Через среднюю школу проходят все. Чему она учит и чему не учит? Что дает выпускникам введение Единого государственного экзамена — ЕГЭ? Об этом в редакции The New Times спорили преподаватель русского языка и литературы московской школы Марина Барабанова и профессор Российской экономической школы Константин Сонин
Преподаватели высшей школы все чаще жалуются на невежество выпускников средней школы: не знают истории, плохо знают литературу, неграмотны. Это правда? Или сегодня это не главное? Какова цель школьного образования?
Константин Сонин: Еще недавно считалось, что главное в школьном образовании — научить детей вещам, которые они будут знать всю жизнь. Потому что для большинства школьное образование было единственным образованием. Но сейчас образование заканчивается школой меньше чем для половины детей. Соответственно, смысл школьного образования смещается на получение базовых навыков, которые помогают учиться дальше. То есть по литературе человек должен не начитать какой-то объем книжек, а научиться читать книжки. Научиться общаться. Воспринимать предмет как столкновение разных точек зрения. А просто дать факты и базовые знания по предметам — эта задача стремительно уходит. Важнее, чтобы абитуриент умел читать газеты, пользоваться интернетом, чем чтобы он прочитал «Войну и мир».
Марина Барабанова: Категорически не согласна. Я считаю, что задача образования — сформировать творческую личность, умеющую отвечать за себя и принимать решения. И такая личность, в частности, формируется на уроках литературы. Не согласна, что на уроках русского языка и литературы детей учат набору фактов. На уроках русского языка развиваются коммуникативные навыки, а на уроках литературы детей погружают в культуру народа. И учат читать. Если учесть, что сейчас мы все чаще и чаще сталкиваемся с поколением, которое, к сожалению, дома не читает, то возрастает роль учителя литературы в школе. Он в прямом смысле формирует личность. Он ставит перед ним те многомерные вопросы, которые ставит перед человеком жизнь.
Сонин: Я совсем не против формирования творческой личности. Могу разве что возразить против проклятия поколению, которое не умеет читать. Многие дети, которых я знаю, совершенно ничего не читают в обычном смысле. Но они проводят часы, ходя по интернету, то есть умеют осваивать такой же объем знаков. Мы просто, может быть, не до конца понимаем, что такое умение читать.
Неспособность прочесть «Войну и мир», раз уж я к ней привязался, это не неспособность читать в полном смысле слова.
Толстой vs PowerPoint
Умение ходить по интернету важнее, чем прочитать «Войну и мир»?
Сонин: Я хочу сказать, что это тоже важное умение. И если одно замещает другое, то это не проблема. Проблема, если чтение «Войны и мира» замещается чем-то совсем бессмысленным. Например, игрой на компьютере.
Так надо, чтобы человек к окончанию 11-го класса прочитал «Войну и мир», или нет?
Сонин: Если надо и прочитать «Войну и мир», и освоить интернет, то у ребенка должно быть 30 часов в сутки. Можно пожертвовать частью «Войны и мира» ради того, чтобы он научился лучше пользоваться PowerPoint’ом, слушать оппонента и возражать.
«Анной Карениной» тоже можно пожертвовать?
Сонин: Просто нужно, я считаю.
«Воскресением»?
Сонин: Факультатив.
Пушкина оставлять или нет?
Сонин: «Капитанскую дочку» оставляем, «Евгения Онегина» оставляем. Я также стараюсь сокращать объем...
Как с Достоевским?
Сонин: Я лишь говорю о том, что хорошо, чтобы из школы выходил ребенок, который знает про этих писателей. Если захотел — прочитал; не захотел — не прочитал.
Барабанова: Я не понимаю вашей позиции. Вы выбираете по объему?
Сонин: Объясню. Мой ребенок один год учился в Принстоне в обычной государственной школе. У них было такое мероприятие (для нас это было особенно мучительно, потому что он ни слова не говорил по-английски): раз в неделю нужно было каждому ребенку выходить к классу и рассказывать что-то. Ничего подобного даже в самых лучших школах у нас в Москве нет. Я говорю про развитие коммуникативных способностей. Гораздо важнее, чтобы люди умели рассказывать о том, что прочитали, что чувствуют, что думают по любому вопросу, чем тот факт, что они это прочли.
Барабанова: Есть серия уроков развития речи. Она обязательна. Дети учатся говорить, описывать игрушки и предметы, загадывать загадки, выстраивать монологи, диалоги. Это и есть коммуникативные способности.
Сонин: Почему же они этого не умеют? Я могу сравнить американских студентов и российских. Наши студенты гораздо сильнее в решении задач. Но даже лучшие студенты в стране, которые учатся у нас (в РЭШ, Российской экономической школе. — The New Times.), гораздо меньше читают и хуже могут изложить то, что прочитано. Когда я преподаю политическую экономию, то даю читать статью на неделю. В американском курсе, даже в среднем вузе, будет статья на день, книга на неделю. Они это осваивают. Для них ежедневное эссе по прочитанному — не проблема. Для них общение с информацией гораздо более легкая задача, чем для наших даже лучших студентов. Наши студенты не умеют читать. Техника быстрого чтения отсутствует совершенно.
Барабанова: Ну мы этому не учим. Спорить не буду. Мы учим обратному: умению остановиться на тексте и увидеть в нем слово. Я всегда как учитель литературы и русского языка учила: остановись и подумай, зачем это слово? Что кроется за этим словосочетанием?
Остановиться и увидеть слово — зачем?
Барабанова: Любой человек — личность, которая несет в себе культурную память народа. И это ему надо дать. Культурная память складывается из знания своей истории, языка, литературы, культуры. В языке отражается ментальность. Вот я детям объясняю, что безличные предложения в таком объеме свойственны только русскому языку. Потому что некая пространственная обреченность, ментальная подавленность личности, покорность судьбе, долготерпение — это свойство нашей ментальности. Очевидно, оно сформировано нашими пространствами, нашим климатом, бесконечными войнами. Обреченность, которая пронизывает творчество Пушкина, Блока, проходит красной нитью через всю нашу литературу. Когда ребенок об этом задумывается, он начинает чувствовать язык и понимать, что русский язык — это не предмет в школьной программе, и уж тем более не предмет для КИМов ЕГЭ,1 а это его культура, и что язык — живой. Когда сегодня мои коллеги говорят о том, что интернет переполнен новым языком («медвед», «ф топку» и так далее), то меня не удивляет этот язык, он меня не оскорбляет. Это часть русского языка. Его надо изучать. Надо осмысливать. Так же, как ненормативную лексику.
А вы рассказываете о том, что мат имеет тюркские корни? Что это связано с монголо-татарским игом?
Барабанова: Конечно. Я даже рассказываю, что есть замечательный словарь русского мата, четырехтомный...
Сонин: А вы когда рассказываете о том, что что-то пошло от татаро-монгольского ига, вы говорите им, что одни историки считают, что было татаро-монгольское иго, другие — что не было? Что в гуманитарных предметах не может быть единственной правильной точки зрения? Что историю невозможно изучать, если не видеть, что один историк считал так, другой иначе, а третий вообще называл их обоих проходимцами.
Барабанова: Те исторические сведения, которые мне нужны на уроках, в основном касаются XIX века. У нас с детьми разговоры об истории начинаются с восстания Пугачева. Просто потому, что раньше не было литературы. Ну, немножко «Слово о полку Игореве», конечно...
Сонин: Если бы я преподавал этот предмет, начиная с пугачевского бунта, я бы читал «Капитанскую дочку» и одновременно «Историю пугачевского бунта» Пушкина, потому что видно, что Пушкин очень хорошо различал историю и литературу.
Барабанова: Времени нет. Пушкину не хватило времени, чтобы закончить «Историю», а у меня не хватает времени, чтобы прочитать это с детьми.
Этот ужасный ЕГЭ
Марина Анатольевна, уже по нескольким вашим ремаркам понятно, что вы против ЕГЭ.
Барабанова: Категорически против ЕГЭ. Прежде всего чисто эмоционально и психологически. ЕГЭ сейчас идет по всем предметам, КИМы уже есть для третьего класса. Мне страшно, что начиная с такого возраста человеку совершенно четко дается установка, что на вопрос есть 4 ответа, и один правильный. Вырастает личность, которая знает, что на любой вопрос есть только один правильный ответ. Кроме того, негативное отношение к ЕГЭ связано с тем, что сегодня написан ЕГЭ по русскому языку и нет ЕГЭ по литературе, следовательно, завтра будет отменен обязательный экзамен по литературе. Даже Москва не удержит, хотя пока ей это удавалось. Боюсь, что это существенная угроза литературе как школьному предмету. Сейчас на русский язык в 11-м классе отводится 2 часа и 3 часа — на литературу. С этого учебного года ЕГЭ по русскому языку вторгся в нашу жизнь. В октябре — первый, в декабре — второй, в феврале — третий. Все дети пишут и получают, естественно, «двой- ки». Кто виноват? Я 25 лет работаю в школе. 25 лет в том, что ребенок получил «двойку», виноватым считают учителя.
Ваши опасения связаны с тем, что критерием качества работы учителя словесника в школе станет результат ЕГЭ?
Барабанова: Почему станет — стал! Но дело не в этом. Существует давление со стороны родителей, детей, есть чисто человеческая ответственность самого учителя, которому жалко учеников. Заметьте, в подавляющем большинстве школ русский и литературу преподает один учитель. Что будет происходить с часами на литературу?
Сонин: Я попробую объяснить, почему нужен ЕГЭ. Если вы возьмете худшую московскую школу и в ней средних детей — это будут 15–20% самых образованных детей в России. Чтобы попасть на среднего ребенка в масштабе России, нужно уехать не только из Москвы, но и из города-миллионника. Все идеи единых стандартных экзаменов рассчитаны на то, чтобы помочь этим детям. То, что самые талантливые при такой системе страдают, их знания и умения тестируются неправильным, пародийным образом, — это понятно. Но талантливые дети все равно пробьются, как и дети состоятельных родителей. А большинству детей родители не могут нанять репетиторов. И неудивительно, что мы эту систему единых стандартных экзаменов копируем с Америки. Не потому, что Америка — суперстрана, а потому, что это единственная развитая страна в мире с таким же образовательным и имущественным неравенством, как у нас. Я в принципе за то, чтобы ЕГЭ был не совсем обязательным, чтобы университеты могли свободно принимать детей, а государство давало бы им деньги на егэшных студентов. Это и принесет пользу от единого стандарта, и позволит наиболее талантливым не сдавать ЕГЭ.
ЕГЭ позволит преодолеть имущественное, образовательное и прочее неравенство детям из провинции?
Барабанова: Дело в том, что я вхожу в число независимых учителей, которые работают в Московском государственном университете в комиссии по оценке сочинений. Университетские профессора отмечают уже давно, что провинция дает нам детей гораздо более начитанных и гораздо более любознательных, чем Москва.
Сонин: Марина Анатольевна, вы понимаете, что такое ребенок, приехавший поступать в Московский университет? Либо он суперталантливый, либо у его родителей есть деньги, чтобы послать его в университет и пройти через всю процедуру вступительных экзаменов. Это огромное ограничение. Если бы ЕГЭ помог просто выявлять эти таланты на местах — это уже дало бы очень много.
Барабанова: Я считаю, что ЕГЭ способствует унификации личности. В чем мы с вами, наверное, сойдемся — почему бы не сделать ЕГЭ экзаменом по выбору? Хочу — пишу сочинение, хочу — сдаю ЕГЭ. С таким предложением недавно группа московских учителей обратилась в Думу.
Сонин: Я считаю существенным, чтобы у вузов была возможность самим определять, как им набирать студентов, просто у них были бы дополнительные стимулы за счет государственных денег набирать по ЕГЭ. Это давало бы стимул сдавать ЕГЭ, а вузам не жаловаться, что их усредняют...
15 минут на чтение
Дети выходят более готовыми к той жизни, которая вокруг, — она все-таки довольно сильно изменилась в последние 15 лет?
Барабанова: Они более инфантильны. И самое главное, дети все чаще и чаще нездоровые, нервные, психически заторможенные. Все больше и больше детей, которые в семье материально получают все, кроме элементарного человеческого внимания. Родители обращаются с вопросом: что сделать, чтобы он читал? Очень просто: сесть с ним рядом и читать каждый день хотя бы 15 минут. И родители разводят руками: этого они обеспечить ребенку не могут. Некогда. Деньги — пожалуйста, любые, на любой компьютер...
Сонин: Не хочется говорить про неграмотность и темноту наших студентов, они во многих отношениях лучшие в стране. Но чтение больших содержательных гуманитарных текстов — для них существенная проблема. Любой гораздо легче возьмет интегралы, чем прочтет Вебера, скажем. Когда-то, когда московский рынок труда не был таким хорошим, как сейчас, у нас очень много студентов выезжало за границу учиться в аспирантуре. Из всех университетов — из Гарварда, Принстона, Стэнфорда всегда жалуются на то, что наши студенты прекрасно решают, но медленно читают и пишут. Есть одна важная проблема: какой бы вы вопрос ни задали, даже самый технический, наш студент или школьник обязательно напишет свою точку зрения. Вместо того чтобы написать, что есть такая точка зрения и есть такая. Очень большое число людей воспринимает предложение высказаться по какому-то вопросу как предложение занять позицию, а не обсудить этот вопрос со всех сторон. Этот навык в вузе прививать поздно, этому можно научить только в школе...
Как?
Сонин: Учить с самого начала аргументировать разные точки зрения. Обсуждая текст, не думать, какими бытовыми условиями и какой национальной принадлежностью вызвана та или иная точка зрения. Еще один важный навык, которому не учат в нашей школе, — не выдавать чужое за свое. Старшеклассники вовсю занимаются плагиатом. Где-то в 1-м классе, во 2-м классе надо уже учить, что нельзя присваивать чужие мысли. Потом — поздно.
Барабанова: Если я правильно помню, эссе — это высказывание личного взгляда на проблему или явление. Поэтому мы учим детей формулировать свой взгляд. А если говорить о том, что не должно быть представления о единственно правильном ответе, тогда как раз ЕГЭ недопустим. И тем более я против того, чтобы ЕГЭ сдавали все. Мы берем всех детей — и так называемых билингвов, которые учатся на чужом им языке (это реальная проблема, их сейчас очень много), и психологически нестабильных, и просто нездоровых — и сажаем в совершенно чужую школу к совершенно чужим, пусть даже доброжелательно настроенным педагогам. И заставляем их 4 часа подряд писать экзамен, отмечая на бумажке, сколько раз ребенок вышел и сколько минут он был в туалете.
Сонин: А обычный школьный экзамен психологически легче?
Барабанова: Несомненно.
Сонин: А экзамен в вузе?
Барабанова: Не все пойдут в вуз. А у нас второй год ЕГЭ по математике и русскому языку обязателен для всех. Иначе не получишь аттестат о среднем образовании. Мне жалко этих детей...
Сонин: Если человек не собирается учиться дальше, то, конечно, ему не нужно сдават ЕГЭ.
Как нынешние дети относятся к учебе?
Барабанова: Сегодня дети вполне меркантильно подходят к образованию. Необходимость высшего образования они мотивируют отнюдь не тягой к знанию, а вполне конкретными материальными стимулами, которые видят в будущем.
Сонин: Если сравнивать наше школьное образование с другими, то у нас есть очень сильные школы, которые готовят очень сильных детей на хорошем, скажем, европейском уровне. Но средний уровень невысокий.
|
|
Марина Барабанова преподает русский язык и литературу в негосударственном образовательном учреждении «Знайка». Много лет работала в средней общеобразовательной школе № 1252 им. Сервантеса. Считается одним из лучших учителейсловесников Москвы.
Константин Сонин — профессор Российской экономической школы. Окончил мехмат МГУ и РЭШ, кандидат физико-математических наук._____________
1 КИМ — контрольно-измерительный материал.
