Никита Хрущев был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Непредсказуемый, неуправляемый, невероятный хитрец — но при этом живой и открытый человек. Оставшийся в памяти необузданным бузотером и волюнтаристом, Никита Сергеевич недооценен соотечественниками. Экономическая статистика свидетельствует: хрущевские годы (сентябрь 1953–октябрь 1964) были лучшими в советской истории.
Человек энергичный и властный, Хрущев выжал максимум из авторитарной системы, управляемой вручную. Но он же и продемонстрировал пределы роста: нет демократии, нет свободной экономики — нет и перспективы у государства.
Догнать и перегнать
Никита Сергеевич родился 17 апреля 1894 года в селе Калиновка Курской губернии, но вырос на Украине, куда перебралась семья. Он побывал в Калиновке после войны и увидел обнищавшую деревню. Хрущев взялся не просто помочь Калиновке, но и доказать, что деревня может быть богатой.
Местный колхоз, названный без затей «Родина Хрущева», ни в чем не знал отказа, исправно получал фонды и технику, и урожайность на колхозных полях пошла вверх. В Калиновке ускоренными темпами прокладывали дороги, строили жилье, магазины, появились Дом культуры и детский сад. Соседи завидовали.
В родном селе первого секретаря ЦК реализовывалась его мечта: освободить крестьянина от «лишних» забот, чтобы строили коммунизм, не отвлекаясь на личное хозяйство. В Калиновке перестали держать коров, потому что открылись ларьки, где бесперебойно торговали молоком. Раз в месяц давали четыре килограмма масла.
Приезжая в Калиновку, Хрущев видел, что земляки обеспечены хлебом и молоком. Дело, рассуждал Никита Сергеевич, за мясом. 22 мая 1957 года, выступая в Ленинграде на совещании работников сельского хозяйства, он провозгласил громкий лозунг: догнать и перегнать Соединенные Штаты Америки по производству мяса, масла и молока на душу населения.
Первыми исполнить волю первого секретаря взялись руководители Рязанской области. На совещании в обкоме председатель колхоза «Новый путь» твердо обещал догнать и перегнать Америку, но попросил помощи у руководства: «Товарищи, мы не используем механизацию, а работаем вручную, так как свет нам дают два-три дня в неделю. И всю зиму ремонтировали нам ЗИС-150, а он рассыпался наполовину. У нас половина машин стоит из-за нехватки запасных частей…»
Выступления на том пленуме Рязанского обкома без слез читать нельзя. С середины 50-х американская экономика, с которой собирались соревноваться, процветала. Американцы давно жили в благоустроенных домах с электричеством, горячей водой и канализацией. Две трети семей обзавелись автомобилями, три четверти домов имели телефоны. Американцы быстро раскупали телевизоры и привыкали отдыхать за границей… Советская деревня, конечно, перестала голодать, как это было при Сталине, когда у крестьянина все отбирали, но колхозы за малым исключением нищенствовали.
А Никита Сергеевич обещал догнать и перегнать Америку. В Киеве на пленуме республиканского ЦК, возбужденный собственными планами, Хрущев говорил: «Американцев беспокоит один вопрос — когда? Я им отвечал: можете себе в блокнотик записать — в 1970 году мы вас догоним (бурные аплодисменты) и пойдем дальше, а в 1980 году в два раза будем больше производить, чем производит Америка (бурные аплодисменты)».
14 декабря 1959 года Хрущев на президиуме ЦК объяснил, каким будет коммунистическое общество: «Всех детишек взять в интернат, всех детей от рождения до окончания образования взять на государственное обеспечение, всех стариков от такого-то возраста — обеспечить всем... Я думаю, что когда мы одну-две пятилетки поработаем, мы сможем перейти к тому, чтобы всех людей кормить, кто сколько хочет. У нас хлеб будет. Мясо — еще две пятилетки (это максимум), и пожалуйста — кушай. Даже в капиталистических странах есть рестораны, где можно заплатить сколько-то и можешь кушать, что хочешь. Почему же при нашем социалистическом и коммунистическом строе нельзя будет так сделать?..»
Дети в интернате, бесплатный хлеб в столовых — вот таким было представление Хрущева о коммунизме, то есть о полном счастье советского народа.
Стране не полагалось знать, что по численности поголовья скота и потреблению продуктов на душу населения страна после четырех десятилетий советской власти не преодолела дореволюционный уровень. Но Хрущев представлял себе положение дел ясно. Доклады ЦСУ присылались ему лично в запечатанных конвертах, цифры были точные. Хрущев хотел хотя бы досыта накормить страну! И дать жилье, поэтому затеял массовое гражданское строительство — впервые за все годы советской власти.
Пределы системы
Никита Сергеевич был, пожалуй, единственным человеком в послевоенном советском руководстве, кто сохранил малую толику юношеского идеализма и веры в лучшее будущее. Он выпустил людей из лагерей не ради славы, а потому что считал, что их посадили беззаконно. Динамичная политика Хрущева открыла молодому поколению новые возможности. Неслучайно хрущевские годы стали временем расцвета литературы и кинематографа. Молодежь откликнулась на его искренность.
«Когда стал известен секретный доклад Хрущева о культе Сталина, — писал известный литературный критик Владимир Лакшин, — возникло ощущение, что мы становимся свидетелями небывалых событий. Привычно поскрипывавшее в медлительном качании колесо истории вдруг сделало первый видимый нам оборот и закрутилось, сверкая спицами, обещая и нас, молодых, втянуть в свой обод, суля движение, перемены — жизнь».
1963 год оказался неурожайным из-за сильной засухи. Во многих городах ввели карточки. Впервые купили хлеб за границей — 9,4 млн тонн зерна, примерно 10% полученного урожая. Хрущев, не знавший усталости, наседал на нерадивых подчиненных: «Некоторые постарели, одряхлели, истрепались. Я бы сказал, языком истрепались... Когда я приехал в ЦК, то в аппарате слух распространился: пришел Хрущев и хочет, чтобы мы занимались подсчетом, сколько поросят поросится и сколько коровы молока надаивают. А что же нам делать? Лекции читать? Какому дураку нужны лекции, если нет молока, мяса и хлеба?»
Хрущев привычно решал экономические проблемы организационно-кадровыми методами. Но ничего не получалось! Во время поездок по стране Хрущев диву давался, видя, что творят его подчиненные: «Вот тамбовский секретарь Золотухин все хотел, чтобы его пороли, чтобы сняли штаны и пороли. Все виноватым себя признавал и приговаривал: да, товарищ Хрущев, надо штаны снять и меня выпороть. Он это три раза повторил. Я уже не вытерпел и сказал ему: «Что это вы все штаны хотите снять и зад нам показать? Вы думаете доставить нам удовольствие?»
Социализм есть, укропа нет
Он был полным хозяином страны. Вертикаль власти исполняла любые его указания. И стала ясной ограниченность и обреченность системы ручного управления страной, в которой отсутствуют политические партии, реальный парламент, независимые суд и печать. Благие начинания оборачивались трагикомедией. Рьяных исполнителей начальнических указаний высмеивали куплетисты Рудаков и Нечаев.
Шел в Воронеж поезд с грузом
И свалился под откос.
Для уборки кукурузы
Кто-то рельсы все унес.
Куплетисты ничего не придумали! Первый секретарь воронежского обкома Школьников приказал директорам хозяйств показать Никите Сергеевичу, будто уборка идет полным ходом. «Так там рельсы таскали по полю, приминая кукурузу, и доказывали, что поле убрано, — потрясенный увиденным, рассказывал Хрущев. — Это просто времена Гоголя!»
Пребывание на высоком посту не сделало его равнодушным. Он видел, в какой беде страна. Инстинктивно сравнивал происходящее с прошлым и не мог понять, почему сейчас не удается то, что так легко получалось раньше.
«Я был лучше обеспечен в дореволюционное время, работая простым слесарем, зарабатывал сорок пять рублей при ценах на черный хлеб в две копейки, на белый — четыре копейки, фунт сала — двадцать две копейки, яйцо стоило копейку, ботинки, самые лучшие «скороходовские», до семи рублей. Чего уж тут сравнивать?»
В его устах свойственная немолодым людям ностальгия по ушедшей юности приобретала политический характер. Он, наверное, и сам не замечал, что из его слов неоспоримо следовало: раньше было лучше.
«Я помню детство, мы буквально на картошке выезжали. Картошка прекрасно родила. Почему же сейчас картошки нет?.. Я беседовал с рабочими. Они говорят: лука нет, цингой болеем. Ну как это может быть, чтобы лука не было? Или там сельдерей. Я же помню, в Донбассе, бывало, у болгарина мать или жена покупают картошку, так он сельдерея пучок бесплатно дает, потому что это мелочь... Ну что за позор? Так что мы будем теперь приучать людей, что коммунизм, и вы кушайте суп без сельдерея, без петрушки, без укропа?! Социализм есть, а укропа нет, картошки нет и прочего нет...»
«Неудачи загоняли его в тупик, — писал историк Михаил Гефтер. — Возвращение выживших жертв сталинских «чисток» осталось, пожалуй, единственным чистым достижением Хрущева. Остальное либо было ополовинено, по
дпорчено отступлениями и оговорками, либо представляло собой новый произвол...»
Вместо порядка — застой
В последние месяцы Хрущев, похоже, сознавал, что надо менять политические механизмы. Чтобы колхозами перестали командовать, ликвидировал сельские райкомы, низвел партийный аппарат на селе до второразрядной роли парткомов производственных управлений. В предложенной им в 1964 году новой системе руководства сельским хозяйством партийным органам вообще не оставалось места. Он советовался со своим окружением: «Как вы думаете, что если у нас создать две партии — рабочую и крестьянскую?»
Хрущев чувствовал, что монополия на власть губит страну. Молодежь растет, но должности для нее не освобождаются. Приходится ждать, когда кто-нибудь из старшего поколения умрет…
«Буржуазные конституции, — произнес Хрущев крамольную мысль, — пожалуй, более демократично построены, чем наша: больше двух созывов президент не может быть. Если буржуа и капиталисты не боятся, что эти их устои будут подорваны, когда после двух сроков выбранный президент меняется, так почему мы должны бояться? Что же, мы не уверены в своей системе или меньше уверены, чем эти буржуа и капиталисты, помещики? Нас выбрали, и мы самые гениальные? А за нами люди совершенно незаслуженные?»
Кому из тех, кто сидел в зале заседаний президиума ЦК и слушал первого секретаря, могли понравиться эти слова? «Если каждый будет знать, что он будет выбран только один срок, максимум два, — продолжал фантазировать Хрущев, — тогда у нас не будет бюрократического аппарата, у нас не будет кастовости. А это значит, что смелее люди будут выдвигаться, а это значит, что демократизация будет в партии, в народе, в стране».
Именно эта идея принесла Хрущеву больше всего врагов внутри аппарата. В нашей стране не удаются попытки ограничить всевластие верхушки временными сроками…
Но на серьезные политические реформы Хрущев не решился. И сам не мог себе представить реальную демократизацию, рыночную экономику или свободу слова, которую танками подавил в 1956 году в Венгрии.
«Мне многие пишут, — говорил Хрущев Александру Твардовскому, — что аппарат у нас сталинский, все сталинисты по инерции, что надо бы этот аппарат… Я отвечаю, да, в аппарате у нас сталинисты, и мы все сталинисты, и те, что пишут, — сталинисты, может быть, в наибольшей степени. Потому что разгоном всех и вся вопрос тут не решается. Мы все оттуда и несем на себе груз прошлого, но дело в преодолении навыков работы, навыков самого мышления, в уяснении себе сути. А не в том, чтобы разогнать».
«Мы осудили культ Сталина, а есть ли в КПСС люди, которые подают голос за него? — говорил Хрущев уже на пенсии. — К сожалению, есть. Живут еще на свете рабы, живут и его прислужники, и трусы. «Ну и что же, — говорят они, — что столько-то миллионов он расстрелял и посадил в лагеря, зато твердо руководил страной». Да, есть люди, которые считают, что управлять — это значит хлестать и хлестать».
Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Всю свою политическую жизнь он старательно убирал тех, кто казался опасным. Но в борьбе за власть ни одна самая громкая и убедительная победа не может считаться окончательной… Свержение Хрущева не вызвало недовольства в стране. Люди устали от его новаций, часто нелепых, жаждали покоя, порядка, стабильности и улучшения жизни. А дождались застоя, который закончился развалом страны.
