Новый феномен в России — со стен домов, прежде всего в Москве, таинственным образом стали исчезать таблички «Последнего адреса», увековечивающие память жертв сталинских репрессий. И это явление стало почти массовым — исчезают упоминания и самых обычных репрессированных, и очень известных, например, философа Густава Шпета (расстрелян в 1937 году).
«Последний адрес» — общественный проект, не государственный, но таблички вывешиваются исключительно по заявкам родственников и с согласия жильцов. Если такого согласия нет — нет и таблички. Эпизоды мародерства или принципиального и шумного несогласия жильцов бывали и раньше, но массовых уничтожений табличек не было. Проблема проекта в том, что «Последний адрес» тесно связан с ликвидированным и преследуемым властями обществом «Мемориал»*, хранящим память о сталинских репрессиях и получившим в 2022 году Нобелевскую премию мира. Репрессии теперь — это своего рода «традиционная ценность» для режима Путина, явление, с точки зрения сторонников власти, поменявшее знак — скорее положительное, чем отрицательное. Так что связь с «Мемориалом»* для властей — уже нечто подозрительное.
Война патриотов не страны, а ее режима с «Последним адресом» — часть более широкой кампании по уничтожению мест памяти. Памяти, которая становится оппозиционной и нежелательной
Однако то, что происходит, вероятно, не всегда и необязательно является акцией властей, которые давно ведут войны памяти, где сталкиваются официальная, мифологизированная история, приспособленная к пропагандистским задачам, и история частная (а также профессиональная историческая наука). В мародерстве вполне могут участвовать те, кого в сегодняшней России называют «турбопатриотами» — агрессивные конформисты.
Это война государства в союзе с «турбопатриотами» против памяти как таковой, война за сознательную политическую амнезию. Война патриотов не страны, а ее режима с «Последним адресом» — часть более широкой кампании по уничтожению мест памяти. Памяти, которая становится оппозиционной и нежелательной.
Репрессированные былых времен — предшественники тех, кто сегодня выступают против режима Путина. И чтобы утвердить правоту сегодняшних репрессий, нужно репрессировать память о политических преследованиях советского времени.
«Разгневанные» конформисты переходят к акциям прямого действия. Началась эта кампания еще в 2020 году, когда власти Твери сняли мемориальную табличку со здания, где в массовом порядке весной 1940 года расстреливались пленные поляки (часть массовых казней, которые принято называть Катынской трагедией). А продолжается она, например, публичными сомнениями, высказываемыми в государственной прессе и с трибуны парламента, по поводу того, кто расстреливал в Катыни — сомневающиеся возвращаются к старой советской версии о том, что это сделали гитлеровцы. Или уничтожением мемориальных знаков, обозначавших места расстрелов ссыльных литовцев в Иркутской области и литовцев и поляков в Пермском крае. Это произошло весной 2023 года: в случае Иркутска речь идет об инициативе региональных властей, во втором случае точно не известно, кто оказался инициатором, но скорее всего это тоже местные власти, чутко улавливающие перемены в идеологической атмосфере страны, ведущей катастрофическую войну со своими соседями. Акты вандализма стали своего рода социальной инфекцией — в июне в Якутии были украдены таблички памяти ссыльных поляков, причем не только времен сталинских, но и царистских репрессий (например, Эдуард Пекарский, создатель первого якутского словаря, находился там в ссылке в конце XIX века). Такая же история произошла в Свердловской области, где были уничтожены таблички памяти сосланных сюда в 1939 году поляков.
Как нация, казалось бы, успешно пережившая транзит от социализма к капитализму, вернулась к восприятию тоталитаризма как нормы и исторической ценности? Как история, идеология, государственная политика и общественные настроения переплелись таким образом, что дали на выходе общественную поддержку войны, казалось бы, невозможной в XXI веке?
Колокол и пушка
Если представить себе, что колокол и пушка — это своего рода символы многовековой русской протоидеологии, то станет очевидным, что колокольный дурман пропаганды и бряцающее железо войны составляли весьма убедительную пару российской государственности. Символическое значение можно усмотреть и в том, что, как писал Джеймс Биллингтон в книге «Икона и топор» (еще два исторических предметных символа), многие колокола в провинциальных городах и монастырях систематически переливались в пушки, чтобы усилить русскую армию конца XVII-XVIII веков.
Пожалуй, российский традиционализм можно было бы описать триадой «икона-пушка-колокол», что вполне соответствовало бы теории официальной народности министра просвещения при консервативном царе Николае I, франкофонного графа Сергея Уварова. Придуманная им триада «православие–самодержавие–народность», первоначально сформулированная на французском языке (поскольку Уваров думал и писал на французском), представляла собой одновременно воображаемую сущность и инструмент управления умами населения, удержания их в узде. Не случайно «народность» была официальная — то есть сформулированная государством и навязанная сверху. Представления нации о самой себе должны были неизменно формироваться по указаниям, составленным государственной охранительной бюрократией.
Охранительная модель существования государства и общества диктовала и политический уклад, и его идеологическое оправдание: в XVI—XVII веках Россия, как сегодня нефтью и газом, торговала пушниной. И как и сегодня, по замечанию историка Александра Эткинда в книге «Внутренняя колонизация», группа, торговавшая моноресурсом, и группа, которая защищала государство и охраняла транспортировку, сливались до неразличимости. Соответственно, безопасность фетишизировалась в ущерб свободе. Собственно, битва Путина за сохранение этой модели и в XXI веке, по мнению Эткинда, высказанному в его последней книге с характерным названием «Россия против модернизации», и составляет глубинный смысл украинской войны. Это сражение за демодернизацию против модернизации, худших представителей старшего поколения против молодых, которые хотели бы жить в другой реальности, а их загоняют в окопы и в архаику ради сохранения власти демодернизаторов.
Вместо того чтобы перековать мечи на орала, российские национал-империалисты во все эпохи предпочитали переливать колокола в пушки, сохраняя при этом тревожно-возвышенный колокольный звон как инструмент идеологического управления и утверждения мессианизма
Ключевые свойства хозяйственного механизма — зависимость власть предержащих от монопродукта, пространственная экспансия и необходимость эти пространства охранять — влияли и на устройство политической системы, и на оправдывавшую его идеологию. Отсюда возникала, по определению русского философа Николая Бердяева, «всегдашняя гипертрофия государства». От внешних влияний в интересах того же фетиша безопасности нужно было отгородиться. Отсюда и идея русского изоляционизма, о природе которой писал Джордж Кеннан в своей «длинной телеграмме» в 1946 году, а еще раньше Густав Шпет, табличка памяти которого сорвана с дома в центре Москвы, где он жил: «Европа стремилась проникнуть на восток путями, сверху не регулируемыми. Безопасность государства требовала закрытия всех путей. Спешно сооружались шлагбаумы, к охранению дорог была призвана вновь «вера». Мерещился в одеянии еллинской мудрости бес».
Бес — это, конечно, из средних веков. Но в риторике путинских «философов» и официальных лиц Запад и в самом деле превращается в территорию сатаны. Сам дискурс путинского режима архаизируется. Бесплодная и разрушительная Русская идея в ее постсоветской версии, отвергнув общецивилизационные ценности, зафиксированные в ельцинской Конституции России 1993 года, снова поставила внешний шлагбаум и множество внутренних — для «домашних» западников, объявленных «пятой колонной». Россия провалилась в поздний сталинизм и одновременно куда-то в XVII век, когда антизападные настроения проявлялись примерно таким же образом, что и четыре столетия спустя. Как писал Джеймс Биллингтон в работе «Икона и топор», это было связывание «всех бедствий с нововведениями, нововведений — с иностранцами, а иностранцев — с дьяволом».
Русский мессианизм и идея русской исключительности — следствие этой загороженности шлагбаумами, и они имеют многовековую традицию, включая идею третьего Рима. «В хвастливом наименовании себя третьим Римом она (Россия. — А.К.) подчеркивала свое безотчество, но не сознавала его, — писал Шпет. — Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства».
Начиная с 1840-х годов противостояние западников и славянофилов стало главным сюжетом в драматургии формирования русской идеологии. Но если ранние славянофилы придавали своему движению антидеспотический характер, то продолжатели их дела уже во второй половине XIX века деспотизм оправдывали.
Русская идея всегда была мессианской по своей сути, и в то же время сформировалась на противопоставлении духовной России бездуховному Западу при крайней неопределенности возвышенных целей. Философ Александр Рубцов обратил внимание на то, что впервые термин «Русская идея» был использован Федором Достоевским в январе 1856 года в письме поэту Аполлону Майкову, который подчеркивал в одном из своих стихотворений способность России «свершить, что Запад начинал». В тогдашних представлениях, как и сегодня, Запад «закатывался», а Россия возвышалась, идя ему на смену. И так — веками. Идея очистительной войны, переплетенная с панславизмом, с мечтой о славянской империи со столицей в Царьграде (Константинополе) тоже идет из XIX века и находит свое воплощение в крайних формах национал-империализма (смешения национализма и империализма) в самые разные эпохи, но особенно в период до и во время Первой мировой войны. Эти мечтания возвышенно-карикатурны, но проблема в том, что карикатура трансформировалась в разные периоды российской истории в государственную политику.
Вместо того чтобы перековать мечи на орала, российские национал-империалисты во все эпохи предпочитали переливать колокола в пушки, сохраняя при этом тревожно-возвышенный колокольный звон как инструмент идеологического управления и утверждения мессианизма. Который, в свою очередь, компенсировал все исторические, политические, психологические комплексы огосударствленного российского сознания, ощущавшего свое отставание от Запада. Такой же компенсацией должны были служить войны, которые, впрочем, нередко в еще больше степени усугубляли ощущение национального унижения, ресентимент и жажду реванша (особенно после поражений в крымской (1853-1856) и русско-японской войнах (1904-1905)).
Три флага
Спору западников и славянофилов XIX века было суждено в XX веке трансформироваться в противостояние сталинистов и антисталинистов, а затем, пережив еще одно превращение, стать конфликтом национал-имперского течения и либерального. По сути же, вся история России последних десятилетий — это чередование сталинизации и десталинизации и в практической политике, и в идеологии. Верный признак этого — как раз война, объявленная антисталинскому дискурсу и антисталинским местам памяти.
В условиях катастрофы 2022 года конфликт достиг своего пика, и смешанная сталинско-националистически-имперская идеология стала де факто государственной. А правительство, которое начиная с начала 1990-х годов было носителем реформистских и модернизационных идей, наконец потеряло статус «единственного европейца», как еще в 1836 году назвал его Александр Пушкин. Путинская Россия не смогла навязать себя Европе, претендуя на правильную, консервативную европейскость, как завещали Достоевский с Майковым, и стала строить мир по старым лекалам Третьего Рима. Не то чтобы Путин пошел походом на Царьград, но роль утраченной Византии в концепции его мира стала играть ускользнувшая Украина.
Для путинского режима важна идея преемственности империи. В этом смысле характерен символический ритуал, который был устроен в июне на берегу Финского залива в Санкт-Петербурге: с катера Путин наблюдал за торжественным подъемом трех флагов — российского имперского (учрежден Александром Вторым), советского (учрежден в 1924 году) и российского постсоветского (он же триколор Петра Первого). И все это под гимн, мелодия которого была сочинена в сталинское время, равно как и слова, претерпевшие, впрочем, уже третью итерацию с тех пор. Симптоматично, что подъем флагов проходил на территории Лахта-центра, то есть штаб-квартиры «Газпрома», одного из символов зависящей от нефти и газа устаревшей путинской «цивилизации».
Флаги Петра Первого и Александра Второго действительно утверждали империю. Но и тот, и другой царь были сторонниками модернизации России: Петр заимствовал западные технологии, Александр — отменял рабство крестьян и проводил прогрессивную судебную реформу. Путин же в результате утверждает империю без модернизации, и если Петр «прорубил окно в Европу», то современный российский автократ его заколачивает.
Россия усилиями Путина и его команды зашла на привычный порочный виток своего исторического пути. Еще в 1888 году философ Владимир Соловьев описывал ключевую проблему этой модели так (потом ему вторил Николай Бердяев, утверждавший, что русский динамизм проявлялся только от соприкосновения с Западом): «Утверждаясь в своем национальном эгоизме, обособляясь от прочего христианского мира, Россия всегда оказывалась бессильною произвести что-нибудь великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь производила действительно великие явления (реформа Петра Великого, поэзия Пушкина)».
В очередной раз в своей истории Россия отказалась от «соприкосновения» с Европой. Это и означает смену модернизационного вектора на демодернизацию.
Возвращение Дугина
Де факто и отчасти де юре сформировавшаяся государственная идеология Путина питается прошлым и использует историческую политику как инструмент управления массовым сознанием. Так было и во времена графа Уварова, когда, как отмечал историк Андрей Зорин, «прошлое было призвано заменить для империи опасное и неопределенное будущее, а русская история с укорененными в ней институтами православия и самодержавия оказывалась единственным вместилищем народности и последней альтернативой европеизации».
При этом официальная и мифологизированная версия отечественной истории и идеологические постулаты должны быть максимально упрощены и удобны для потребления. Не говоря уже о том, что и сама идеология несколько упростилась с веками и десятилетиями. Еще в 1929 году русский философ Георгий Федотов писал: «Русская национальная идея, вдохновлявшая некогда Аксаковых, Киреевских (видные славянофилы. — А.К.), Достоевского, в последние десятилетия необычайно огрубела. Эпигоны славянофильства совершенно забыли о положительном творческом ее содержании. Они были загипнотизированы голой силой, за которой упустили нравственную идею».
Это негативная идентификация — мы не такие как все, мы находимся в конфликте с бездуховностью и враждебной силой, идущей от наших западных границ; обороняясь, мы вынуждены возвращать наши исконные земли, неся им «освобождение»: лучшая защита — нападение
«Гипноз голой силы» лишь усугубился спустя десятилетия и столетия: в сегодняшнем практическом изводе Русская идея обернулась банальной территориальной экспансией и жесточайшими репрессиями в отношении инакомыслящих внутри страны. Но эту идею нужно заключить в современную упаковку, поэтому путинский режим и оформляет государственную идеологию, о необходимости возвращения которой стали хором говорить его чиновники (притом что государственная идеология запрещена все еще действующей Конституцией).
Окончательное оформление несменяемой власти и персоналистского полутоталитарного режима требует закрепления базовых идеологических постулатов и исторического оправдания деспотии. А заодно и внедрения идеологических и оправдательных аргументов в массы, в том числе в школьную и университетскую среду. Так рождаются инструменты индоктринации новых поколений аналогом «научного коммунизма», который преподавали при советской власти: обновленными учебниками истории и обществознания, новым курсом для вузов «Основы российской государственности». Формируется — причем указом президента — несколько пародийный по форме и содержанию список «российских традиционных духовно-нравственных ценностей», сильно уступающий в краткости и четкости Моральному кодексу строителя коммунизма (набор идеальных правил поведения советского человека, принятый на XXII съезде Коммунистической партии в 1961 году, когда было провозглашена цель — строительство коммунизма).
Представления же об особом пути в концентрированном виде видны в названии структуры, ответственной за формулирование идеологии — «ДНК России». Тем самым подчеркивается «генетическое» отличие российского пути от общецивилизационного.
Причины, смысл и содержание идеологических упражнений прежних и нынешних идеологов очень давно сформулировал покойный ныне руководитель «Мемориала»* Арсений Борисович Рогинский: «Нынешняя концепция «великой России» проистекает из двух дефицитов: исторической идентичности у населения и исторической легитимности у элиты. Внешнее кольцо врагов (неотъемлемый атрибут концепции) необходимо для создания системы внутренних вертикалей». Российская нация, особенно в состоянии беспрецедентно острого конфликта с цивилизованным миром (то есть, по сути, с самой собой) испытывает трудности с самоидентификацией. И как всегда бывает в периоды противостояния с Западом, находит ее «от противного»: это негативная идентификация — мы не такие как все, мы находимся в конфликте с бездуховностью и враждебной силой, идущей от наших западных границ; обороняясь, мы вынуждены возвращать наши исконные земли, неся им «освобождение»: лучшая защита — нападение.
Поиски идентичности производят безумное впечатление. В июне 2023 года на Петербургском международном экономическом форуме, площадке, которая когда-то была одной из технологий аккумуляции инвестиций для путинской модели модернизации (когда еще считалось, что она осуществляется), теперь велись дискуссии о новой русской идентичности. Александр Дугин, чье влияние когда-то преувеличивалось, наконец выступил в роли главного философствующего (как всегда мутно, что в принципе характерно для правоконсервативного дискурса, в том числе хайдеггеровского, который так любит Дугин) идеолога. Кремль испытывает дефицит слов, объясняющих происходящее, а уж этого богатства у Дугина — в избытке. «Русский субъект развития состоит из веры, опоры на традицию, державность, народность, человечность, русский логос, творческого броска в будущее — футуризма, технологического рывка», — туманно рассуждал «философ», не забыв упомянуть «цивилизационный нацизм либерального Запада» (и это говорит человек, работы которого посвящены оправданию крайне правых теорий и который объявлял себя на одном из витков своей биографии членом «Черного ордена SS»). В основе русской субъектности, по Дугину, лежит «сакральное миролюбие, которое не исключает войны»: «Мы просто воюем, чтобы был мир». Вот так главный тезис Путина упаковывается в квазифилософский фантик. Все по Оруэллу: «Война — это мир».
Воображаемая угроза и выдуманная Россия
Легитимность тех элит, которые пришли к власти в самом начале нулевых, исчерпывается по мере формирования механизмов несменяемости и персонализации власти. Существенных собственных успехов петрократия, занятая сохранением в своих руках (пока!) высокодоходного сырьевого монопродукта и огосударствлением экономики, не имеет, и потому ищет свою легитимность в прошлом — истеблишмент представляет себя наследником по прямой абстрактной Великой России, привольно располагающейся в истории в хронологических рамках от Ивана Грозного до Сталина и их преемника Путина.
На тучном поле государственной идеологии, где произрастают различные бюджеты для политтехнологов и официальных лиц, желают пастись все подряд — продажа угроз и услуг по их ликвидации всегда стоила дорого. От депутатов Госдумы, создавших «группу по сохранению традиционных ценностей», до главы Следственного комитета Александра Бастрыкина, предложившего убрать из Конституции запрет на государственную идеологию и заодно «либеральные ценности», закрепленные в том же Основном законе. Основная же идеологема проста, как оборонное сознание, и ее повторяют все главные говорящие головы власти, независимо от принадлежности к силовому или гражданскому крыльям истеблишмента, от секретаря Совета безопасности Николая Патрушева до первого замглавы администрации президента Сергея Кириенко, который недавно сказал: «Цель у тех, кто пытается воевать сегодня с Россией, очень понятная. Они перестали ее скрывать: они хотят, чтобы Россия перестала существовать». Это называется теперь на высокопарном жаргоне российской власти «цивилизационным вызовом» или «экзистенциальной угрозой». В силу своей простоты этот тезис стоит в центре всех объяснений и оправданий «спецоперации», которую все чаще сами чиновники и политики, включая Путина, называют войной, а уже из него вытекают все остальные идеологические установки и интерпретации устройства мира и истории.
Руководит проектом «ДНК России» Андрей Полосин, выходец из «Росатома», те есть политический технолог, близкий к Сергею Кириенко, который когда-то возглавлял атомную корпорацию. Но здесь важны не персоналии, а сам подход к работе: нужно выдумать «особую Россию» без доказательств ее существования и на этой основе выстроить некоторые идеологические постулаты. Точно так же работала советская власть, когда придумала уже упоминавшийся курс для высших учебных заведений под названием «Научный коммунизм». Правда, ни к чему, кроме воспитания циничного двойного мышления у советских студентов это не приводило, не приведет и сейчас: каждый студент знал, что написанное в учебнике ложь и выдумка, реальная жизнь подчиняется иным законам. Но экзамен надо сдать — по учебнику.
Сегодняшние политтехнологи придумали некий «пентабазис»: «созидание — для человека, любовь — для семьи, единство — для общества, порядок — для государства и миссия — для страны». И дополнили его «четырьмя ценностными константами»: «свой путь» (реинкарнация особого пути), «мессианство» (честное признание превосходства российской нации над другими), «сверхадаптивность» (вероятно, мифологическая стрессоустойчивость русского), ну и, разумеется, «общинность в антитезе индивидуализму» (один из самых устойчивых мифов о врожденном коллективизме русского человека). Если всерьез говорить о последнем тезисе, община, что известно профессиональным историкам, искусственно поддерживалась на плаву российским дореволюционными властями, поскольку, по словам премьер-министра Российской империи Сергея Витте, было «легче пасти стадо, нежели члена сего стада в отдельности». Община сильно затормозила российскую модернизацию и ограничивала в общегражданских правах, согласно исследованию историка Сергея Давыдова, 80 процентов населения.
Рассуждения о русском коллективизме, духовности, адаптивности столь же банальны и стары, как и пророчества «гниения» или даже «конца» Запада (и доллара) — им несколько десятилетий, а иногда и столетий. Поведенческие установки россиян, что следует из множества социологических исследований, действительно отличаются адаптивностью, но и высокой степенью индивидуализма, недоверия к окружающим и к государству в его практическом (не символическом) изводе. Все это диктуется перманентной готовность к кризисам и выживанию, причем индивидуальному. Коллективизм — это символические, идеологические и идеальные представления о том, какими свойствами обладает воображаемое сообщество «русский народ». Наше с социологом Денисом Волковым исследование, проведенное в 2018 году, показало, что при всех патерналистских установках респондентов, в случае изменения внешней среды они предпочли бы независимую от государства модель поведения и существования, а также хотели бы, чтобы их дети стали успешными частными хозяевами и предпринимателями. Почти половина респондентов хотела бы работать на себя (быть самозанятыми или открыть собственное дело). А для детей желали бы этого около 60% опрошенных.
И уж точно у населения до начала «спецоперации» не было массовых некрофилических интенций — представления о «героической» смерти «за царя» были внедрены исключительно в период военных действий, выразившись в том числе в таком специфическом средстве доставки идеологем, как навязываемые и потому становящиеся популярными песни (например, песня певца под ником Шаман «Встанем!»: «Встанем, пока с нами рядом Господь и истина с нами / Мы скажем спасибо за то, что победу нам дали / За тех, кто нашел свое небо и больше не с нами / Встанем и песню затянем»). Героизация смерти на поле боя характерна для архаичных тоталитарных традиционалистских автократий — это именно та точка, куда в результате своего взросления естественным образом пришел путинский авторитаризм.
Особая роль уготовлена религии, точнее, Русской православной церкви, ставшей идеологическим и пропагандистским инструментом власти. Христианский пафос в ее деятельности исчез: патриарх обещал прощение грехов в результате гибели на поле боя, а от милосердия, человеколюбия и пацифизма официальная Церковь отказывается. Характерен в этом смысле кейс иерея Иоанна Бурдина, настоятеля храма в одной из российских деревень: сначала он был оштрафован за дискредитацию армии в своих проповедях (по доносу прихожанки), а недавно епархиальный суд запретил ему служить, отметив при этом, что пацифизм не совместим с учением православной церкви (попутно, наряду с другими еретическими доктринами, было упомянуто и учение Льва Толстого).
Довольно откровенное обвинение. Нельзя не согласиться с Иоанном Бурдиным в том, что РПЦ служит государству, а не Христу.
История как оружие
Более конкретный инструмент — историческое образование. И здесь два принципиальных момента, которые обозначены в новой Концепции преподавания истории России в вузах для неисторических специальностей: это естественный и важный для аллюзий с сегодняшним днем акцент на сильной центральной власти, которая «имела важнейшее значение для сохранения национальной государственности», и интерпретация событий, приведших к «спецоперации», разумеется, не комплиментарная для Запада. В Концепции есть изумительный пассаж, пришедший прямо из анекдота недавнего времени, в соответствии с которым Россия «с кем хочет, с тем и граничит»: географические рамки курса истории «определяются территорией современной Российской Федерации, исходя из пространства, находившегося в составе Российского государства в то время, которое изучается».
По определению социолога Льва Гудкова, историческая политика — и еще задолго до «спецоперации» — способствовала продвижению легенды о формировании «национального целого, возникающего в ходе экспансии империи (предполагающей явное отождествление «народа» с «великой державой»)». Колонизация смежных территорий в рамках такой доктрины является манифестацией национального превосходства русских, триумфа власти, а «неразличение или подмена интересов власти и населения обеспечивает постоянный авторитет и признание статуса бюрократии».
Серьезность, с которой бюрократия и работающие на нее ученые пытаются организовать правильным образом время и пространство, подогнанные под путинский извод национал-имперской идеи, все равно, как и в случае с «едиными» учебниками, готовившимися в сталинское время, как правило при личном участии Сталина, оборачивается карикатурой. В лучшем случае это искусственный продукт, адаптированный под то самое двойное сознание: сдаем на экзамене одно, думаем совершенно иначе. Путинская модель, собственно, и держится на имитациях, и было бы странно, если бы идеология и мифологизированная история не оказались образцами имитационных политтехнологических продуктов.
Человек без мнения
Попытка вернуть империю не благодаря мягкой силе, которая оказалась недостаточно привлекательной для сопредельных государства и народов, а за счет жесткой силы и жесточайшего насилия, обернулась выходом имперской модели на финишную прямую — теперь ее уж точно не восстановить никогда. Видя пример Украины, другие государства бывшего СССР, имеющие партнерские отношения с Путиным, ведут себя крайне осторожно и дистанцированно. В конце концов, им есть на кого ориентироваться и известны рецепты многовекторной политики — рядом Китай, европейским и американским бизнесам интересно переориентироваться с российского рынка на, к примеру, центральноазиатский. Российский и советский имперские проекты дискредитировал и добил именно Путин, орнаментировав эту продолжительную агонию давно устаревшими элементами русских консервативных идеологий разных времен.
Рядовые граждане, которые так и не научились формировать свое собственное мнение, предпочитают следовать в своих оценках ситуации, а значит и в идеологических установках, за государственными аргументами
Вопрос: насколько восприимчивы россияне к этой индоктринации путинизмом, идеологией мессианства и аргументами в пользу оправдания войны? Здесь обнаруживается противоречие в поведении обычных граждан, которое, впрочем, отнюдь не новое: с одной стороны, символическая поддержка власти, ее идеологического дискурса и действий, одобрение вождя, оправдание войны в полном соответствии с доминирующим дискурсом власти и в то же время, с другой стороны, недоверие к разного уровня властям в их практических действиях, неверие в их эффективность, нежелание самим идти на войну. Осуждение тех, кто уезжает из страны в связи с угрозой мобилизации и одновременно — высочайший уровень тревоги и страха по тому же поводу. Архаические представления о сатанинском Западе и уверенность в том, что Россия — «страна-цивилизация» вступает в противоречие с модернизированным, урбанизированным и вестернизированным образом жизни. Столкновение этих двух дискурсов, необъяснимость войны порождает иной раз чудовищные сюжеты, когда матери сами гонят своих сыновей «Родину защищать», вместо того чтобы поступать так, как в то же самое время делают другие матери — отправляют своих детей всеми правдами и неправдами учиться или просто жить на Запад или в сопредельные безвизовые страны.
Деньги и в целом экономическая мотивация — главное для большинства россиян, которые до войны говорили социологам, что величие страны определяется не столько военной мощью, сколько экономическими успехами. Впрочем, это противоречие снимается большими зарплатами, предлагаемыми добровольцам, идущим на войну, плакатами «Настоящее дело», которыми увешана вся Москва (в том смысле, что война — настоящее мужское занятие, а не какая-то там работа таксистом или охранником) и социальными выплатами семьям, потерявшим кормильца или получившим назад в семью инвалида войны с посттравматическим синдромом.
Рядовые граждане, которые так и не научились формировать свое собственное мнение, предпочитают следовать в своих оценках ситуации, а значит и в идеологических установках, за государственными аргументами. И чем жестче или абсурднее государственные установки, тем менее критично они воспринимаются рядовыми россиянами. Например, согласно данным «Левада-центра»*, если в октябре 2021 года 36% респондентов считали, что закон об «иностранных агентах» действительно призван ограничить «негативное влияние Запада на нашу страну», то в декабре 2022 года таких уже было 45%. Если решение о признании известных и уважаемых людей «иноагнетами» принято властями, то «для этого были веские основания» — так полагали 57% респондентов в сентябре 2022 года. Лишь бы не думать своей головой — начальству виднее! Но еще в мае 2022 года рядовые граждане путались в том, кого имеет в виду Путин под «пятой колонной» и «национал-предателями». Думали, что это Байден или европейские политики, а не те, кого уже тогда начала преследовать жесточайшим образом путинская репрессивная машина — сограждане, выступавшие против войны.
Словом, идеология работает, но только тогда, когда она редуцирована до максимально простого тезиса-объяснения или ее вколачивает в головы пропаганда. А так рядовой россиянин мог бы обойтись без «особого пути», своей мессианской роли и уж тем более войны.
Поменяется идеология власти — поменяются и установки рядового россиянина. Не будет никакой идеологии — он будет просто жить в предлагаемых обстоятельствах. Причем мирно, что и требуется от homo sapiens в XXI веке.
…Что же касается срываемых табличек... С табличкой памяти моего погибшего в ГУЛАГе деда, размещенной на доме в самом центре Москвы, на углу Тверской улицы и Старопименовского переулка, где много лет в коммуналке жила моя семья, произошла немного другая история. Дом совсем недавно просто ни с того ни с сего снесли — там теперь будет то ли торговый центр, то ли отель. На доме висели две таблички. Они исчезли. Одну из них обнаружили на барахолке в Измайловском парке — добрый человек выкупил ее от вернул активистам «Последнего адреса». По словам продавца, табличек было две и одну из них купили еще раньше. Наверное, это была наша. Интересно, для чего? Это все равно что разорить могилу, а надгробие использовать для домашнего декора. Так обращается с национальной и частной памятью путинская Россия.
Фото: SOTA.
*Андрея Колесникова, «Мемориал», «Левада-центр» Минюст считает «иноагентами».
