Это только кажется, что грузино-югоосетинская война далеко. Она совсем рядом, в каждом дворе
Я записалась в салон — покраситься и постричься. Мастера Марину я знаю давно. Она русская, родилась и выросла во Владикавказе, вышла замуж за осетина, училась в Италии, работает в Москве. Администратор — московская грузинка Лана — налила мне кофе и предложила сделать пока маникюр: Марина позвонила и предупредила, что задерживается.
«Война», — сказала Лана.
Проклятые вопросы
Я выпила кофе и сделала маникюр. В комнате работал телевизор, шли выпуски новостей. «Может, на Муз-ТВ переключить?» — спросила маникюрша. Мы с Ланой даже не ответили. Лана плакала. Звякнул китайский колокольчик на входе — в салон влетела Марина. Лана выскочила, подошла к Марине. Они обнялись и стояли на ступеньках. Опять звякнул колокольчик — пришла клиентка. Девушка стояла и смотрела на двух обнявшихся женщин. Лана плакала, а Марина — с опухшими глазами, не выспавшаяся, голодная, гладила ее по голове.
У Ланы в Тбилиси двоюродный брат. У Марины в Цхинвали троюродная сестра. И Лана, и Марина родственников помнили смутно. Видели, конечно — давно, в прошлой, немосковской жизни, Лана — на свадьбе, Марина — на крестинах. Но никогда про них не забывали.
«Что делать?» — спросила Лана.
«Я не знаю», — ответила Марина.
«Он совсем мальчик. Красивый. Учится в институте, — сказала Лана. — Его заберут?»
«У сестры двое детей. Красивые. Их вывезли?» — спросила Марина.
«Что я могу сделать?» — спросила Лана.
«Что я могу сделать?» — спросила Марина.
Марина меня покрасила, Лана на автомате опять сварила кофе. Мы сидели, молчали, смотрели новости.
«У меня сейчас муж в Гаграх с детьми отдыхает, — сказала Марина, — я ему звонила, он не хочет уезжать. Говорит, что пока все нормально».
«В Гаграх хорошо, — ответила Лана, — красиво. Мы там отдыхали каждый год. Пусть уезжают, мало ли что».
«У нас же смешанные семьи. Дом — осетины, дом — русские, дом — кударцы, дом — дигорцы. Все вместе, в одном дворе. Как такое может быть?» — сказала Марина.
«Не знаю, не знаю... — прошептала Лана и опять заплакала. — Я тете звонила. Она плачет. А у нее сердце… Куда мальчика забирают? Зачем? Он же ребенок? Сын единственный. Он и не хочет воевать. Он на врача учится. Лечить, спасать должен, а не убивать».
Кто кого защитит
Моя мама — наполовину осетинка. Давно оборвала все связи, точнее, жизнь оборвала. Родственники умерли. Дети родственников разъехались, внуки уже не знали маму. Она сидит на даче с внуком — моим сыном Васей, курит и пьет кофе. Включила телевизор в поисках мультиков, посмотрела новости и расплакалась.
«Бабушка, почему ты плачешь?» — спросил Вася.
Бабушка не ответила, выключила телевизор и продолжала плакать. Вася сбегал на кухню и принес бабушке капли от сердца. Он не понимал, что происходит: хорошо себя вел, не капризничал, бабушку не расстраивал. А бабушка не могла объяснить ребенку, что связи хоть и оборваны, но душа все равно болит. Для этого надо было рассказать внуку семейную историю: историю, в которой его прабабушка влюбилась в осетина, уехала из Москвы, чтобы жить в селе. Историю, в которой бабушка до шестнадцати лет жила в Осетии, говорила на осетинском, жила бок о бок с кударцами, грузинами, русскими… Историю, в которой его мама в детстве ездила в Цхинвали к далеким родственникам, внуки которых сейчас сидят в подвалах. Для этих историй Вася еще слишком мал.
«Там страшно, — объяснила бабушка, — поэтому я плачу».
«Я тебя защитю!» — пообещал Вася.
То же самое сказали дети Марины — что они защитят свою землю. То же самое сказал брат Ланы — что он защитит людей. И ему неважно, какой они будут национальности.
Батумская история
У меня есть близкая подруга — Лена. До того как родить дочку, Лена была блестящим репортером. Она ездила на войну. Ее там ранило. Ленку собрали по частям в военном госпитале. Лена — грузинка, из Батуми. Всю сознательную жизнь живет в Москве. Замужем за русским. Дочка — маленькая, хорошенькая блондинка с умными карими глазками. Машка. Именно Машка заставляет жить Ленину маму. У мамы рак. А в Батуми — муж, племянники, сестры, братья. Дом. Лена работает в главной общественно-политической газете страны. И она сереет, чернеет, когда не может вывезти маму в Москву на очередной курс химиотерапии. При наличии всех справок, денег, связей, друзей, которые ничего не могут сделать. Когда прекратили воздушное сообщение с Грузией, больную маму Ленка вывозила через Киев. Еще две недели назад Ленка молилась Богу, чтобы все было спокойно: осенью у мамы очередной курс. А тут Машка сказала, что хочет к бабушке. И бабушка сказала, что хочет увидеть внучку, мало ли что. Лена собрала чемодан, подхватила Машку под мышку и улетела в Батуми. Теперь Ленкин муж сидит перед телевизором с серым, нет, черным лицом и не знает, как возвращать семью в Москву. Ленка звонит и рассказывает, что их двор стал мертвым. Все, у кого есть сыновья, боятся выпускать их на улицу — чтобы не забрали на войну. Мама плачет и держится только ради Машки. Соседи смотрят на Ленку, как на спасителя. Она журналист, из Москвы. Она может что-то изменить. Она всем расскажет про горе. Ленка, когда не видят дочка с мамой, плачет.
У нас под окнами дома — маленький грузинский ресторан. Очень вкусный, гостеприимный. Там работает семья — мама, папа, бабушка, тетя. Бабушка печет такие хачапури, которые никто не печет. Когда в Москве закрылись почти все грузинские рестораны, этот работал. И там не было свободного столика. Я знаю, что туда ходят Лана с Мариной. Посидеть, выпить кофе и поговорить. Бабушка успокаивает Марину по-грузински. Им всем глубоко наплевать на политику. У них — одно маленькое горе. Общее.
