Убегающее время

Что делать, когда жизнь не удается? Как быть, если она уже не удалась? Персонажи чеховского «Платонова» не задумываются об этом — за исключением главного героя. Но ему и не надо рефлексировать. Он сам ходячая трагедия, диагност и диагноз одновременно.

Сцена выстроена диагональю, пронзающей старый дом. Огромная гостиная на первом плане, за окнами терраса и березовый сад. Едва открывается занавес, зал восхищенно выдыхает — такой достоверный мир загородной усадьбы создала художник Моника Пормале. Вот он, светлый и сумрачный одновременно (художник по свету Глеб Фильштинский), то в утреннем тумане, то в синеве ночи, полный гомона и шепота, разговоров и пауз, от которых впадаешь в задумчивость, далекую от театральной.

«Платонов» — это ностальгия о прошлом, обещавшем иное будущее. Херманис создал произведение, встающее в один ряд с другими меланхолиями, порожденными невозвратностью хода стрелок, от прозы Кафки до фильмов Германа. Тик-так, тик-так… часы с маятником отсчитывают пять часов сценического времени, в которые уложился последний день жизни многообещавшего неудачника, школьного учителя и сельского донжуана Михаила Васильевича Платонова (Мартин Вуттке).

Пресса дружно цитирует обращение режиссера, звучащее в записи перед спектаклем. Он предупреждает, что текст не всегда слышен, и это не прихоть актеров, а режиссерская установка. Актеры вне подозрений: задействованы лучшие силы, от Петера Симонишека (Глагольев) до Дёрте Лиссевски (Войницева). Они и впрямь говорят словно для самих себя. От этого рождается иллюзия тайного присутствия, эффект подсматривания за жизнью, которая не заинтересована ни в интерпретаторах, ни в интерпретациях.

В пьесе молодого Чехова и впрямь нет особой идеи, кроме идеи утекающего сквозь пальцы времени. Это предчувствие будущего гения драматургии, отточенных форм «Чайки» и «Вишневого сада». В тексте молодого писателя Херманис обнаруживает будущего скептика, предпочитающего не судить, но наблюдать.

Херманис давно ставит о русском. В каком-то смысле он только о русском и ставит, напрямую или в зеркале латышских судеб. Его «Рассказы Шукшина» в московском Театре наций, балансируя на грани фарса (труппа Евгения Миронова не всегда на этой грани удерживается), выглядят образцом прочтения советской классики. «Платонов» же, с его смесью комического и печального, оказывается одой русской классике — здесь нет ни привычных для западных постановок водки и тоски, ни что-то имитирующего размаха и тем более последней правды о жизни.

Европейскому зрителю, если откровенно, мало дела до очередного периода в истории России, когда в зазор попало не только поколение, но целый социальный класс, дворянство, потерявшее все, в том числе ценностные ориентиры. Что именно теряют герои, одетые в костюмы той эпохи (дотошная работа художницы Евы Десекер), не так уж и важно. Важен сам процесс утраты, процесс неосознаваемый, нефиксируемый и необратимый. Время движется лишь в одном направлении, настойчиво повторяют Чехов, Херманис и Вуттке. В принципе, все это знают. Но мало кто думал, что может быть так горько.