Новое покушение

Известный украинский политолог Юрий Левенец, по совместительству — один из успешных в стране политконсультантов, не раз приводивший к победам на общенациональных выборах политиков первой величины, в одном из наших разговоров вдруг повернулся неожиданной стороной. «А вы знаете, — сказал он, — что я когда-то целую книгу написал об убийстве Столыпина — «Жизнь и смерть реформатора»? В ней, кстати, была изложена совершенно новая версия случившегося. Меня даже покойный Солженицын потом специально в Москву пригласил, так его заинтересовала эта версия. Мы ездили к нему в гости на дачу в Троице-Лыково…»

История эта случилась в начале 90-х. Повстречались как-то два молодых историка, вчерашние соученики по истфаку Киевского университета Юрий Левенец и Валерий Волковинский — выпить по рюмке, поговорить «за жизнь». А профессиональная жизнь украинских историков в советские времена, надо сказать, была совсем не сладкой. Ее отравлял густой частокол запретов на изучение тех или иных тем, более того — целых периодов украинской истории, конкретных исторических личностей. Партийным надзирателям над исторической наукой повсюду мерещились призраки «буржуазного национализма». Даже диссертации историкам часто приходилось защищать подальше от Киева, например, в Москве — благо членам ученых советов московских академических институтов в отличие от их перепуганных киевских коллег не приходило в голову искать крамолу повсюду, начиная с выбора самой темы. Юрий Левенец, например, специализировался по политической истории России начала ХХ века, маскируя таким образом свой профессиональный интерес к зарождению украинской общественно-политической мысли, пришедшемуся как раз на грань веков. Личность Столыпина его тоже интересовала. Когда Левенец заговорил об этом, Волковинский, знаток архивов, в то время работавший в Главном архивном управлении Украины, вдруг сказал: «А ты знаешь, что следственное дело об убийстве Столыпина почему-то хранится у нас в Киеве, и даже не в центральном, а в областном архиве?»

Мемориальная доска в здании бывшей клиники Маковского в Киеве, где скончался Столыпин

Петр Столыпин — гимназист. 1876 г.

Слово за слово — и вскоре бывшие однокашники засели за изучение материалов дела, которые до этого практически не были в научном обороте, да так увлеклись, что решили написать книгу обо всем, что им удалось раскопать.

К тому времени в исторической науке и исторической беллетристике бытовали три основные версии гибели премьер-министра.

Согласно первой из них премьер пал жертвой заговора вельможных консерваторов из ближайшего окружения императора Николая II, политических оппонентов Столыпина. По этой версии убийство Столыпина было подстроено руководителями охранки — шефом жандармского корпуса генералом Курловым и начальником киевского охранного отделения подполковником Кулябко, на которого будущий убийца, анархист Дмитрий Богров, работал в качестве осведомителя, совсем как знаменитый Азеф. Эта версия очень подробно изложена в работах советского ученого-историка Арона Авреха, а в беллетристике — в романах Валентина Пикуля.

По другой версии руку Богрова никто не направлял, он сам решил совершить покушение на Столыпина, но совсем с иной целью — хотел оправдаться перед товарищами по подполью, которые все сильнее подозревали его в двурушничестве. По сути, это было нечто вроде самоубийства разоблаченного провокатора. Есть несколько иной вариант этой же версии: Богров бесконечно устал от двойной жизни, но не мог выпутаться из сетей охранки и предпочел отправиться на виселицу.

„

Непонятно, почему Богров, сохранявший, по свидетельствам очевидцев, абсолютное спокойствие, не разрядил в Столыпина всю обойму. Почему стрелял так, будто хотел лишь легко ранить свою жертву?

”

По третьей версии еврей Богров, совершая теракт против Столыпина, по сути, мстил власти в лице Столыпина за многочисленные еврейские погромы начала века. Еврейский мотив, в частности, звучит у Солженицына в «Августе четырнадцатого».

Левенец и Волковинский стали анализировать эти версии и вскоре обнаружили, что во всех трех имеются явные нестыковки.

Не выдержала проверки гипотеза, что Богров мстил за соплеменников. Никаких свидетельств в ее пользу, кроме умозрительных построений, не оказалось. Зато было известно, что отец Богрова был выкрестом, известным присяжным поверенным с обширной клиентурой, к тому же еще и богатым домовладельцем, купцом 1-й гильдии — до сих пор в самом центре Киева целы принадлежавшие ему роскошные доходные дома, он старательно дистанцировался от своих еврейских корней.

Версия про заговор политических противников Столыпина разбивалась о простой аргумент: зачем нужно было рисковать, устраивать заговор с целью убийства премьера, если, по многочисленным свидетельствам современников, в сентябре 1911 года вопрос о его отставке был фактически решен. Николай II лишь размышлял, какой утешительный пост предложить Столыпину.

Что касается версии про заговор внутри самой охранки, украинские историки тоже в этом засомневались. Ведь Столыпин приехал тогда в Киев не сам по себе, а в связи с высочайшим визитом. Причем в те дни был впервые изменен порядок обеспечения безопасности. Если раньше в случае приезда царя в какой-нибудь город всей охраной руководил местный генерал-губернатор, то на сей раз ответственным за все был назначен лично Курлов. Любое ЧП означало бы конец его карьеры, трудно поверить, что шеф жандармов мог так подставляться.

«В итоге мы пришли к выводу, — вспоминает Юрий Левенец, — что Курлов и другие «спецслужбисты» того времени просто хотели отличиться и поэтому так ухватились за дезинформацию, которую вдруг принес им Богров: мол, в Киев приехал некий Николай Яковлевич, который готовит покушение на Столыпина, а может, и на самого государя. Богров был ценным агентом, по его доносам охранка обезвредила около сотни опасных политических преступников, эсеров и анархистов, ему доверяли, проверять не стали. У Курлова, Кулябко и иже с ними загорелись глаза: есть возможность накрыть заговорщиков прямо в ходе торжеств, взять с поличным, разоблачить у всех на глазах».

Ради этого, считает Левенец, они и снабдили Богрова билетами в оперу и всевозможными пропусками, с помощью которых в день убийства он беспрепятственно пройдет через четыре кольца охраны. Они рассчитывали, что агент укажет им затаившегося среди зрителей террориста, а Богров их обвел вокруг пальца и сам выстрелил в Столыпина.

«Но все равно что-то было не так, — вспоминает Юрий Левенец. — К примеру, оказалось, что хотя Богров считался метким стрелком, к покушению он готовился весьма тщательно: купил браунинг, 50 патронов к нему, из которых расстрелял 30, чтобы набить руку. И вот он вплотную подходит к Столыпину, стреляет практически в упор и — промахивается! Пуля, слегка задев руку Столыпина, уходит в оркестровую яму и ранит (об этом мало кто знает) оторопевшего австрийского скрипача Бергера. Богров стреляет второй раз — не в голову, не в сердце, а почему-то в правый бок».

Легенда о том, будто Богров метил Столыпину в сердце, но выстрел отразил орден Святого Владимира, висевший на груди премьера, по мнению авторов книги, не выдерживает критики: на самом деле пуля попала в звезду этого ордена, которая носится не на сердце, а на правой нижней стороне груди. Правда, это обстоятельство оказалось роковым: изменив направление, пуля попала в печень, а лечить такие ранения врачи еще не умели. Но все равно было непонятно, почему Богров, сохранявший, по свидетельствам очевидцев, абсолютное спокойствие, не разрядил в Столыпина всю обойму. Почему он стрелял так, будто хотел лишь легко ранить свою жертву?

«Мы долго думали, — продолжает Левенец, — и наконец поняли, что же тут не так. Все версии не давали ответа на вопрос: что за человек был Богров, что подвигло его на выстрел и, собственно говоря, на виселицу? По сей день я с интересом читаю все, что пишут об убийстве Столыпина, но, скажу без ложной скромности, ни разу не встречал более детального исследования этого уголовного дела с точки зрения личности убийцы. Мы впервые изучили не только протоколы допросов Богрова, но и все показания челяди, которая обслуживала его семью, свидетельства тюремщиков, другие показания очевидцев. В итоге предложили нашу версию: Богров не собирался убивать Столыпина. Он хотел лишь инсценировать неудачное покушение».

Богров, утверждают авторы, оказался совсем не похож на идейного борца с режимом, тем более на человека, готового к самопожертвованию. Он был бонвиван, устраивал кутежи с девицами легкого поведения, сорил деньгами, любил ездить за границу. В организацию анархистов вступил не по убеждениям, а потому что время было такое: модно было участвовать в революционном движении. Судя по всему, он любил риск, искал острых ощущений, потому что вскоре пошел и сам предложил жандармам свои услуги. Ему нравилось ходить по лезвию ножа, вертеть людскими судьбами. По словам очевидцев, он подражал модному тогда литературному герою Дориану Грею.

Получал Богров от охранки 100–150 рублей в месяц, о чем некоторые советские исследователи писали с пренебрежением — мол, работал он чуть ли не за гроши, забывая, что в начале прошлого века 100 рублей были хорошие деньги, не то что в брежневские времена. Кроме того, у Богрова был богатый отец. Тем не менее, когда Богров в один прекрасный день стал ответственным за партийную кассу, то вскоре растратил ее до копейки. С помощью отца вернул деньги — и снова растратил. Одновременно появились и другие проблемы — он устал работать на жандармов, а товарищи тем временем начали подозревать его в провокаторстве. За это могли судить партийным судом и приговорить к смерти, нравы у подпольщиков были крутые. Наконец, Богрову, по версии авторов, пришла в голову дерзкая мысль: сказать товарищам, что деньги он пустил на подготовку к покушению на одного из высокопоставленных правительственных чиновников. Постепенно его рискованный план созрел окончательно: он выстрелит, но промахнется, а за неудачное покушение по законам Российской империи к смертной казни приговорить не могли, и тогда он отделается тюремным сроком, выйдет на свободу героем в глазах товарищей, заодно отвяжется от жандармов и начнет новую жизнь.

Возможно, так оно и случилось бы, если бы вторая пуля не изменила траекторию…

«Интересно, что в крепости, по словам тюремщиков, Богров, не знавший, что рана Столыпина оказалась смертельной, был странно бодр и весел, пока не узнал, что дело повернулось совершенно иначе: судить его будут за убийство, и ему грозит виселица, — рассказал Левенец. — Впрочем, самообладание Богров сохранял до самого конца. Несмотря на многочисленные разговоры, что суд якобы был необычайно поспешным, мы не нашли в материалах процесса никаких существенных нарушений российского законодательства. Вплоть до того, что по решению суда семье приговоренного к смерти вернули тот самый браунинг и неизрасходованные патроны — частная собственность…»

Остается добавить, что судьба авторов книги сложилась по-разному. Юрий Левенец стал академиком Национальной академии наук Украины, директором Института политических и этнонациональных исследований — крупнейшего в стране академического НИИ такого профиля, советником нескольких президентов и премьер-министров. Валерий Волковинский получил известность своими работами по истории Украины в годы Гражданской войны, в частности, написал биографию батьки Махно, но, к сожалению, рано ушел из жизни…

Солженицына переубедить украинские историки не смогли. Старый писатель, как ему было свойственно, любезно принял их, вежливо выслушал, но остался при своем мнении.

Книга же «Жизнь и смерть реформатора» стала библиографической редкостью. Издана она была крошечным тиражом в Москве, на Украину практически не попала. Смешно сказать — даже у авторов не осталось ни одного экземпляра. Так что если у кого из читателей The New Times она вдруг сохранилась — дайте возможность хотя бы копию снять с этого раритета…