День за днем
Едва ли не основной мотив «Новомирского дневника» — «мало, мало, мало...» «Как нехорошо долго не писать». Мало сделал за последние годы. Мало работал над своими собственными произведениями. Не находил моральных и физических сил сесть за «главную книгу». Это самоедство и стремление к трудоголизму, если не сам трудоголизм, свойственны большим писателям. Замечательный и недооцененный писатель Владимир Кормер, умирая от рака, болезни, сожравшей и Твардовского, сказал своему другу философу Владимиру Кантору: «Я на том свете побывал… Меня там упрекнули. Мало работал. Если б мог, теперь жил бы по-другому».
Александр Трифонович все искал возможности «жить по-другому», оборудовал себе гнездо на даче в Пахре, чтобы отгородиться от мира и опостылевшей политической власти и писать книгу «Пан Твардовский». Но журнал не отпускал. Он был героем его дневника. А из дневника получилась та самая «главная книга», о которой мечтает каждый писатель.
В самый угол шалаша,
Где остывшая солома,
Забирается душа,
Чтоб одной побыть ей дома.
Отдышаться от затей
И обязанностей ложных,
От пустых речей, статей
И хлопот пустопорожных.
И не видеть их лица —
Резвых слуг любой эпохи:
Краснобая-подлеца,
Молчаливого пройдохи,
Полномочного скота,
Групповода-обормота,
Прикрепленного шута
И внештатного сексота…
Дайте, дайте в шалаше
Удрученной злым недугом
Отдохнуть живой душе
И хотя б собраться с духом.
6.XI.1966, Пахра
