«Человек в принципе не хочет серости»

Когда Алексею Бородину, старшему сыну в семье русского эмигранта, владельца завода по изготовлению химических красок в Шанхае, было 8 лет, он страшно завидовал тем знакомым из русской колонии, кто на большом белом пароходе уезжал домой, в Россию. Бородины не уехали, потому что девочки были еще маленькие, и кто-то из посольских предупредил: «Дайте детям подрасти». Шел 1949 год. Всех, кто был на том белом пароходе, прямо с пристани погрузили в поезда и отправили в лагерь.

Бородины вернулись после смерти Сталина, в 1954-м. Дети смогли учиться. В 1968-м Алексей окончил ГИТИС, курс Завадского. После чего поехал в Смоленск, где поставил свой первый спектакль — по повести Войновича «Два товарища», только что напечатанной в «Новом мире». На сцене были цирковые снаряды: отец одного из героев писал цирковые репризы, и молодому режиссеру показалось, что это хороший сценический образ — турники, канаты, лестницы. На следующий день после премьеры спектакль объявили антисоветским, сказали, что нашу действительность режиссер изображает как цирк, сняли несколько руководителей в смоленском театре, а самому Бородину закрыли все двери в Москве. Бородин рассказывает, что тогда просто ничего не понял: «Я совершенно не был ко всему этому готов. Какая антисоветчина?! Я вообще был патриотом, патриотом в самом чистом виде!» Первый разгром, как и первые 13 лет, проведенные в Шанхае, где в семье был культ России, в большой мере создали его как личность.

В 1973-м Бородин с женой и маленькой дочкой поехал в Киров, где возглавил ТЮЗ: «Мы снова оказались в ситуации, когда можно было строить дом».

В Москве, в РАМТе, он уже 31 год. За это время сделал театр-дом, каким был когда-то МХАТ. В такой театр приходят из поколения в поколение, не ожидая подвоха.

«Как мне это удается? Ну, во-первых, удается не всегда. Но я всегда исхожу из того, что дети, которые пришли в зал, — равные мне партнеры. Я не отношусь к ним как-то иначе, чем ко взрослым. У меня нет ни умиления, ни высокомерия по отношению к ним. Так же, как по отношению к своим детям, когда они были маленькими, или к внукам сейчас. Да, они меньше знают, чем я, и у меня опыта больше, но они такие же, как я. Только лучше. Сильнее. И они для меня более интересны, чем я для них. Очень сильный мотив для творчества! Я не должен их подвести. И тогда — иногда — возникает контакт между сценой и залом, живой контакт, он — главное, ради чего я все делаю. Это очень эгоистическое чувство — создавать, наблюдать, ощущать то живое, новое, что рождается на спектакле».

«Если бы я не был идеалистом, я бы не занимался таким эфемерным и ненадежным делом, как театр. Но, с другой стороны, я бы не смог работать, если бы не смотрел на свое дело как на профессию, то есть тысячу дел, которые я должен делать каждый день. И профессионализм я, кстати, ценю в людях более всего. Если его нет, даже если и интересный человек встречается в работе, то не возникает искра, и я начинаю сбоить. А вообще театр — это же в принципе некая фантазия на тему, которую пытаешься воплотить в реальность. Как тут без идеализма.

А без реализма цеха пошивочные в срок костюмы не пошьют».

«Предательство — очень обычное для театра явление, и мои актеры знают, что я прощу им предательство. Это опять — как в жизни. Я же не перестану любить человека, что бы он ни сделал, а своих артистов я люблю. И понимаю очень хорошо, сколь мало я могу без них. Мы ведь в театре работаем не сами по себе и можем что-то только в соединении с другими. И пока есть творческое тяготение, надо прощать. Потому что есть вещи важнее, чем предательство, — и в отношениях между людьми, и в работе. Не говоря уже о том, что обида — это вообще самое непродуктивное для работы, что только может быть».

«Тысячу вопросов надо решать каждый день. Тысячу. И за этой тысячей неотложных дел может затеряться сквозное действие, твоя собственная сверхзадача, и теоретически как бы понятно, для чего все, а практически — уже нет. Как будто что-то размывается. И вот тогда помогает упрямство. Я заметил, что именно в противоборстве с жизнью обретается некая важная задача — в этом утопичном порой стремлении не потерять ориентиры, следовать им. В человеке возникает, должен возникнуть протест против того, что жизнь — это только функционирование, приспособление. Собственно, от чувства несогласия с таким течением событий и возникает культура и театр. Человек, в принципе, не хочет серости. Он по природе своей хочет стремиться к каким-то главным, наиважнейшим вещам».

«Понятие семьи, дома с самого начала жизни было для меня важным, таким и остается. Для меня очень органично желание начать строить дом. А как по-другому? У меня по-другому не получается. Я даже завидую тем, кто может к этому подходить иначе, легче, не привязываться, не прикипать. У меня не так. Чувство дома определяет почти все в жизни. И в театре тоже. Но для меня это вообще мало разделяется — дом и театр».