65 лет назад, 23 октября 1958 года, Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе. Радость и гордость быстро сменилась разочарованием и горечью. Советская власть увидела в этом признании заслуг русской литературы лишь антисоветский политический жест. Как было сказано в секретном постановлении Президиума ЦК КПСС, принятом прямо в день объявления о лауреате, «присуждение Нобелевской премии... является... орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны». Величайший русский поэт и писатель «пропал, как зверь в загоне». Незадолго до кончины он сказал своему старшему сыну Евгению Пастернаку: «Кругом в дерьме. Не только у нас, но и всюду, во всем мире. Вся жизнь была единоборством с царящей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь». Фраза звучит по-книжному, но это было особенностью не только письма, но и речи Пастернака. И это был его приговор системе, внутри которой нескольким поколениям пришлось жить, бояться, приспосабливаться и умирать.
Это страшное слово «народ»
«Доктор Живаго», который кому кажется слабым, кому безвредным, был не прочтен, но безукоризненно и молниеносно считан Левиафаном как том историософии, эмоционально и идейно враждебный тоталитарной власти, которая основана на единомыслии, единочувствовании и насилии. Роман казался страшнее прямых филиппик и инвектив, а самому Пастернаку была важнее другая форма ответа всепроникающей пошлости (явление, в той же степени ненавидимое Владимиром Набоковым — poshlost): «Политически непривычные резкости не только ставят рукопись под угрозу. Мелки счеты такого рода с установками времени. Они не заслуживают упоминания даже полемического. Роман противопоставлен им всем своим тоном и кругом интересов».
Искусственность речевого строя народных персонажей, незнание народной жизни ставились и до сих пор ставятся в упрек «Доктору Живаго». «Народ» — это вообще дубина, которой размахивает любая тоталитарная власть, насилующая разум, душу и тела именем народа. Однажды, в период мучений Пастернака, главный по культуре в ЦК Дмитрий Поликарпов строго сказал ему: «Вы должны помириться с народом». Борис Леонидович возмущенно, именно возмущенно ответил: «Ведь вы — умный человек, Дмитрий Алексеевич. Как вы можете употреблять такие слова. Народ — это огромное, страшное слово, а вы его вытаскиваете словно из штанов, когда вам понадобится». Поликарпов, впрочем, был искренен, он был настоящий, идейный погромщик и доносчик, до такой степени агрессивный, что именно ему, как свидетельствует литературная легенда, Сталин сказал: «Других писателей у меня для тебя нет». Поликарпов умер в 1965‑м, когда произошла частичная реабилитация Пастернака — вышел толстый том в «синей» серии «Библиотеки поэта». Но по иронии тиранической истории на этот раз неблагонадежным оказался автор предисловия Андрей Синявский: органы взяли его в сентябре того же года. Пастернак так и остался полузапретным и главным среди запрещенных, чьи стихи, эссеистика и проза прорывались сквозь асфальт там, где не ждали — например, на одном из вечеров в ЦДЛ в 1967 году, за отсутствие бдительности по поводу которого по шапке получил от вышестоящих товарищей аж сам Сергей Михалков. Тот вечер шел под маркой подготовки к 50‑летию Октября, имел какое‑то бесцветное название, а закончилось все двумя стихотворениями Беллы Ахмадулиной памяти Пастернака и исполнением его музыкальных произведений (в юности он профессионально занимался фортепьянной композицией).
Таким было его сопротивление «всепроникающей пошлости» даже после смерти.
В феврале 1959‑го, когда страсти вокруг премии, казалось, немного поостыли, когда в прошлом остались пик отчаяния, депеша в Стокгольм с отказом от Нобелевской премии и телеграмма в ЦК, в которой сошлись весь ужас государственного насилия и безвыходность личных обстоятельств Пастернака: «Дайте Ивинской работу в Гослитиздате, я отказался от премии», председатель КГБ Шелепин докладывал Центральному комитету о «материалах» на писателя. Удивительна точность цитат Бориса Леонидовича, которые соглядатаи передавали на Лубянку годами. И вот вроде бы в разгар оттепели, всего через три года после XX съезда, в характеристике взглядов и поведения писателя возникает цитата из «материалов» 1938‑го: «Обороняться от гнета и насилия, существующего сейчас, следует лишь уходом в себя, сохранением внутренней честности. Это сейчас требует героизма, нужно хотя бы пассивное сопротивление царящему одичанию и кровожадности».
Надо ли говорить, что это описание применимо и к сегодняшним временам?
«Надо сделать жизнь человека дороже»
В философии Пастернака, в том числе в «Докторе Живаго», главенствует идея личности и ее свободы. Пошлость — свойство массы и ее человеческих частиц. «Товарищ, это вам не контрамарки в театр подписывать» — так поэт отказывался 1930‑е годы от подписи под коллективным письмом писателей, обличавших очередную группу «врагов народа». А в 1950‑м он отказался подписывать Стокгольмское воззвание за мир, увидев в нем ту самую коллективную пошлость и отсутствие индивидуальности. В изложении Евгения Борисовича Пастернака мысль Бориса Леонидовича звучала так: «Подписываться под этим бессмысленно, но надо сделать жизнь такой, чтобы укрепить в человеке любовь к ней, веру в нее. Надо сделать жизнь человека дороже, — чтобы было жалко ее лишиться. А когда жизнь — копейка и гроша ломаного не стоит, ее не жаль потерять и отдать ни за что, — тогда человек готов на все — и на войну, и на смерть».
В 1949‑м в первый раз отправили в лагерь Ольгу Ивинскую. У Пастернака не было иллюзий по поводу того, что она сидит за него и вместо него. Именно тогда он гнал перевод «Фауста» Гете, чтобы успеть вернуться к главному роману — основным мотивом было то, что его могли посадить, время на написание главной вещи сжималось, писатель боялся не завершить ее до посадки.
Опыт репрессий и войн, крушение надежд на свободное существование после войны (о чем говорится в последних строках «Живаго»), собственное изумление безысходной пошлостью давали это ощущение порочного круга истории, из которого не выйти. Казалось, страна провалилась обратно в сталинский период, когда появилось «новое увлеченье, открыто исповедуемое, — Грозный, опричнина, жестокость» (из письма Ольге Фрейденберг 4 февраля 1941 года). Это был новый виток кризиса идеи личности. Что Пастернаку довелось испытать на самом себе: в середине марта 1959‑го прогулку в Переделкино прервали люди в черной «Волге», которые отвезли поэта на допрос в прокуратуру к самому генеральному прокурору Роману Руденко. Тот провел допрос, сообщил о том, что на Пастернака заведено дело о госизмене и потребовал прекращения встреч с иностранцами. Скорее всего, последнее и было целью этой операции устрашения по сталинскому канону (черная машина, допрос в кабинете у самого главного обвинителя, причем не в КГБ, а в генпрокуратуре), поскольку власти были раздражены публикацией в одной из английских газет, которую, кстати, Пастернак не санкционировал, стихотворения «Нобелевская премия». То самое, где:
Что же сделал я за пакость?
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
А вот очень точная формула, созвучная пониманию мира Пастернаком, в письме ему Варлама Шаламова 8 января 1956 года: «Время успешно заставило человека забыть о том, что он человек». Это было письмо, в котором Шаламов, проведший 16 лет на Колыме, обращал внимание не некоторые неточности или, напротив, проницательную точность изображения «народной» жизни в «Докторе Живаго», которые для Варлама Тихоновича не заслоняли величия самого романа. «Шестнадцатичасовой рабочий день, — фиксировал в письме Шаламов „случайные картинки“. — Спят, опираясь на лопату, — сесть и лечь нельзя, тебя застрелят сразу... Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушам, и лошадь тащит их по дороге 2–3 километра... На свете нет ничего более низкого, чем намерение „забыть“ эти преступления». Снова и снова — письма, адресованные из прошлого в наши дни.
В том же 1956‑м Пастернаку было отказано в публикации романа в Советском Союзе. В августе того же года рукопись была передана итальянскому издателю Джанджакомо Фельтринелли. Советские власти начали прилагать серьезные усилия к тому, чтобы роман не был издан за рубежом, а рукопись возвращена. 12 августа Шаламов написал Пастернаку слова поддержки: «Здесь дело идет... о еще большем: здесь решение вопроса о чести России, вопроса о том, — что же такое, в конце концов, русский писатель? Разве не так? Разве не на этом уровне Ваша ответственность? Вы приняли на себя эту ответственность со всей твердостью и непреклонностью. А все остальное — пустота, никчемное дело. Вы — честь времени. Вы — его гордость. Перед будущим наше время будет оправдываться тем, что Вы в нем жили».
...Старая няня в семье Леонида Пастернака — Акулина Гавриловна — как‑то терла горчицу, и сестра Бориса, маленькая Жоня (Жозефина) спросила, что она делает. На что няня ответила: «Русский мед, голубушка моя, русский мед».
Это было в самом начале XX века. Любимый брат Жозефины Борис, надеясь на возвращение сестры из-за границы, которое так и не состоялось, описывал впечатления, которые ее с неизбежностью ждут, в письме 1925 года: «Переезд границы, не сомневаюсь, произвел бы на тебя угнетающее впечатление. Так было сто лет назад, так будет и через сто». Таков горький мед родины, который вызывает слезы у всего мира не только своей «красой», но и вышибает их своим горчичным эффектом. Той родины, именем которой снова, как 65 лет назад, как сто лет назад очередная тоталитарная власть шельмует, преследует, изгоняет своих лучших граждан, берущих на себя смелость бороться с господствующей пошлостью и насилием над человеческой личностью. Тем не менее Борис Леонидович был уверен, что «Силу подлости и злобы / Одолеет дух добра». За эти слова он оказался на допросе у прокурора Руденко. Но больше всего Пастернака поразил не сам допрос, а то, что его допрашивал и ему угрожал «человек без шеи».
Подлинно писательский взгляд на портрет коллективной пошлости.
*Андрея Колесникова Минюст РФ считает «иностранным агентом».
