О вышедших на Красную площадь 25 августа 1968 года узнал мир. Своим протестом против вторжения СССР в Чехословакию они спасли репутацию страны. О том, что двигало горсткой демонстрантов, The New Times рассказал один из ключевых участников тех драматических событий
Какую вы ставили перед собой цель, когда выходили на демонстрацию? Вы верили, что можете на что-то повлиять?
Понимая, что вторжение неминуемо, мы хотели верить, что его можно избежать. Почти не надеялись, но все же… Когда они ввели танки, нам ничего не осталось, как выйти на площадь. Вообще-то мне свойственно иное: говорить и писать, стояние с плакатом на виду вовсе не выражает мою личность, но… Мы психологически ощущали, что если этого не сделать, рухнут барьеры, которые установил XX съезд.
В назначенный час
С вашим поступком связывают известную песню Александра Галича «Петербургский романс».
Александр Аркадьевич написал и впервые исполнил песню 23 августа, как только узнал о вторжении в Чехословакию. Дело было так. Лев Зиновьевич Копелев и его жена Раиса Орлова (дочь Льва Копелева Майя стала потом моей женой; впоследствии мы разошлись) были приглашены на несколько дней физиками в Дубну. Там же находился и Александр Аркадьевич. Он спел друзьям только что написанную им песню, точно выразившую реакцию общества на оккупацию Чехословакии… Галич подарил слова этой песни Копелеву и Орловой, они отвезли ее в Москву, и в тот же вечер, накануне демонстрации, я услышал ее слова. Песня была не побудительным толчком, а аккомпанементом.
Вошла в историю надпись на плакате, который вы держали в руках, «За вашу и нашу свободу». Как рождались лозунги?
Эти слова — «За вашу и нашу свободу» — не мои, они принадлежат Александру Герцену, у которого я вообще учился отношению к жизни. Он вспоминает в своих мемуарах, как после подавления польского восстания на встрече с польскими эмигрантами в Лондоне поднял этот тост: «За вашу и нашу свободу!» Написала и принесла плакат для меня Наталья Горбаневская. Но вообще-то мы специально не сочиняли плакаты, как не готовили организационно и саму демонстрацию. Все возникло спонтанно. Хотели прийти многие, и если бы в самом деле все собрались, могло бы быть человек пятьдесят. Но я не хотел и не мог никого звать, уговаривать.
А кто еще мог там быть?
Вот если бы пришел Петр Григоренко, он был бы среди нас видной фигурой. Но его не было в Москве. Толе Якобсону нарочно не передала сообщение о демонстрации его жена, чтобы уберечь его от репрессий, и он просидел весь день на даче с сыном. Твердо обещал прийти Петр Якир, но потом он всем объяснял, что его по пути «задержали органы», и он на демонстрацию опоздал. Никто ему, впрочем, не поверил… Так что мы не знали, кто придет, я лишь назначил час. Знал наверняка, что придут Константин Бабицкий и специально ради этого приехавший ленинградец Виктор Файнберг, что будет Лариса Богораз. Наталью Горбаневскую, у которой только что родился ребенок, мы уговаривали не выходить, но она не послушала («Меня не тронут!»), вышла с детской коляской… Пришел Володя Дремлюга, а я и не знал, что он придет. Пришел Вадик Делоне, хотя я бы лично предпочел, чтобы он остался дома: ведь он был «условно-досрочно освобожденным», уже успел отсидеть за политику, и ему за участие в демонстрации грозило более суровое наказание. Пришла Таня Баева, но мы сумели ее потом выгородить, убедить «органы» в том, что она случайный свидетель. Ее отец был академиком, лагерником сталинских времен. Стояла Майя Копелева, моя будущая жена. И Татьяна Великанова, жена Бабицкого. Еще были люди, разделявшие наши убеждения, которых мы знали, но которых не арестовали.
«Врежь им как следует!»
Как все было?
Мы развернули плакаты и простояли минут пятнадцать. Стали собираться люди, мы уселись на приступочку у Лобного места, начали с прохожими разговаривать. Сидячая позиция дала нам дополнительное время: нас пришлось потом силой стаскивать с места и тащить к машинам, мы не сопротивлялись, но и не шли добровольно. Нас порядком побили. «Врежь им как следует!» — кричали гэбэшники, изображавшие негодующую толпу. Файнбергу выбили зубы, его еврейская наружность выводила их из себя. Меня гэбэшница сильно ударила по голове тяжело набитой сумкой. С книгами, что ли... Виктора Файнберга не решились даже показать на суде: зубы выбиты, как тут показывать. Его ждала психушка, это хуже любой тюрьмы… Среди руководивших операцией гэбэшников я видел начальника той группы, что за мной постоянно следила: мы ведь их всех знали, кто за кем следит. Они нас уже ждали, приблизились с разных сторон. Стоял крик: «Хулиганы! У чехов не вышло, так они сюда явились… Хотят Чехословакию немцам отдать!» Прежде всего постарались у нас из рук вырвать плакаты. Минут через двадцать подогнали машины, и нас, схватив за руки, поволокли к ним. Отвезли в 50-е отделение милиции на Пушкинской площади. И довольно-таки слабо нас там охраняли, теоретически можно было сбежать. В 11 вечера мы уже сидели в Лефортовской тюрьме.
Сколько вам дали на суде?
Ко времени демонстрации я уже был «знаменитостью», и меня решили не просто изолировать от общества, но и проучить, поставив в центр дела. Суд меня приговорил к пяти годам ссылки, и уже в декабре меня отправили по этапу в Усугли Читинской области. Это Северное Забайкалье, Нерчинский район, близко к урановым рудникам, к тем местам, где отбывал часть срока Ходорковский. Ларисе Богораз дали на год меньше — 4 года ссылки, Константину Бабицкому — 3 года ссылки. Зато «раскрутили» по максимуму, как мы и предполагали, срок Дремлюге и Делоне: каждому по три года лагеря, причем обоим пришлось отсидеть даже по шесть, потому что им в лагере добавили по три года каждому. Наташу Горбаневскую посадили в психушку, но не сразу, и она успела написать книгу о нашей демонстрации — «Полдень». В психушке ее продержали два года. Виктора Файнберга держали в психушке еще дольше — шесть лет. Он сейчас живет в Париже, на пенсии… За эти годы умерли Лариса Богораз, Вадим Делоне, Константин Бабицкий. Владимир Дремлюга живет в Америке, Горбаневская — во Франции.
Не до ордена
Чехи вам орденов не дали?
В 1990-м, когда исполнился год независимой Чехословакии, участников нашей демонстрации пригласили в Прагу. Орденов не дали, зато всем присвоили звание «Почетный гражданин Чехословакии».
А в России?
После моего принудительного отъезда, по сути, высылки из России в 1974 году прошло 17 лет, пока поездка в Россию стала возможной. Газета «Вашингтон пост» писала, что в 90-е годы все еще существовал список из 200 лиц, которым был запрещен въезд, и я в нем состоял. Но в конце концов меня пустили. Ельцин вполне хорошо относился к правозащитникам, хотя мы, конечно, и критиковали его за нарушения прав. Не худшим был из лидеров… Равным ему по статусу в народном сознании был Андрей Дмитриевич Сахаров, он теоретически мог быть избран президентом, а произведенные при нем перемены могли стать необратимыми. Увы, он умер, и Россия своего Гавела так и не дождалась. Ну а потом… Буш взглянул в душу Путину…
Как вы думаете, если бы вы и ваши друзья сегодня снова вышли с протестом на Красную площадь, вас снова бы побили, арестовали, посадили?..
Кто знает. Все-таки есть сейчас интернет, «Эхо Москвы»... Это все же не тот тоталитарный режим, что царил прежде, к людям поступает информация, заткнуть глотку стало труднее. В наше время протест одного значил больше, чем сегодня двухтысячная демонстрация каспаровцев, деятельность которых, кстати, я сейчас поддерживаю.
Павел Литвинов (1940) — внук Максима Максимовича Литвинова (1876–1951), с 1930 по 1939 год наркома иностранных дел СССР, затем посла в США. Был школьным учителем математики в России, математиком остался и в Америке. Преподавал свой предмет в Хаксли-скул, престижной школе под Нью-Йорком, одной из лучших в Америке. Живет в том же городке по сей день.
О, доколе, доколе
И не здесь, а везде
Будут Клодтовы кони
Подчиняться узде?
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Рассказывая на радио «Свобода » 23 ноября 1974 года историю своей самой известной песни, Александр Галич сказал: «Пожалуй, никогда я так не волновался и никогда не был так рад спеть эту песню, как в тот день, когда мне позвонил вернувшийся из ссылки Павлик Литвинов и позвал к себе домой. И вот они сидели все рядом: Павлик, Наташа Горбаневская, участники той памятной демонстрации на Красной площади, и, прямо глядя им в лицо, видя их глаза, я спел эту песню. Никогда не забуду лиц Павлика и Наташи — я почему-то на них двоих больше, чем на других, смотрел — в тот день, когда Павлик вернулся... и они меня просили спеть им».
