На Московском международном театральном фестивале герои чеховских пьес читают Солженицына и поступают на службу в ФСБ. Зачем?
Чехов все стерпит. И балет, и пантомиму, и цирк, и разные перформансы, и вольное обращение с текстом, граничащее с надругательством. Он и сам отличался непредсказуемостью и пренебрежением к авторитетам, всю жизнь метался между меланхолией и веселым хулиганством… Классический «диванный» Чехов давно уступил место смелым экспериментам, и ничто его не берет, он готов к любым интерпретациям.
Петрушка с Лубянки
После «краснознаменного» немца Касторфа* * О его спектакле «В Москву! В Москву!» The New Times писал в № 18 от 31.05.2010 года. на сцену театра им. Моссовета вышли герои «Вишневого сада» и заговорили по-шведски (шведский Королевский театр «Драматен», хореограф и режиссер Матс Эк). Начало. Из-за кулис появляются Дуняша и Лопахин, оба торопливо одеваются, помогая друг другу. Задрав головы, зрители послушно читают на табло русский перевод шведского Чехова: «Лопахин: Прилетел самолет, слава богу. Который час? Дуняша: Скоро два. Уже светло. Лопахин: На сколько же опоздал самолет? Часа на два!» Помилуйте, какой самолет?! Но шведы не дают опомниться, и в следующие десять минут мы узнаем, что папаша Лопахина был председателем колхоза, а муж Раневской — известным советским политиком, что Гаев — «человек советской закалки», любящий поговорить с официантами «о диссидентах» (у Чехова — о декадентах), что Фирс — ветеран НКВД (ходит в потертой гимнастерке и с медалькой на груди), а Яша — телохранитель, что Епиходов читает Солженицына, а Петрушка Косой — «в ФСБ работает». И только Петя Трофимов по-прежнему в очках и вечный студент!
«Братья Ч» в постановке Московского драматического театра им. Станиславского
Реакция московской публики «порадовала» разнообразием: половина зала, знакомая с первоисточником, откровенно хохотала над титрами, другая половина недоуменно перешептывалась: что здесь смешного? Наверное, так до конца и пребывали в полной уверенности, что Чехов написал драму про обитателей Рублевки. Однако надо отдать должное шведам: весь этот бред ни в коей мере не противоречил автору, а даже, наоборот, лишний раз подчеркнул его податливость и гибкость. Действие чеховских пьес происходит на сломе эпох, на рубеже веков, так почему этим рубежом не могут быть девяностые и двухтысячные? Ведь по сути-то ничего не изменилось! И рассуждения доморощенного философа Фирса о прошлом порядке и нынешней воле ничем не отличаются от ворчаний нынешнего ветерана-сталиниста: «Раньше проще было. Можно было расстрелять кого надо. У рабочих была своя партия, у народа — свой вождь. А потом пришла свобода». «Перед несчастьем тоже сова кричала. — Перед каким? — Демократией!»
Китайский синдром
Попытку поместить Чехова в современный контекст предпринял и Марк Захаров, также обратившийся к «Вишневому саду» и позволивший себе немало вольностей в отношении канонического текста. Наша критика отнеслась к сценической версии Захарова с прохладцей. Но что не позволено Ленкому, позволено зарубежным гостям — к их вторжениям в чеховскую драматургию критика отнеслась снисходительно. Впрочем, идеи носятся в воздухе, художнику остается лишь принюхаться — и тогда роль Прохожего во всех «Вишневых садах» будет отдана актеру с ярко выраженной азиатской внешностью. Но если у Захарова Прохожий-Китаец прошагает сквозь Раневскую грядущим хозяином, завтрашним Лопахиным, грозным и непреклонным, то у шведов — наоборот, Прохожим окажется услужливый и готовый к любым унижениям гастарбайтер-таджик, громко и фальшиво распевающий советский (российский) гимн. Правда, китайцы в шведском варианте все равно появятся — и займут место чеховских англичан, обнаруживших на угодьях везучего Симеонова-Пищика ценную «белую глину». Фирс Леонида Броневого (в спектакле Ленкома) хоть и не произносит имени Сталина, но убеждения и манеры имеет вполне определенные — тоска по сильной руке и крепостному порядку нет-нет да и прорвется из уходящего подсознания. Последними же словами шведского Фирса, выползающего на опустевшую сцену в поисках потерявшейся медали, станут: «Сталин!.. Ничего…» А Варя с Лопахиным протанцуют свою прощальную сцену под уложенную в размер вальса военную песню «Эх, дороги…»
Ни швед Матс Эк, ни наш Марк Захаров с Чеховым не борются, а лишь проговаривают то, что автор увидел сто с лишним лет назад. И во взгляде этом куда больше лукавства и иронии, чем грозных предупреждений о конце света.
Из какого сора…
Объяснить небывалую жизнестойкость чеховской драматургии попытался и главный режиссер Московского драматического театра им. Станиславского Александр Галибин в биографической жанровой зарисовке «Братья Ч». Несколько дней из жизни чеховской семьи вмещают в себя муки творчества и муки быта, метания героя между долгом и призванием и очевидные попытки убить, раскрошить, удавить в себе пресловутого раба, не дававшего покоя писателю в течение всей его жизни. Похоронив всех своих близких, мучимый виной перед ними, Антон Чехов «одним росчерком пера» воскрешает ту прошлую надрывную жизнь, проходившую в долгах, в пьянстве, в грехе, но в восхитительном остром ощущении счастья. «Когда б вы знали, из какого сора» собирал Антон Павлович своих утонченных дам и философствующих господ! Рыжий нервный молодой человек с удочкой мечется между жгучей брюнеткой и солнечной блондинкой, пытается спасти от пьянства братьев и отпустить грехи отцу, загнавшему и забившему своих одаренных сыновей. Стремление к свободе выше стремления к любви, но любви отчего-то хочется больше. Исцелившись от одного рабства, мы тут же попадаем в ловушку другого, более изощренного, и снова задыхаемся в плену чужих желаний и общепринятых норм.
Образ милого интеллигента с бородкой и в пенсне остался в далеком прошлом. Времена соцреализма, слава богу, прошли, Чехова изъяли из списка предвестников революции и поместили в список просто гениев великой русской литературы. Но и это не спасло его от толкований. Театр — искусство свободное: каждый волен «ломать своего Шекспира» и своего Чехова. И ломают.
«Вишневый сад» по версии шведского Королевского театра «Драматен»
