Назад в совок. Дети, небось, уже и не знают, что такое «антисоветчина» — так называлось все живое, и было оно уголовно наказуемо, потому жизнь все больше уходила в подполье, а к приходу Горбачева на поверхности практически ничего не осталось. «Лёнь, давай откроем границы», — говорил в анекдоте Косыгин Брежневу. — «Ты что, мы ж тут останемся вдвоем». — «Нет, Лёнь, ты один останешься»
В страшном сне не могло присниться, что антисоветчина вернется, только слово поменялось. «Антироссийские» высказывания становятся уголовно наказуемыми, да и любители, собирающие досье на «врагов народа», растут как грибы. Только что завели дело на Дмитрия Соловьева из «Обороны» за «антироссийские» записи в ЖЖ: «Вы дрожите, что все узнают, во что вы превратили свободную страну за восемь лет. Сколько безвинных сидит в СИЗО, годами дожидаясь несправедливого приговора. Сколько покалечено и сколько убито в ОВД, из которых выбивали признания в том, чего не совершали, — и всё ради ежемесячных показателей борьбы с преступностью. Вот ваш успех борьбы с экстремистами: с начала года уже 37 убийств по Москве на национальной почве». (С тех пор убийств прибавилось, они происходят почти каждый день.)
Повторение пройденного
Слово стало двусмысленным: антисоветчик был против советского режима, а «антироссийское» — вроде как против России как таковой. Только ли это лингвистическая случайность («антипутинское» не приживается, поскольку дело далеко не только в личности Путина)? Язык вообще-то не ошибается. Интервенция в Грузию и вся политика последних лет принципиально не отличаются от предыдущей российской истории. Кавказские войны, силовое присоединение земель, аресты и казни инакомыслящих, которых давление сверху вынуждало брать в руки оружие. Читаю документы народовольцев — будто сегодня писано: «Совесть, сознание того, что честно и что подло, до того наполняли собой воздух, что даже сами правительственные агенты стыдились своей роли. Много делалось возмутительно-гнусного и жестокого, но люди, по крайней мере, понимали собственную гнусность. Прокурор стыдился глядеть своей жертве в глаза; смотритель тюрьмы положительно терялся перед арестантом, ибо чувствовал себя палачом. Масса давила на них и парализовала их порывы. А теперь? Поглядишь вокруг себя — тошно становится… Революционеры, как всегда, бесстрашно и без оглядки идут на борьбу. Но где общественная поддержка? Праздник каннибалов! Не было бы ни малейшего диссонанса, если бы корреспондент тут же отрезал голову от трупа и, наполнив череп вином, торжественно провозгласил тост за здравие государя императора, многомилостивого Александра-Вешателя. Свыклись. Притерпелись. Господа! Есть вещи, с которыми свыкаться непозволительно. Если человек свыкся с тасканием из чужих карманов, он — вор. Если человек свыкся со стоном и визгом умирающих под ножом, он — зверь и башибузук. Нервы могут обтерпеться, совесть — не может и не должна».
Писано в 1880 году. Через год народовольцы убили Александра Освободителя, он же Вешатель, поскольку реформа по отмене крепостного права не удалась. Свобода борцам за свободу тоже не удалась, обернувшись построением все той же империи, только еще более кровавой и бесправной. Ни сверху, ни снизу Россия не реформируется, возможности преобразований исчерпаны, зайдя в тупик, она огрызается и оскаливается танками.
Почему мы должны?
Россия столь часто присоединяла и теряла земли, придавая сакральное значение своему великому размеру — а его всегда хотелось увеличить еще, — что границы ее в сознании людей как бы размыты. То ли наша Польша, то ли не наша. Что не наше — то против нас. После распада СССР Россия смотрела на убежавшие республики с нескрываемым сарказмом: ну-ну, поживите-ка без нас, психологически это было совершенно понятно, а геополитически (о чем долго никто не думал, не принимая «младших братьев» всерьез) — безрассудно. Хотела бы Россия сохранить Грузию как зону своего влияния — надо было кормить и гладить по голове, учитывая нищету, в которой та прозябала, и дезориентацию в пространстве. «Почему мы должны?» Не должны, но тогда нуждающиеся находят себе других покровителей. Швейцария или Люксембург — маленькие да самостоятельные, ни в ком не нуждаются, а тут — дикие, то есть не научившиеся обустраивать свою жизнь, народы. Умирающие деревни, поросшие бурьяном просторы, ворюги и кровопийцы — дикость. Как и убеждение, что «говорильня» (то есть дипломатия) никому не нужна, главное — уметь врезать.
Российская постоянная
Понятие своего-чужого в России во всех отношениях было условно. Для крепостных земля никогда не была своей, всякий купец или дворянин мог впасть в немилость и отправиться в ссылку или на каторгу. Откаты, рейдеры, рэкетиры, революционеры, тюрьмы, зависимость от чиновников, чувство унижения, замещаемое чувством превосходства, — это российская постоянная, как постоянная Планка, физический закон. Жить с этим тяжело всем, но изменить можно, как можно корректировать собственный характер, только для этого надо восстать против своих привычек и установок, а не против соседских. Антироссийской терапией до сих пор занималась только русская литература, но Гоголь, увы, не стал менее актуален сегодня. Пора. Иначе — некрасовское «бывали хуже времена…», позаимствованное у малоизвестной писательницы середины XIX века: «Черт знает что из нас делается. Огорчаемся с зависти, утешаемся ненавистью, мельчаем — хоть в микроскоп нас разглядывай! Чувствуем, что падаем, и сами над собой смеемся... А? правда? были времена хуже — подлее не бывало!» — так и будет повторяться, а лозунг «Слава России!» так и не принесет славы.
