Искусство плоти

Имя Ромео Кастеллуччи хорошо знакомо тем, кто интересуется современным театром. Известный театральный провокатор и скандалист Кастеллуччи никогда не стеснялся в выборе выразительных средств во имя воплощения своих театральных идей. В его спектаклях задействованы живые младенцы и бойцовые собаки, горят огнем рояли и хрустят кости мертвых лошадиных голов. Кастеллуччи пришел в режиссеру из живописи — он мыслит сценическими образами и воплощает их на сцене досконально, до мельчайших подробностей — именно такими, какими они вспыхивают в его, кажется, безумной голове. Никаких табу — в искусстве можно все!

Но одно дело декларировать свободу творения, а другое — следовать ей. Кастеллуччи рискует всегда: рискует быть непонятым, обвиненным в художественном экстремизме, в надругательстве над святынями, в унижении человека, короче, бог знает в чем. Но когда смотришь на этого обаятельного темпераментного красавца, когда слышишь, как он говорит, как формулирует свои мысли, то понимаешь, что художественная платформа, которую он защищает, — это не бред воспаленного сознания и не фальшивый эпатаж. Это концепция, отдельный мир, куда тебя втаскивают волоком, но который ты можешь покинуть добровольно.

Несколько лет назад, отвечая на вопрос журналиста об отношении религии и смерти, Кастеллуччи смеялся: «Я не могу размышлять о смерти, потому что не знаю ее. Наверное, мне никогда не увидеть мир глазами Иисуса». На нынешний фестиваль он привез первую часть своего «Проекта «J» («Иисус») — «О концепции Лика Сына Божьего». «Лик» смотрит на нас со стены — это огромная, на весь задник репродукция картины Антонелло да Мессины «Христос Благословляющий». «Театр должен быть таким», — скажет Кастеллуччи. Таким, как взгляд Христа, проникающий в самую твою суть.

Странно, что при своей любви к трагедии Кастеллуччи выбрал именно этот образ: взгляд из другого мира, мира света и покоя. Тем кощунственнее кажется разворачиваемое на фоне это взгляда действо.

Стерильное, похожее на больничное помещение. Белые стулья, белый стол, белая кровать, еле слышно бормочущий телевизор и белоснежный диван, на котором сидит старик в белом халате и белых домашних тапочках. Молодой человек в белой рубашке с галстуком заботливо подает отцу лекарство в стаканчике. Отец послушно выпивает. Сын снимает с вешалки пиджак и, видимо, собирается уходить. Отец внезапно хватается за живот, сын бросается к нему со словами: «Тебе нехорошо?» — и понимает, что старый отец… обделался. Отец плаксиво бормочет: «Прости меня. Прости меня» — и послушно дает себя раздеть: сын снимает с него халат, больничную рубашку, памперс, приносит ведро с водой и начинает заботливо и терпеливо обмывать его загаженное тело. Старик плачет и просит прощения, еле стоя на дрожащих согнутых ногах. Через минуту все повторяется снова, только с большей силой. Сын опять раздевает его, опять заботливо и терпеливо обмывает дрожащее от стыда тело, приносит чистое белье, усаживает отца за стол. Когда через минуту из старика вновь потечет коричневая жижа, сын не выдержит и закричит: «Черт побери! Черт побери! Отец!» Но, услышав плачущее «прости, прости», вздохнет и отправится за новой порцией белья.

Отец, шаркая ногами, доберется до белоснежной кровати, возьмет с тумбочки пластиковую канистру с чем-то коричневым и в отчаянии начнет поливать ею все — кровать, себя, пол, а потом плюхнется в эту жижу, всхлипывая от бессилия и стыда… Из тишины и плача вдруг возникает странный гул, который нарастает и становится невыносимым. Под гул и железное лязганье лик Христа становится все ярче, нестерпимо ярким, он словно оживает изнутри, пульсируя каждой клеткой кожи. Его черты искажаются, черные тугие тени проносятся по глазам, по скулам, по высокому открытому лбу, проступая сквозь изображение сначала маленькими черными каплями, а потом разрывая его изнутри и заливая мутными темными потоками. И мы понимаем, что это не кровь. Это дерьмо. Под разодранной, изгаженной, свисающей жалкими лохмотьями тканью ярким светом вспыхивают неоновые буквы: «You are (not) my shepherd» («Ты мой пастырь — Ты не мой пастырь») — и все внезапно кончается. Пригвожденные к креслам зрители чувствуют себя пассажирами самолета, попавшего в зону турбулентности. Но вот и все, конец.

Кастеллуччи любит обсуждать свои спектакли со зрителями: ему всегда интересно, что считывает человек, сидящий в зале. И чем дальше уходят зрительские суждения от авторской концепции, тем больше ликует режиссер: «Зритель видит всегда не то, что видел я!» Режиссер часто повторяет фразу: «Ты увидишь, как построен дом, когда он будет гореть». И бесстрашно поджигает выстроенный им дом. Именно у Кастеллуччи понимаешь, насколько театр индивидуалистичен. При кажущемся единении зала высший режиссерский пилотаж — установить с каждым отдельную мистическую связь и передавать сигналы не публике, а человеку.

От воспоминаний о близких, от мрачных и унизительных подробностей быта и темных скелетов во внутрисемейных шкафах мысль бежит, как огонек по бикфордовому шнуру, туда, к этому завораживающему взгляду, под которым не страшно и не стыдно. Взгляд, который ничего не может изменить, а лишь подчиниться концепции бытия. От плоти и крови — к мясу и дерьму.

Столь радикальное художественное решение восхищает одних и пугает других. Любая зрительская реакция, за исключением полного равнодушия, Кастеллуччи невероятно возбуждает. Одни раздавлены и находятся в состоянии шока, другие выбегают из зала, громко хлопая креслами, третьих охватывает нервный смех — как защита от агрессивного вторжения в частную жизнь. И все это — тот самый огонь эмоций и чувств, что высекается от соприкосновения с искусством максимальной откровенности, а порой и абсолютного бесстыдства.

Возможен ли такой театр? Да, тысячу раз да. Наше консервативное пугливое общество, в большинстве своем отрицающее современное искусство как таковое, к подобным откровениям явно не готово. Мы отсталые какие-то. Со времени хрущевских «пидорасов» продвинулись мало. Погрязшие в бесконечных внутренних и внешних запретах, в показушной системе ценностей, мы обречены болтаться на задворках общественного сознания и мировой культуры — если не сделаем над собой усилие, не сделаем этого шага к исцелению от страха как перед собственной историей, так и перед пороками всего человечества и человека в нем. Спектакль Ромео Кастеллуччи — это и есть тот горящий дом, из которого надо успеть выбежать и оглянуться.