Луна-гэпэушник

В своем «запретном» дневнике Ольга Берггольц называла их «они». Власть. Представители органов. Доблестные бойцы НКВД. Она не боялась доверять свою ненависть бумаге

«Они» тащат в тюрьму, но и приглашают на читку стихов в свой клуб на Лубянке.* * В конце февраля 1942 года Ольгу Берггольц вывезли из блокадного Ленинграда в Москву на лечение от дистрофии. В конце апреля она вернулась в осажденный город. Там Берггольц читает «Февральский дневник», поэму о самой страшной зиме Ленинградской блокады, зиме 1941–1942 годов. Поэму принимают хорошо. Берггольц заносит в дневник: «…среди них тоже, наверное, есть люди, — а в общем, какие они хамы, какими «хозяевами жизни» держатся, — просто противно».

«Все отзывается тюрьмой»

Ей было за что их не любить. В 1937-м ее, беременную на большом сроке, допрашивали по делу группы ленинградских литераторов — «врагов народа», среди которых был ее бывший муж поэт Борис Корнилов. Она потеряла ребенка, а после выхода из больницы ее уволили с завода «Электросила», где она работала. В конце 1938-го ее арестовали как «участницу троцкистско-зиновьевской организации», и она опять потеряла ребенка, уже в тюрьме. Требовали признания в террористической деятельности — она держалась стойко, не оболгала себя. 3 июля 1939-го ее выпустили. Через три месяца, в октябре, она записала: «…Я еще не вернулась оттуда. Оставаясь одна дома, я вслух говорю со следователем, с комиссией, с людьми — о тюрьме, о постыдном, состряпанном «моем деле». Все отзывается тюрьмой — стихи, события, разговоры с людьми. Она стоит между мной и жизнью…» В марте 1942-го ее отца, военного хирурга, выслали из осажденного Ленинграда в Сибирь как «социально-опасного». «Папу держали вчера в НКВД до 12 ч. …Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии». В апреле 1942-го: «О, мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтобы стереть с лица советской земли их мерзкий, антинародный переродившийся институт».

Ольга. Запретный дневник.  Санкт-Петербург, «Азбука-классика»,  2010

«Они» вездесущи, эти «кадры помета 37–38 годов», ставшие сторожевыми и розыскными псами. Ощущение их присутствия настолько подавляет, что даже в таких стойких, как Ольга Федоровна, крепких духом людях происходит надлом. В октябре 1949-го она делает запись о том, как муж увозил ее из города в страшные дни ожидания новых арестов по «ленинградскому делу»: «Ощущение погони не покидало меня. …В полной темноте я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. …Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это — луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она — все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос — от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гэпэушник». Надлом уже не надлом даже, а жестокая рана, проникающая, кровоточащая. Из-за нее все идет наперекосяк. Недаром к тому же году относятся и строки: «На собранье целый день сидела —/то голосовала, то лгала…/Как я от тоски не поседела?/Как я от стыда не померла?»

Слуги весел

Она все понимала в отношениях «мы» (интеллигенция, писатели, деятели искусств) и «они» (власть, партия, органы): это не противоположности и даже не две стороны одной медали, а неразрывное единство (приглядимся к нынешнему времени…). «ОНИ делают с нами что хотят», — записывает Берггольц в дневнике 9 апреля 1942-го. Цинично используя человеческие слабости и тщеславие, играя на любви к Родине (народу, стране, Ленинграду), «они» позволяют «нам» на время ощутить себя не рабами, а владыками, и тем крепче держат. Берггольц цитирует стихотворение Киплинга «Галерный раб»: «Мы были слугами весел, но владыками морей…» — и прочитывает его ужасный обратный смысл: «Мы, владыки морей, — слуги весел!»
В отличие от «верящих», к ней прозрение пришло сразу, после первого же столкновения с «машиной». В 1939 году она занесла в дневник: «Все или почти все до тюрьмы казалось ясным: все было уложено в стройную систему, а теперь все пробуравлено… многое переоценено. …Может быть, раздробленность такая появилась оттого, что слишком стройной была система, слишком неприкосновенны фетиши и сама система была системой фетишей?» Она, стоявшая у гроба Маяковского в юнгштурмовке, цитирует в дневнике не его стихи и не горьковского Данко, а слова Иудушки Головлева перед смертью: «Но куда же всё делось? Где всё?» Дневниковая запись в марте 41-го: «Было страстное, безусловное доверие к жизни и людям… Сколько силы было, веры, бесстрашия… Где всё?!» Ответ — в эпиграфе из «Дневных звезд»: «А уж путь поколения/Вот как прост —/Внимательно погляди:/Позади кресты./Кругом — погост./И еще кресты — впереди».
Она до конца жизни не разочлась с «ними» — с теми, кто запрещал в блокаду даже произносить слова «голод» и «дистрофия», кто не давал посылать умирающим людям посылки с едой, кто цензурировал ее стихи о блокадном Ленинграде и лгал стране о том, что там делается. «…С ужасом, с тоской, с отчаянием — слушая радио или читая газеты — понимаю, какая ложь и кошмар все, что происходит… вижу, что и после войны ничего не изменится». «Они» ей тоже не простили. Ей, автору строк «Никто не забыт и ничто не забыто», отказали в погребении на Пискаревском кладбище, где хоронили умерших в блокаду, делали всё, чтобы на ее похороны пришло как можно меньше людей, отказывали в мемориальной доске. Но ни со стихами, ни с дневниками они уже ничего поделать не смогли. «И, крылья мечевидные расправив,/над нами встанет бронзовая Слава,/держа венок в обугленных руках…»

---