Поиски рая

На эту выставку удалось собрать много работ раннего периода, который совсем мало знаком любителям искусства. Среди них, например, два лучших портрета Чарльза Форда, близкого друга Челищева, два портрета Сержа Лифаря, мистические пейзажи. Как художник Павел Челищев состоялся во Франции и даже был включен в книгу «Современные французские живописцы». Его картины находятся в коллекциях крупнейших музеев мира. И только в России имя Челищева до сих пор звучит загадочно и непонятно. Художник возвращается на родину одним из последних великих русских, оказавшихся на чужбине. Случайным образом в Третьяковской галерее оказалось одно его полотно, причем очень значительное. В 1958 году, исполняя завещание друга, знаменитый в балетном мире Линкольн Кирстайн (он начинал в 30-х годах работать с Баланчиным) передал в дар галерее картину Челищева «Феномена». Третьяковка дар приняла, но не оценила — до середины 90-х годов полотно ни разу не выставлялось.

Эмигрировав в 1920 году, Павел Челищев, где бы ему ни приходилось жить, всегда считал себя русским живописцем. Маленькая деталь: даже хорватский Дубровник он любил за созвучие названию его родной усадьбы Дубровка, откуда в 1919 году семью выселили в одночасье по личному распоряжению Ленина.

Род Челищевых — один из древнейших. Он проявил себя еще во время Куликовской битвы. Тогда один из предков Челищева Михаил Бренко переоделся в доспехи Дмитрия Донского и принял смерть за князя, даруя ему таким образом жизнь. Позднее среди Челищевых было много значимых личностей, в том числе и знаменитых масонов.

Отец Павла, математик по образованию, увлек сына геометрией Лобачевского и поощрял его любовь к живописи, выписав журнал «Мир искусства». Когда выяснилось, что мальчик хочет быть и танцором, и художником, отец убедил его выбрать все же более серьезную стезю — медицину. Перед эмиграцией Челищев еще успел «ухватить» великую русскую школу: брал частные уроки по рисунку костюма у художника Большого театра К. Корасне, а оказавшись в Киеве, учился иконописи, занимался у Александры Эстер. Тогда же попробовал себя в качестве сценографа. В Киеве в Кирилловской церкви он увидел фреску Врубеля «Сошествие Святого духа». Врубель поразил его, может быть, чувственностью на грани безумия и мистики. Это чудо, что Челищев выжил в те революционные годы: большевики расстреляли обоих его братьев. С помощью родственников он устроился в армию Деникина картографом и вместе с ней эмигрировал в Константинополь. До конца жизни Челищев потом отказывался общаться с теми, кто поддерживал или даже просто сочувствовал большевикам, а Шагала называл витебским комиссаром.

Ему было двадцать три, когда он оказался в Берлине. Позади остался Константинополь, где Челищев подружился с труппой Дягилева и успешно попробовал себя в театральных постановках. Потом София и вот Берлин, где сосредоточилось в те годы самое большое количество эмигрантов из России. В Берлине Челищев знакомится с молодым пианистом из Чикаго Алленом Таннером, вместе они снимают квартиру. К тому времени Челищев уже оформлял балеты Стравинского «Весна священная» и «Орфей». Стравинский пишет о нем как о большом мистике и теософе. Однажды у художника спросили: почему вы нарисовали ангела с крыльями, растущими из груди? Где вы видели, чтобы у ангелов так росли крылья? «А вы часто видели ангелов?» — поинтересовался Павел Челищев. Осенью 1923 года молодые люди перебираются в Париж и вливаются в бурную жизнь местной богемы: Ларионов и Гончарова, Жан Кокто, Елена Рубинштейн. Вместе с Сергеем Набоковым, братом писателя, они снимают небольшую студию на бульваре Монпарнас, где обитал весь легендарный Париж тех лет. Студия была настолько маленькой, что Челищев называл ее «кукольным домиком». Набоков жил преподаванием английского языка, Челищев стал серьезно заниматься живописью, увлекся оккультизмом, а Таннер давал уроки фортепьяно и работал с русским балетом.

Известность Челищева как живописца связана с именем американской писательницы Гертруды Стайн, автора культовой книги «Становление американцев». В двадцатых она собирала вокруг себя молодых и ярких художников, писателей, музыкантов. Особенно американцев, которых Стайн потом определила как «потерянное поколение» — этот термин использовал позже Хемингуэй в качестве эпиграфа к роману «И восходит солнце». Ее квартира на улице Флёрюс стала одним из центров художественной и литературной жизни Парижа тех лет. Пикассо, Матисс, Брак, Шагал, Модильяни — их работы составляли ее коллекцию современного искусства. Побывав на Осеннем парижском салоне 1925 года, она была поражена небольшим полотном Челищева «Корзинка», на котором была изображена корзинка с клубникой. В простом на вид натюрморте было столько неприкрытой чувственности и сексуальности, что, увидев картину, Стайн задохнулась от такой откровенности. Будучи женщиной довольно провокативной, она увидела в Челищеве «нового Пикассо» и уже на следующий день приобрела картину, специально приехав ради этого в мастерскую художника. «Корзинка» висела у нее в гостиной на одной стене с ее портретом работы Пикассо, что очень злило последнего. Откровенный розовый тон ягод, отбрасывающих тень на все вокруг, способствовал тому, что вскоре к картине приклеилось определение «розовое безумие», так стали характеризовать картины Челищева этого периода, да и сам он отмечал успех своего розового цвета в палитре ар-деко.

С помощью Челищева Дягилев решил восстановить уже уходящую славу своих знаменитых сезонов. В 1928-м он поручил ему сделать декорации к одному из последних своих балетов — «Оде» на музыку еще одного Набокова — Николая. Ее поставил Леонид Мясин на стихи Ломоносова о русской императрице. Для Челищева балет стал попыткой придать визуальный облик своим давним размышлениям о рае: на сцене сходились планеты, и центром их становился человек, на костюме которого фосфором было размечено золотое сечение. Он стоял на пьедестале из движущихся облаков, сверху спускались шары, у которых человек отрезал ленточки, и шары снова поднимались вверх. На сцене было установлено несколько экранов, на которые проецировалось изображение. Танцоры были одеты в однотонные нежно-голубые трико, на проволоках в воздухе возникали их отражения-манекены. Специально для балета Челищев заказал люминесцентные лампы, для чего нужно было брать особое разрешение в полиции. Свечение стало главной идеей зрелых работ художника.

Как многие русские эмигранты, Челищев вновь и вновь обращался к безмятежным образам детства, как к утраченному раю. В своих, часто довольно условных, работах он то и дело вспоминает русские пейзажи. Но чем дальше, тем больше отказывается от четкой формы, двигаясь сначала к сюрреализму, потом гротеску. Предчувствуя наступление фашизма, Челищев вместе с другом американским поэтом Чарльзом Генри Фордом переехал в США. Это был благоразумный поступок. Например, Сергей Набоков во время войны был арестован и погиб в концентрационном лагере.

В Америке Павел Челищев уходит все дальше в своем поиске бессмертной души. Его интересует уже не внешняя оболочка предмета, а его объем, пульсация сосудов, свечение ауры. «Сейчас я понимаю, что такое масляная живопись… — говорил он в те годы, — это любовная история между мной и данным полотном». Его серия «Ангельские портреты» напоминает рентгеновские снимки, современники сравнивали их с анатомическим атласом. «Я интересуюсь перспективой внутренней. Проекцией в нас высшего. Стремиться покорить Вселенную бесполезно — прежде всего надо понять самого себя», — пишет он в одном из писем. В пятидесятых он увлекся изображением светящихся спиралей, чем-то напоминающих пунктирное свечение промелькнувшего во времени предмета. Как пишут критики, он заставил неподвижные формы двигаться.

В Америке им был задуман триптих: ад — чистилище — рай. Ад — это картина «Феномена» (ГТГ), выполненная как пирамида с входом, у которого сидит Гертруда Стайн. На полотне много узнаваемых персонажей, в одном из них мы можем узнать и самого художника. «Чистилище» — это «Игра в прятки» (Музей современного искусства, Нью-Йорк), где в гуще ветвей огромного дерева, как мертвые коконы, затерялись маленькие детские фигурки. «Рай» по его замыслу должен был объединять необычные геометрические картины, излучающие сверхъестественный свет, которые он писал в последние годы. Наконец у него все сошлось вместе: занятия медициной и проникновение сквозь ткань предмета внутрь, увлечение математикой — стремление просчитать линию, с помощью которой можно попытаться «ухватить» ускользающее время и жизнь, и сама эта другая жизнь — спираль бесконечности. «Я ушел далеко от обыкновенного человеческого понимания смысла жизни и отношения человека в смысле Вселенной, поэтому я чувствую себя довольно одиноким. Вся моя жизнь в работе, в живописи, я как бы мост между наукой и искусством — это бывает очень редко, и вот на мою долю упала эта участь! Это единственное, чем я смогу принести пользу человечеству».