Расчлененка по Бунину

«Только не вздумайте перечитывать «Темные аллеи», — предостерегали перед спектаклем знающие люди. — От Бунина там ничего не осталось!» И это первая неправда: там есть Бунин, с его убийственной иронией, мрачным видением будущего и неизлечимым «солнечным ударом» от женских чар. Миф второй — что Крымову, как уникальному живописцу от театра, не нужны актеры: он рисует свои картины, в которых актерской индивидуальности нет места. Нет, актеры у Крымова отменные, настоящие наследники театра Анатолия Васильева — взрывные, подробные, эксцентричные. Миф третий — это «сочинительская» режиссура, ничего общего не имеющая с первоисточником, литература для Крымова лишь пустой холст, на котором он малюет все, что ему вздумается. И это неправда — крымовская режиссура похожа на игру в ассоциации. Он слишком умен и тонок, чтобы соперничать с Буниным, Чеховым или Сервантесом. Он играет с ними в любовь к театру, играет в ассоциации, как в пинг-понг, и каждый раз прислушивается — как там классики, ловят шарик? Классики ловят.

Самое интересное — кухня. Не та, где разрушаются иллюзии, где разоблачается магия театра, а там, где она начинается. А начинается всегда с артиста. Нет ничего более неизведанного и таинственного, чем процесс превращения артиста в героя. Этот момент перехода из одного качества в другое зафиксировать невозможно. Крымов сделал это, сумев сохранить театральную магию и уважение к публичному одиночеству волшебных секунд, когда в тело артиста вселяется некто — с другими глазами, другой походкой, другим голосом и другим образом мыслей. Семь актеров гримируются и одеваются на наших глазах и на наших глазах переходят в другое измерение. Когда гримеры убирают от них зеркала, а безучастный техник дает каждому прикурить от зажженной спички — перед нами другие люди, и их взгляд, устремленный сквозь нас, меняет атмосферу в зале.

На условной сцене — поскольку зрителей от сцены отделяет лишь ковровое покрытие — пара картонных коробок в человеческий рост и открытый фанерный ящик, в котором, уютно облокотившись на руку, возлежит кукольного вида брюнетка в белых кружевах, томно вытянув стройные ножки, обтянутые белыми плотными чулками. Ее распилят пополам без лишних слов два угрюмых то ли могильщика, то ли монтировщика. Распилят умело, деловито и молча отодвинут подальше нижнюю часть от верхней, по ходу избавляясь от липнущих к рукам кишок, похожих на связку сосисок. Сочетание несочетаемого столь же фантастично, как может быть фантастична женская логика. Но тем не менее она есть, и противопоставить ей нечего.

Через какое-то время распиленная девушка весело вползет в сюжет, опираясь тонкими руками на инвалидные опорки и высоко поднимая запрятанные в шелке культи. Мужчины во фраках вежливо склонятся над ее усеченным телом и сочувственно выслушают историю ее «падения» — словно каждый из присутствующих когда-то был героем ее романов и отрезал ей ножки по кусочкам, превратив цветущую красавицу в нравственного инвалида.

Другая девушка явится нам прямо из картонной коробки, пропрыгав в ней полсцены, а затем отчаянно прорвав тонкую бумажную оболочку острым каблучком черных гимназических бареток. Малолетняя проституточка Поля (чудесная Аня Синякина, знакомая зрителям по «Ворошиловскому стрелку») неуклюже выберется из шуршащих оберток и, повинуясь написанным на огромном экране приказам, отправится в пряные «нумера», где и заснет полуобнаженная, пьяная, свернувшись калачиком. И в безумном ее забытьи вокруг будут ездить по полу стулья и ботиночки, а с экрана ей будет гнусно улыбаться щербатое яблоко, уменьшаясь в размерах до огрызка. «Сейчас, сейчас», — прошепчет она очередное обещание и не заметит, как сильные мужские руки запихнут ее снова в коробку, где она и затихнет, по-детски выставив из картонной стенки белую неуклюжую ногу.

Девушка третья тоже явится из коробки — как большая рыжая кукла, игривая Суок. Она кряхтя проберется через мужские колени и загривки, как по огромным прибрежным камням, и весело плюхнется в объятия возлюбленного. Они будут самозабвенно заниматься любовью, а потом девушка заснет счастливым сном и не заметит, как ее рыжие кудри окрасятся зловещим красным цветом, как на мужской ладони, отнятой с ее лба, отпечатается кровяной след. Ее вернут в коробку, обратившуюся в гроб, и бесшумно закроют картонную крышку.

Мужчины в этом извержении страданий играют вспомогательную роль. Они мало говорят, мало действуют, они безропотно исполняют последнюю волю умерщвленных и искалеченных любовью женщин — помогают им уйти красивыми.

Мужчина точно знает, из чего состоит женщина: из ажурного прозрачного чулка, кружевного зонтика, обнаженной розовой ножки, из звуков жестокого танго и легкомысленного вальсочка, из темной звездной ночи и облетевшего безлюдного сада, из перевязанных ленточкой пожелтевших писем, из затертой фотокарточки Эйфелевой башни, из «нет», которое «да», из громких судорожных рыданий и безмолвного тихого смирения.

Так легко и изящно поведать миру о женской обреченности может только большой смельчак, большой придумщик и истинный знаток женской души. Дмитрий Крымов рассказал о своем восприятии бунинских жестокосердных историй, призвав на помощь все возможные средства выразительности — музыку, театр, кино, цирк, танец. Бунинская «страна любви» открывается перед нами во всем своем пугающем абсурде: разбросанные по разным углам обрубки женского тела и женского белья, распиленная надвое брюнетка, засунутая в коробку малолетка с безжизненно вывернутой ногой и рыжая кукла с окровавленным лбом и остекленевшими глазами…

Предельно авторские спектакли Дмитрия Крымова невозможны без сотворчества, без команды, без личностного вклада каждого — от главного художника Марии Трегубовой и волшебника света Дамира Исмагилова до скромных техников, дирижирующих фантастическими цирковыми фокусами. Актеры же с радостью и азартом обживают этот причудливый мир, в котором для каждого найдутся свои «пятнадцать минут славы», своя точка кипения, свой крупный план — будь то студент-дебютант или театральная звезда уровня Валерия Гаркалина. Стоило лишь изменить ракурс — и трагическая, безысходная проза Бунина обрела какую-то отчаянную праздничность и поэтичность. Как там у Северянина? «Я трагедию жизни претворю в грезофарс». Именно это и сделал Дмитрий Крымов.