В апреле 1915 года, при приближении немецких войск к границам Российской империи, поступило распоряжение о депортации евреев из Курляндской губернии во внутренние территории России. Подозрительность и конспирология в период военных неудач неизбежно превращаются в часть государственной политики — на товарных вагонах, в которых перевозили еврейское население, нередко можно было обнаружить надпись «Шпионы». Как пишет историк еврейской общины города Фридрихштадта (Яунелгавы) Виктор Шатц, «по итогам операции Курляндский губернатор докладывал, что из его губернии было выселено 26338 евреев. Разрешение остаться получили всего 519 человек». В Фридрихштадте во время кампании выселения в заложники были взяты три депутата городской Думы от еврейской общины — они должны были нести «личную и имущественную ответственность на случай проявления недружелюбного отношения к войскам или оказания содействия неприятелю кем-либо из местного еврейского населения». «Личная ответственность» — это казнь. Один из заложников, крупный городской предприниматель Роберт Вильков, счастливым образом отсидел в тюрьме, после чего покинул город вместе с четырьмя своими сыновьями, на время обосновавшись в Петербурге. Последующие судьбы каждого из членов этой семьи могли бы составить гигантскую, зачастую трагическую семейную сагу в нескольких томах под общим заголовком «Бегство» — бегство от ветра истории. Только той части семьи, которой удалось осесть в Соединенных Штатах, посчастливилось умереть в своих постелях, а не погибнуть в гетто или от рук НКВД.
Стыдно быть человеком
Масштаб депортации 1915 года был столь значительный, что царскому правительству пришлось пренебречь границами черты оседлости и разрешить евреям селиться в любых городах империи кроме столиц. Семьи моих дедушки из Фридрихштадта и бабушки из Двинска, в те времена формально расположенного в Витебской губернии, на самой границе с Курляндией, осели в Твери — там же они познакомились и поженились.
Разумеется, это не счастливый конец истории. Истории во всех смыслах слова. Истории частной. Истории большой, истории полководцев, правителей и прочих лопающихся от собственной важности жестоких упырей, раздувшихся от преувеличенных представлений о величии своей нации. Истории, которая гнала с места на место и уничтожала множество семей множества народов, населявших Европу и Россию. Истории, которая все время, без конца, с очень короткими передышками, преследует людей. Истории, которая, как писал Милан Кундера, оценивая события, происходившие со странами прежде всего Центральной Европы, формировала «нации, занимающие оборонительную позицию по отношению к истории».
«Есть нации, которые обосновались в залах для переговоров, и те, которые всю ночь ожидают в прихожей», — это Кундера писал о Мюнхенских соглашениях, но его определение годится для описания любых трагических событий XX века. Кто бы мог подумать, что они будут иметь продолжение в веке XXI-м, после вроде бы уже состоявшегося «конца истории». А она началась заново — в самом уродливом своем изводе, в виде настоящей войны. И снова переселения, миллионы беженцев, страшные разрушения, имперское бахвальство, фейерверк доносов, немотивированная жестокость, жуткие приговоры, одичание человеческих существ: в одном из своих эссе второй половины 1940-х годов Ханна Арендт предположила, что после Мировой войны фраза «стыдно быть немцем» не является точной, потому что стыдно быть человеком…
В 1921 году прадед, прабабушка и сестра моего деда получили разрешение на репатриацию в ставшую независимой Латвию. Вскоре к ним в Риге присоединился брат деда, но не сам он — тогда он уже женился на бабушке, чья семья осталась в России. Разумеется, об этом до недавних пор я не знал вообще ничего, как и о том, что в 1933 году, вероятно, после кончин прадеда и прабабушки, брат и сестра моего деда выехали из Латвии в Палестину — совсем незадолго до воцарения «вождя» латвийской нации Карлиса Улманиса. Тем самым они избежали смерти от рук «команды» коллаборациониста Виктора Арайса в Бикерниекском лесу в 1941-м или гибели в Рижском гетто. Избежал этой участи, оставшись в России, мой дед Давид Трауб, что не спасло его от ареста в год «большого террора» и смерти в ГУЛАГе уже после войны.
От истории деваться было некуда — движение и на Запад, и на Восток означало семейную катастрофу и смерть. Бегство от немцев продолжилось для семьи и во Вторую мировую, на этот раз речь шла не о депортации, а об эвакуации из Москвы в Горьковскую область.
Официальная история строится не на памяти, а на забвении — всего неприятного и жестокого, или, что еще хуже, на обелении неприятного и жестокого, придании этому высшего смысла. В таком нарративе государство важнее человека
Ничего об эпопее латвийской репатриации части семьи я никогда бы и не узнал, если бы не изыскания Виктора Шатца, написавшего книгу об истории еврейской общины Фридрихштадта; не знал и о деталях заключения деда — до тех пор, пока не прочитал его дело в Госархиве при помощи Арсения Рогинского. Ничего не знал о родственниках в Палестине. Обо всем этом в моей семье молчали: даже «поздний реабилитанс» не способствовал тому, чтобы мама и бабушка перестали отделываться от «трудных вопросов» тяжелыми вздохами. В некоторые детали семейной истории меня посвятили лишь тогда, когда я, когда мне было лет восемь, на глазах у мамы и бабушки обозвал приятеля обидным словом «еврей»…
Матч-реванш
История всякий раз настигала людей и оставляла за собой кровавый след. История обрекает нацию на вечный матч-реванш. Официальная история строится не на памяти, а на забвении — всего неприятного и жестокого, или, что еще хуже, на обелении неприятного и жестокого, придании этому высшего смысла. В таком нарративе государство важнее человека, ради большой истории можно и жертвы принести. На этом фундаменте взошли две мировые войны, из этих отравленных и реанимированных семян выросла идущая на наших глазах, по сути, третья мировая.
От каких только диктаторов и от наступления каких только армий и спецслужб не приходилось бежать «детям разных народов». И сегодня уже они бегут от Путина — по крайней мере в этой своей устрашающей роли он сравнялся с тиранами XX века. И вошел в эту самую большую историю, из которой нормальным людям, стремящимся к нормальной мирной жизни, так хотелось бы уже наконец выйти.
История — это то, что заменило Путину идеологию. Точнее, специфическое толкование истории, подчиненной реализации цели автократии — установлению абсолютной власти первого лица.
Успешные нации самодостаточны и не сконцентрированы до болезненной степени на своей непременно героической истории. В таких государствах можно жить за страну, а не умирать за нее
Историю пишут победители? Так ли это? Историю Путин и его идеологи начали переписывать, когда он наконец окреп как автократ до такой степени, что перестал скрывать свои подлинные взгляды — его страна потерпела поражение в холодной войне, и теперь надо исправить ошибку, восстановить ее величие. Исправить ошибку, сначала переделав историю в теории, а затем начав ее переписывать на практике методом «специальной военной операции», проводя по живым людям и инфраструктуре те границы, которые определены в «единых» учебниках. То есть историю стал писать человек, который считал, что он потерпел поражение. Для Путина — это своего рода «война-продолжение» (так определяли для себя финны участие во Второй мировой, имея в виду, что это было продолжение битв со Сталиным в 1939-1940 годах). Потому-то он все время спекулятивно перебрасывает мостик между своей авантюрой и Великой Отечественной, ничего общего не имеющей с сегодняшними действиями. А если уж искать аналогии — «спецоперация» скорее похожа на «освобождение братьев» в Западной Украине и Западной Белоруссии в 1940-м. Риторика и преследование «безродных космополитов/иностранных агентов» — из конца 1940-х-начала 1950-х, когда, кстати, назревала так и не случившаяся (замысел, впрочем, многими историками оспаривается) депортация евреев на восток СССР.
Успешные нации самодостаточны и не сконцентрированы до болезненной степени на своей непременно героической истории. В таких государствах можно жить за страну, а не умирать за нее. Незацикленность на национальной истории, включение себя в мировой или хотя бы европейский контекст — признак благополучия и душевного здоровья. Словом, историю переписывают под себя и исправляют ее «ошибки» те, кто испытывает злобу, желание реванша, ресентимент, комплекс неполноценности, перемешанный с синдромом исключительности. Ощущение собственного провинциализма при желании быть владыкой мира порождает групповой нарциссизм и групповую агрессивность. Нас не признают великими, так мы докажем свое величие не мягкой силой, а силой жесткой. Величие же понимается как размер государства и его архаические и химерческие идеи, касающиеся собственной исключительности.
Об этом еще в 1995 году грустно сказал Булат Окуджава в стихотворении «Меня удручают размеры страны проживания…»:
«А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,
одетое в бархат и в золото, в прах и рванье —
гордится величьем! И все-таки слово «великое»
относится больше к размерам, чем к сути ее».
Как же хочется выйти из «великой» истории. Перестать быть гонимым ее ветром. Избежать ее иронической драматургии, в которой дед — «враг народа», а внук — «иностранный агент», как это произошло в биографии моей семьи. И избежать усталых констатаций: хорошо, что мама-папа, дедушка-бабушка до этого не дожили.
